Она старалась освободиться от этой работы, ссылаясь на слабое здоровье, писала бесконечное количество раз прошения в Краковский центр Красного Креста. Результат был один и тот же – лучшее питание во время работы, дорогие лекарства от малокровия, 2—3 часа отдыха вне работы, но освобождать ее от этой повинности не хотели.
А борьба на фронте становилась все ожесточеннее. Это было видно по раненым, которых везли все больше и больше. Она плохо себя чувствовала среди запаха крови и гниющего человеческого мяса. Среди раненых немцев встречались люди озлобленные, они все проклинали эту войну и страшно ругались. Казалось, они ненавидели всех, в том числе и своих предводителей, начавших эту кошмарную войну. Многие из них, преимущественно офицеры, догадывались прекрасно, что она русская, но с ненавистью она не встречалась.
В первых числах августа Наталья начала обдумывать бегство с немецкой санитарной службы, поэтому написала через одного священника-кармелита отчаянное письмо к митрополиту Шептицкому, который ехал во Львов. В письме она просила помочь ей избавиться от работы на врагов родины.
Митрополит ответил очень осторожно: «Нужно переждать, не торопиться, время покажет, что делать». В осторожном ответе его преосвященства не было и тени сочувствия, это было больнее всего.
К концу лета 1942 года работать становилось все труднее. Раненых было такое количество, что санитарные поезда занимали все пути железной дороги. Состояние их было ужасным. Привозили их часто в вонючих товарных вагонах. Больные лежали на мокрой, пропитанной иногда лошадиным навозом соломе. На тяжелых ранах не было и следа перевязок, в кровавых струпьях копошились жирные грязно-желтые черви. Таких раненых нужно было вынимать из вагонов и распределять на перевязочные пункты. Работы становилось все больше и больше. В некоторые дни приходилось работать даже по 18 часов в сутки.
В середине сентября 1942 года начались налеты советских самолетов на Варшаву. Наталья не могла объяснить чувств, которые испытывала при этом известии. Выражение страха, которое она читала на лицах окружавших ее немцев, слишком красноречиво говорило о силе русских, о силе ее народа. И тогда проснулось еще больше желание – уйти от врага, принуждавшего ее служить им.
И вот однажды, упросив молодого немецкого врача дать ей свидетельство о болезни на 5 дней, она поехала умолять митрополита Шептицкого освободить ее своим влиянием от службы в немецком Красном Кресте. Однако, насколько она поняла, его преосвященство не был доволен ее приездом и сказал, что ей раньше конца октября нечего думать о монастыре, и попросил ее возвратиться в Варшаву.
Она вернулась в Варшаву в конце сентября, там ее ждала новая неприятность. Немецкий Красный Крест объявил день торжественного сбора денег в кружки на нужды немецких госпиталей. Ей, как старшей сестре милосердия, было поручено собирать жертвенные деньги у публики в трамваях, автобусах и во всех ресторанах и кафе. В день сбора ей приказали одеться в форму старшей сестры милосердия немецкого Красного Креста.
Распоряжение это стоило ей здоровья, так как многие в Варшаве ее знали, и во время сбора денег она встречалась с удивленными и негодующими взглядами. Она собирала деньги несколько дней. Окончив эти страшные, измучившие всю ее душу отвратительные дни, она проболела целую неделю, страдая от какой-то незнакомой ей острой боли в голове.
Ее руководство освободило от работы, и она лежала одиноко, закрыв на ключ дверь своей комнаты. Она решила тайком выехать во Львов. В один из этих дней ей звонили несколько раз из немецкого Красного Креста, но она решительно отказывалась выходить на работу, ссылаясь на головную боль, хотя чувствовала себя лучше.
8 октября она окончательно покинула Варшаву. Некоторым знакомым пришлось сказать, что она получила отпуск. За пару дней до этого она сдала свои вещи в багаж. До отхода поезда оставалось несколько часов.
Она забилась в темный угол зала ожидания, так как ее могли начать искать по просьбе немецкого Красного Креста. Но тревога ее была напрасной, она благополучно села в поезд. Ехать ей пришлось очень долго в душном, переполненном спекулянтами вагоне. Везли керосин, сало, масло, спирт. Все говорили только о деньгах. На больших станциях в поезде жандармы обыскивали пассажиров. Она в это время мучилась от страха, ей казалось, что ее схватят и уличат в бегстве, арестуют и вернут в Варшаву, но вот, наконец, и Львов, до него она добиралась почти трое суток.
Она приехала поздним вечером, ехать во дворец Юра было невозможно, поэтому она решила ждать утра в дамской комнате, дремля на стуле. В 8 утра она была во дворце Юра. Митрополит Шептицкий сразу принял ее и довольно сурово спросил:
– Что заставило Наталью покинуть Варшаву?
Она решила говорить только правду и ответила:
– Я не чувствую себя спокойной служить врагам своей родины.
Граф усмехнулся и сказал:
– Я совершенно не понимаю тебя. Какие же могут быть враги у особы, которая себя Богу посвятила и опять монахиней хочет быть? Что-то не пойму тебя – раненых, людей пострадавших, считать врагами действительно может только русский варвар.
В этот день митрополит говорил с ней мало и скоро велел пойти в приготовленные для нее комнаты. Сообщил, что даст для отдыха после утомительной дороги четыре дня. Ей разрешалось побывать в театре, кино и музеях, для чего митрополит дал значительную сумму денег и просил ее не стесняться.
Наталья была так измучена, что почти все четыре дня пролежала в кровати и проспала. На пятый день митрополит пригласил ее к себе. На письменном столе перед ним было разложено много книг. Его преосвященство, посадив Наталью напротив себя в глубокое кресло, не спуская с нее глаз, начал говорить:
– Прежде чем я объясню тебе, какая будет твоя роль в грекокатолической церкви, я объясню сначала с кем хочет бороться отец святой папа римский. Мы не хотим бороться с безбожниками, которые родили безбожие. Что же такое безбожие? Совершенное отрицание Бога – главной причины создания, сотворения всего и всех. Ни один безбожник не умеет объяснить «беспричинного» сотворения мира. Безбожник живет сегодняшним днем, завтра его пугает. Почему же в такое короткое время умерла вера и слава православной церкви в России? Потому что появилось безбожие на святой русской земле. Что делает безбожник, чтобы бороться с верой? Ничего особенного. Он смеется над религиозными обычаями. Да, большевики смеются над нашей религией, нашими обычаями, нашими многовековыми традициями.
Тут он пристально посмотрел на Наталью и спросил:
– А как ты сама относишься к безбожной красной России?
Ей стало невыносимо грустно, и она ответила:
– Я жалею, жалею свою дорогую родину, потерявшую веру.
– А, видишь? – сказал митрополит и неожиданно спросил: – Какой паспорт ты привезла с собой?
Наталья на некоторое время задумалась над этим вопросом, а затем ответила:
– Я приехала с паспортом на Наталью Меньшову-Радищеву и удостоверением немецкого Красного Креста также на свое имя.
– Пойди к себе в комнату и все это сейчас же принеси, – приказал митрополит.
Когда она вернулась, его преосвященство взял документы из ее рук, посмотрел, презрительно прищурил глаза и зазвонил. Тут же вошел лакей, и Шептицкий приказал ему:
– Брось это в огонь.
И лакей бросил ее паспорт и немецкое удостоверение в ярко пылавший в этой комнате камин. Бумаги задымились, листы паспорта начали разворачиваться. Она увидела свою фотографию, мелькнувшую среди огня. Потом лакей помешал горящие бумаги, они вспыхнули ярким огнем и рассыпались в пепел, превратившись в ничто. Митрополит с довольной улыбкой наблюдал за сожжением документов и, когда лакей вышел, произнес:
– Вот уже и все прошлое сгорело – начнем будущее.
Наталья испуганно смотрела на митрополита, а затем волнуясь спросила:
– Ваше преосвященство, что послужило причиной сожжения моих документов?
Видя ее испуг, он беззаботно засмеялся и ответил:
– Спрашиваешь, почему я сжег бумаги какой-то неизвестной мне Натальи Меньшовой-Радищевой? Сжег потому, что перед собой вижу Татьяну Николаевну Романову, чудесно спасшуюся дочь царя Николая II. И если ты потом захочешь говорить иначе – будешь иметь дело с людьми, которые не постесняются укоротить твой язык.
После этого Шептицкий сообщил ей, что во дворце Юра она будет находиться до 4 ноября, затем за ней должна приехать игуменья монастыря Святой Троицы в Подмихайловцах. А Наталья, находясь во Львове, должна будет изучать и читать новые для нее книги о царской семье и делать из них заметки, касающиеся характеристики великой княжны Татьяны.
Прежде чем приступить к этой работе, Наталья попросила митрополита об исповеди. Нужно ей было признаться, что роль княжны Татьяны, взятой на себя уже в далекой юности, сильно тяготила ее, делала ее врагом родины. Ей казалось, что настоящая Татьяна, если бы осталась жить, уже не могла бы искренне любить Россию за убийство всей своей семьи. Тем временем она – Наталья Меньшова, имела слишком много причин к тому, чтобы быть преданной своей родине. Часто вспоминала она и страшные последствия плана кардинала Каковского, говорила, что ничего уже не хочет, кроме тихой, трудовой жизни монахини, и просила определить ее в самый бедный, заброшенный монастырь.
Все, что она говорила, сильно рассердило его преосвященство, и он сказал, что такие характеры, как ее, не сотворены на то, чтобы тихо проживать в монастыре или замужестве. Наоборот, ее как будто Господь вырвал в начале революции из России для того, чтобы она, получив монашеский сан, начала борьбу не со своей родиной, а только с безбожием.
Кроме этого, он говорил, что убитая царская семья представляет из себя первую чистую жертву, положенную на алтарь новой безумной секте безбожников. Он очень настаивал, что ей нужно поступать в монастырь василианок под именем Татьяны Романовой. Убеждал, что и под этим именем можно тихо и счастливо жить, любя свою родину.