Любовница отца Доната являлась монахиней-доминиканкой, никого не стесняясь, она жила с ним в одной квартире. Однако, все это не мешало священнику поддерживать интимные отношения и с самой графиней. На это обстоятельство обратила внимание Натальи старинная няня семьи графини – Юрия Ариентова. Увидев однажды, что графиня очень нежно поцеловала Наталью, няня, оставшись с ней, смеясь, сказала:
– Что-то графиня уж очень нежничает с вами. Очевидно, не успела со своим Донатом вчера нацеловаться.
Наталья возмутилась и прервала Ариентову с просьбой не говорить в ее присутствии о графине такие слова.
– Ну и Бог с вами, если хотите нарочно слепой быть. Об этом все варшавские вороны каркают, – нахально и со злостью ответила Ариентова. Наталья отталкивала от себя эти мысли, но потом убедилась, что уроки латыни, которые давал Новицкий Стасу, были только ширмой, которой прикрывали правду. Любовь 62‑летней графини показалась ей совершенно ненормальной, похожей на угар или бред, однако это было на самом деле.
Однажды Собаньская выехала во время каких-то католических праздников на сахарный завод в Гузов, где-то под Варшавой, где ее племянники работали инженерами. При этом Наталью она попросила отвечать на телефонные звонки и аккуратно записывать все, что ей будут передавать.
– Нужно быть осторожной, будут говорить из дирекции белого польского креста, – не раз предупреждала графиня Наталью. – Будет немного странно, но не удивляйтесь, мы боимся немцев, – говорила она.
– И прошу хорошо закрывать двери на ключи, – предупредила она Наталью, уходя.
Вскоре раздался телефонный звонок:
– Говорят из табачного магазина.
Она сказала, что графини нет.
– Запишите внимательно, – приказал ей незнакомый голос из телефона. – Все сигары сгорели. Записали? Коробки остались. Нужно их наполнить и отослать. Так и запишите: наполнить и отослать, – разделяя каждое слово, говорил голос.
Вечером опять зазвонил телефон.
– Графини нет, – ответила Наталья.
Певучий женский голос ей ответил:
– Запишите: лед тронулся.
Ничего не понимая, она прервала и сказала:
– Ведь теперь декабрь?
– Записывайте то, что вам приказано, – сердито сказал голос и повторил: – Лед тронулся. Скоро прилетят ласточки.
Эта «телефонная поэзия» была для нее совсем непонятной. Когда графиня поздним вечером вернулась домой, Наталья немного посмеялась над особой, которая ей дважды повторила, что «в декабре месяце тронулся лед».
– Ты, пожалуйста, не смейся у телефона, когда что-то не понимаешь, – очень серьезно ответила графиня и, взяв у нее карточку с записанными фразами, несмотря на позднее время, поспешно вышла из дома.
С тех пор как-то так сложилось, что во время отсутствия графини Наталья записывала удивительные известия, которые сообщались по-польски двумя уже знакомыми голосами – мужским твердым и острым и женским певучим и нежным. Она так привыкла к странной форме сообщений, что уже не смеялась, когда серьезный мужской голос говорил:
– На крыше ходит кошка без хвоста. Графиня, примите меры.
Или вдруг женщина просила передать 62‑летней графине, что «все розовые бальные туфельки с ленточками распроданы, остались только желтые с черными пуговками».
Наталья долго думала, что бы все это значило, и пришла к выводу, что графиня Собаньская занимается какой-то непонятной, тайной, по-видимому, патриотической работой в пользу Польши. Она не раз хотела об этом спросить графиню, но какой-то внутренний голос ей подсказывал, что лучше молчать и не влезать в эти дела и быть от них по возможности подальше.
Отец Донат в декабре 1941 года выехал в оккупированный немецкими фашистами Львов. От графини Наталья узнала, что его к себе вызвал митрополит Шептицкий. В середине января следующего года Новицкий вернулся из Львова и привез Наталье письмо, в котором митрополит Львовский граф Шептицкий приглашал ее немедленно навестить его и познакомиться «для важных интересных дел». В письме находились деньги, нужные в дороге.
В конце января Наталья первый раз посетила дворец Святого Юра, где располагалась резиденция графа Андрея Шептицкого архиепископа, митрополита Львовской грекокатолической церкви.
Ее принял уже довольно пожилой человек, разбитый параличом, однако все еще сохранивший свой яркий ум и какую-то необыкновенную проницательность. Он принял Наталью очень приветливо и ласково. Она рассказала ему, как на исповеди, всю правду своей жизни.
– Но мы об этом сейчас же забудем, – смеясь, сказал митрополит. – Нам нужна Татьяна, и вот нашлась такая особа, что ею захотела быть. Мертвой не навредит, если кто-нибудь будет носить ее имя. И если бы ты что-нибудь злое делала, тогда, может быть, покойнице было это неприятно. А ты ведь за ее имя хочешь подвиг совершить. Небось опять хочешь в монастырь? – спросил митрополит, прищуривая хитро глаза.
Наталья ответила:
– Я действительно готова вернуться к монастырской жизни, но к латинским монастырям чувствую отвращение.
– Найдем и не латинский монастырь, – засмеялся митрополит. – Но это может быть осенью в этом году. Отдохнешь немного у нас во дворце, здесь прекрасно, а потом я тебя позову и нужно будет кое-чему научиться. У меня есть мнение, что кардинал Каковский, несмотря на шум, который наделал из-за «чудесного» спасения Татьяны, ничего не достиг. А мы будем собирать доказательства.
Затем лакей отвел Наталью в приготовленное помещение, роскошные две комнаты с шелковой мебелью, теплые, пахнувшие дорогими цветами, полные причудливых редких растений.
Митрополит Наталью не приглашал целую неделю. Она бродила по старинным комнатам дворца Святого Юра или читала. Но вот, наконец, ее посетил лакей Стефан и пригласил пожаловать к его преосвященству.
Митрополит сидел у себя за письменным столом, заваленным сплошь книгами, тетрадями с какими-то заметками. Глазами указал ей на книгу царского офицера Сергея Маркова «Покинутая царская семья» (Вена, 1926) и велел ее внимательно, не пропуская ни одной подробности, прочитать. Потом велел взять со стола воспоминания камердинера императрицы Александры Федоровны Алексея Волкова «Около царской семьи» (Париж, 1928) и сказал:
– Эти книги нужно читать как учебники. Читая, нужно жить жизнью этой царской семьи. Знаешь, что если артист играет какую-нибудь историческую роль, то все читает, чтобы знать характер героя, которого изображает. Мало того, изучает обстановку и условия, в которых он жил. Так должно быть и с тобой.
После этого, его преосвященство, приказав сделать заметки с книг Маркова и Волкова, велел идти их читать. Книги эти Наталья нашла очень занимательными, но так как на чтение и заметки она имела лишь два дня, нужно было очень спешить. Когда через два дня она пришла к митрополиту, он сделал подробный экзамен по прочитанным ею книгам. Когда она, рассказывая, говорила:
– Так сделал царь, так он сказал, – митрополит поправлял: – Так сделал мой дорогой отец. Так отец сказал.
Будучи у Шептицкого во дворце, она прочла также книги Татьяны Мельник-Боткиной «Воспоминания о царской семье и ее жизни до и после революции» (Белград, 1921). Из каждой прочитанной книги делала заметки. Перед отъездом из Львова митрополит ей сказал, что в начале октября 1942 года он хочет определить Наталью в грекокатолический монастырь сестер василианок, но только при условии, если она будет над собой работать и будет вести дневник «в духе настоящей Татьяны» и смешивать действительную жизнь с прочитанными подробностями.
Из этой поездки Наталья вернулась в Варшаву в середине февраля и сразу заболела воспалением легких с температурой под 40. Проболела почти месяц. Лечил ее доктор Чижиковский, которого пригласила графиня Собаньская. Это был высококлассный специалист своего дела, и он вытянул ее из тяжелой болезни.
Выполняя пожелание митрополита Шептицкого, Наталья старательно занималась изучением английского языка. Однажды ее вызвали в староство, где она получила новый паспорт, там ей заявили, что русские, проживающие при немецких властях в какой-нибудь столице, обязаны каждый месяц являться в староство для получения немецкой визы. Это ее сильно опечалило, она почувствовала себя угнетенной.
Квартиру графини Собаньской она больше не посещала. При воспоминаниях о телефонных звонках, как будто дышащих непонятной насмешкой и безумием, Наталья стала избегать общества этой странной женщины, хотя она видела в ней глубокую нежность, чувствовала ее грусть.
В начале июня ее снова вызвали в староство, шла она туда, как обреченная на смерть. Там ее сразу отправили в санитарный отдел, где она узнала, что как особа немецкого происхождения она была призвана «к санитарной службе около раненых». Она попробовала объяснить, что произошла ошибка, но немецкий офицер, посмотрев на нее, строго ответил:
– В немецких учреждениях ошибок не бывает.
Пришлось Наталье замолчать, и через несколько минут она узнала, что немецкий Красный Крест «имел полное право требовать от нее всяческих жертв». Обязанностью ее стало являться каждый день на один из варшавских вокзалов и развозить раненых, предварительно перевязав их, по городским военным госпиталям.
Она начала трудовую жизнь сестры милосердия немецкого Красного Креста. Вставала каждое утро в пять часов и спешила в церковь Святого Александра. Из церкви ехала на один из вокзалов, где, переодевшись в платье сестры милосердия, завтракала с сестрами и врачами. Потом старший врач распределял между ними работу, и они направлялись к санитарным поездам, где начинались перевязки. После утренних перевязок, продолжавшихся до 2—3 часов дня, походные кухни привозили обед для больных, врачей и сестер.
В 1942 году лето было очень жарким, работать было тяжело, Наталья потеряла аппетит, к тому же душевное ее состояние было ужасным. После обеда они в каретах-автомобилях развозили больных, которые ждали операции. Эта работа заканчивалась в 8—10 часов вечера.
После 10 дней работы около раненых ей дали звание старшей сестры милосердия и передали в ее распоряжение 20 молодых немецких сестер, что для нее было очень трудно, так как она немецкий язык знала слабо, но вместе с тем она старалась давать им пример трудолюбия. Каждый день она стала работать по 12—14 часов. При ее слабом здоровье это было очень тяжело. К тому же ее преследовала постоянная мысль о том, что все эти раненые были врагами ее отечества, родины, что на их руках была кровь ее русских братьев.