Прощаясь, как всегда, Наталья получила от его преосвященства следующую тетрадь «воспоминаний» для перевода с украинского на русский язык.
С мая у бандеровцев стали возникать тревожные настроения, они начали все чаще и громче говорить о победах советских войск. Стали куда-то перебрасывать свои силы. Больных и раненых становилось все больше. Часто националисты болели чесоткой и брюшным тифом, поэтому в монастырской аптеке постоянно изготовляли разные противочесоточные мази. Приходилось ездить по селам и деревням делать прививки против тифа. Из-за этой работы приходилось не спать целыми ночами.
В июле 1943 года, когда бандеровские предводители явились в монастырь известить о том, что нужны опять санитарные курсы для украинских девушек, Наталья попробовала отказаться от навязанной ей роли. При этом подчеркнула, что, как русская женщина, она не считает нужным принимать участие в украинской политике. Говорил с ней какой-то очень важный предводитель, имевший кличку Зеленый.
– Ну что же, не захотите нам помогать – разве мало деревьев в парке? – Он захохотал и продолжил: – А работы-то всего пять минут, веревка тоже найдется. Мы уж для вас ее не пожалеем, будьте спокойны.
Пришлось Таисии делать все, что ей приказывали. В начале октября около монастыря Подмихайловце и в ближайших от него селах разгулялась страшная кровавая оргия ненависти украинцев к полякам. Бандеровцы вырезали целые польские семьи, жгли дома, разрушали римско-католические церкви. В эти дни Наталья пролила много горьких слез, ей искренне было жаль поляков, которых она полюбила, ведь именно Польша ее приняла и приютила в тяжелое для нее время.
Удивляла тогда жестокость галичан и бессердечие живших с ней монахинь. Все известия об убийствах и пожарах в польских семьях монастырь принимал с нескрываемым восхищением. Во время поездок по деревням и селам она все больше огорчалась и возмущалась ужасным разрушениям польских домов и хозяйств, сотворенных руками нацистов.
Немцы как-то очень вяло спешили помочь несчастным, поэтому все чаще и чаще вспыхивали пожары, а поляки в ужасе бежали.
Матушка игуменья тем временем занималась немецко-украинской политикой, а дружба ее с немцами была так велика, что даже на такие интимные монастырские обряды, как постриг, матушка Моника приглашала немецких жандармских офицеров, которых после торжества вместе с сестрой Стефанией Млынарской обильно угощала.
Пьяные немцы веселились в монастыре, кричали в монастырской приемной здравицы в честь Гитлера и его партии.
В начале ноября в монастырском доме «Студион» вновь были открыты курсы для санитарок, опять Наталья была единственной на них преподавательницей.
Часто посещая раненых бандеровцев в начале 1944 года, Наталья поняла, что среди них все больше и больше растет тревога, и одновременно появилась удивительная смелость в отношениях с немцами, все чаще и чаще они нападали на них в лесах и на дорогах, убивали их и отнимали оружие. Этими подвигами они, не стесняясь, громко хвалились. Нападения на немцев совершались все чаще и чаще, поэтому ее все больше и больше возили в дальние села к раненым и не было возможности защититься, так как националисты много раз грозили сжечь монастырь и повесить Таисию в случае отказа работать на них, поэтому она ездила по селам и выполняла их задания.
2 февраля Наталья получила от митрополита письмо, в котором он просил ее приехать. Так как 12 февраля – на праздник Трех Святителей она думала произнести первые, ионические обеты в ордене Святого Василия Великого, матушка игуменья, желая, чтобы это большое в жизни каждой монахини событие произошло в присутствии его преосвященства и во дворце Святого Юра, решила ехать с ней во Львов.
В Галиции в это время стояли суровые морозы, и Наталья очень неважно себя чувствовала из-за частых ночных поездок к раненым в обществе вооруженных бандитов. Поэтому она радовалась возможности поехать во Львов, где можно было хоть несколько дней находиться вне опасности.
Они приехали во Львов 9 февраля, где Наталья сейчас же была вызвана к его преосвященству, который, как сказал ей лакей Стефан, с большим нетерпением ее ждал. Митрополит являлся немного самодуром, любил, чтобы все его команды немедленно выполнялись, поэтому она должна была сейчас же с дороги, после бессонной ночи появиться в кабинете его преосвященства.
После первых слов приветствия митрополит, посадив ее, как всегда, напротив себя в глубокое кресло и не спуская с нее глаз, начал говорить, что ей необходимо выехать в Венгрию, так как для всех в Галиции стало совершенно ясно, что русские должны там появиться не позже как весной или летом 1944 года. Его преосвященство сказал, что просто не представляет себе ее жизни в государстве, занятом русскими.
– Но почему же? – удивленно спросила она.
– Потому что Татьяна не может работать в безбожной России. Напротив, из вас Рим хочет создать живой упрек красной России. Татьяна Романова – католическая монахиня – не может согласиться с новой Россией. К тому же мы так постарались, что каждый ребенок в селах и деревнях, окружающих монастырь, скажет, что сестра Таисия – монахиня-василианка есть Татьяна Романова и русские несомненно этим займутся. А что делать тогда?
Как ни настаивал митрополит на ее отъезде в Венгрию, как не предупреждал ее об опасности, грозящей ей от русских, она категорически отказалась от его предложения и заявила:
– Все приму с благодарностью от своих русских братьев. Татьяне, может быть, что-нибудь бы и грозило, а ведь я обыкновенная русская девушка, играющая роль. И, наконец, если будет нужно – все расскажу.
Митрополит ужаснулся этим словам, посмотрев на нее очень пристальным взглядом, как бы в недоумении воскликнул:
– И ты могла бы осрамить своими признаниями святую католическую церковь, которая с юности приютила тебя.
Наталья не нашла ответа на эти слова, только повторила решительно, что от русских бежать вовсе не намерена и если будет нужно, ошибки юности в отношении родины исправит. Митрополит был сильно взволнован этим разговором, так как попросил ее вернуться в свои комнаты и даже другие дела отложил на следующий день.
Тут нужно пояснить, что Наталья, отказываясь от отъезда в Венгрию, где в то время действовал ряд монастырей ордена Святого Василия Великого, не грешила против правил этого ордена и монашеских обетов, так как одно из правил приказывает каждой монахине проживать до смерти в монастыре, куда поступила, и никакая духовная власть не могла принуждать ее менять местожительство. Поэтому после разговора с его преосвященством совесть ее была чиста, и она оставалась спокойной.
14 февраля 1944 года в день праздника Трех Святителей в домашней церкви дворца Святого Юра она произнесла первые иноческие обеты ордена Святого Василия Великого – вместе с этим получила звание католической инокини. Лишить монашеских обетов мог ее только папа римский и только после каноничного духовного суда. Каждая инокиня представляла из себя собственность церкви, на нее не распространялись гражданские права.
Перед отъездом в монастырь его преосвященство показал Наталье фотографические снимки рукописей «воспоминаний Татьяны». Он также сообщил ей, что нашел издателя этих воспоминаний, которые должны издаваться в Берлине.
Вернувшись в монастырь в середине февраля, Наталья снова погрузилась в работу с ранеными и больными, которых становилось все больше, нужно было расширять монастырскую аптечку, так как за лекарствами приходилось ездить в город Ходоров, находившийся от монастыря в 20 километрах. Ей надоело вести эту тяжелую и опасную работу, и она стала думать о том, чтобы монастырским приемным покоем руководил какой-нибудь врач.
Этими мыслями она поделилась в своем письме с митрополитом. Его преосвященство ей ответил, что желание возглавлять монастырский приемный покой изъявил ее хорошо знакомый доктор Красовский, проживавший тогда в Варшаве. Матушка игуменья дала свое согласие на прием доктора на работу в монастырь.
Была середина марта 1944 года, когда в одно прекрасное утро во время монашеских молитв в монастырскую церковь вошел доктор Красовский. Он сильно постарел. Наталье тяжело и больно было на него смотреть.
После хора он пожелал увидеться с матушкой игуменьей, которая хорошо его приняла, предложила ему принять участие в занятиях монастырского приемного покоя. Но доктор был так измучен и, очевидно, болен, что нуждался в отдыхе.
После нескольких дней отдыха в совершенном одиночестве, так как доктора поместили в отдельном от монастыря доме – «Студион», он согласился работать при монастыре в качестве врача приемного покоя. Оставшись с Натальей наедине во время общей работы в аптеке, доктор признался, что, увидев ее в траурной монашеской одежде, понял, что между ними все кончено – даже дружба, поэтому страшно страдал.
Он окончательно разошелся с женой Марией. Очутившись в монастыре, решил все свои силы, все заработанные деньги – всего себя отдать на дело ордену, в котором она произнесла обеты.
Появление доктора в монастыре встревожило бандеровцев, которые боялись советской разведки, поэтому через несколько дней после его приезда в монастырь они потребовали отчета от монастыря относительно личности доктора. Они сразу невзлюбили Красовского. Матушка игуменья, имевшая большое влияние на настроение националистов, сказала им, что доктор является Натальиным родственником. Это отчасти их успокоило, и они великодушно оставили его в покое. Когда снова в монастырь на санитарные курсы прибыли 25 девушек, матушка игуменья предложила доктору принять участие в преподавании санитарных наук и тут же встретилась с упорным отказом доктора.
– Нет, матушка игуменья, – решительно сказал доктор. – Я вас очень уважаю, но учить на нелегальных курсах не буду. Несмотря на это, монастырский приемный покой, имея в своем распоряжении врача, начал нормально работать и развиваться. В начале апреля немцы терпели одно поражение за другим. Жизнь в монастыре становилась ужасной. Терпящие поражение гитлеровцы, опасаясь нападений бандеровцев, направили в села и деревни Галиции совершенно дикие банды калмыков и казаков, которые позволяли себе всякие, самые ужасные насилия над населением. Однажды на рассвете такая банда ворвалась в монастырь в поисках националистов, осыпая монахинь страшным оскорблениям, они перевернули все в монастыре.