709.
Несмотря на совершенное им страшное преступление, он избежал содержания «под крепким смотрением, в кандалах и в особом уединении»710 и мог более или менее свободно перемещаться по территории обители, искупая свою вину в трудах и аскезе. Он получал 8 рублей в год для пропитания и покупки одежды, хотя и жаловался в прошении, адресованном императрице, на «крайнейшую бедность и нищету»711. Все повинные в «смертных злодеяниях» проходили пытку голодом и тот или иной срок содержались на хлебе и воде, что означало по понедельникам, средам и пятницам есть один раз в день хлеб с укропом, иногда с сухояденьем по средам и пятницам, а по вторникам и четвергам – два раза тот же хлеб с «варивом без масла» и, разумеется, полное лишение хмельного712.
Тяжкая физическая работа на протяжении всего светового дня не просто обеспечивала существование монастыря в суровых условиях Русского Севера, но воспринималась как низший уровень служения для монахов, послушников, трудников, а также неотъемлемая часть искупления преступлений для колодников. Более высокой степенью послушания было церковное богослужение, и поэтому монахи-священники (иеромонахи), дьяконы (иеродьяконы), а также поющие на клиросе «клирошане» крайне редко привлекались к черным работам. Вершину в системе послушания составляла деятельность настоятеля и «соборных старцев»713. Монастырь являл собой отделенный мощной стеной от грешного мира образ царства небесного, подобие «горнего Иерусалима», где есть жилища праведных, сады и живописные источники714, и есть альтернативное пространство тех, кто должен перед Богом отмолить себе прощение. Собственно это мироощущение монахов было закреплено и в географии самого архипелага – горы Голгофа на Анзере, Фавор на Большой Муксалме, Секирная на Большом Соловецком. В этой иерархии сакрального пространства присланные на покаяние преступники, и в том числе убийца Алексей Жуков, находились на самой последней ступени человеческого падения.
Как правило, не закованные в железо колодники рубили дрова, возили воду, выгребали золу из печей, стирали белье, пасли скот и делали прочую «черную монастырскую работу». Наиболее тяжелыми считались «поваренные хлебопечные труды», разделка теста, «мукосеяние», которые требовали постоянного физического напряжения и длились до 20 часов в сутки. На территории обителей поварни или хлебни располагались, как правило, в подклетах Успенских храмов. В частности, в Соловецком монастыре хлебня с мукосейней, хлебный и квасной погреба, просфоренная служба, а также печи, обогревающие здание, составляли нижний уровень Успенского трапезного комплекса, в который входила трапезная палата и пристроенный к ней храм Успения с приделами, посвященными Усекновению главы пророка Иоанна Предтечи и забитому копьями великомученику Димитрию Солунскому. Если учесть, что во время главного акта инсценированного публичного покаяния в Кремле путь убийц Варвары и Алексея Жукова совпадал с путем на эшафот и заканчивался у стен Успенского собора, а главное место труда колодников на Соловках находилось под Успенской трапезной у раскаленной печи, то можно предположить знаковую связь наказания преступника с образами смерти, казни, Страшного суда и преисподней. Сходную мысль высказывает и Сергей Шаляпин: «Случаи назначения именно хлебни или поварни в качестве места отбывания ссылки столь многочисленны, что приводят к мысли о том, что церковные власти и братия обителей наделяли эти монастырские службы какими-то символическими (ритуальными) свойствами»715.
Однако характерно, что в крепостнической России XVIII века преступнику Жукову на первых порах в монастыре помогали нести тяжелые «черные труды» и искупать содеянное его люди, «крещенная собственность» русских помещиков. Положение колодника значительно осложнилось, когда он остался без своих слуг. В марте 1769 года убийца, лишивший жизни мать, с отчаянием писал настоятелю: «Ваше высокопреподобие изволили приказать на отправляющейся лодке к городу выслать человека моего, и так я уже должен остаться один <…> в зимнее время, и таскать воду, мыть, варить и нести всю противу силы и возможности моей несносную работу будет уже невозможно, и [я окончу] мучительной от несносной работы смертью те самые дни и живот, дарованные нам из высоких материнских щедрот»716.
И уж тем более крепостные не могли взять на себя за барина духовное искупление. В обителях к Варваре и Алексею надлежало приставить наиболее уважаемых монахов, которые бы следили за их нравственным исправлением и постоянно «напоминали силу веры и закона и страшный суд Божий». Духовник Жукова иеромонах Соловецкого монастыря Киприан и начальница женской обители, куда была заключена Варвара, должны были фиксировать все «знаки раскаяния» грешников и доносить об их «исправлении и восчувствовании»717. Жуковы обязаны были посещать все церковные пения, класть от 30 до 500 земных поклонов с произнесением «возбуждающей к страху Божьему» молитвы «Боже, буди милостив ко мне, грешному», а также читать псалмы, «не спешно, но с благоговением», и конечно же, исповедоваться718. Характерно, что, по свидетельствам Михаила Колчина, ритуальная визуализация обряда покаяния сохранялась и в монастыре – Жукова «из каземата каждодневно водили в церковь, где он должен был в одежде кающегося отмаливать свое злодеяние»719.
В раппорте настоятелю Соловецкого монастыря архимандриту Досифею наставник и увещеватель Жукова иеромонах Киприан сообщал, что он регулярно посещает преступника в его келье, «учит страху Божьему» и напоминает о «неизбежном суде Божьем над нераскаивающимися грешниками»720. О Геенне огненной, мытарствах и пытках в аду, довольно реалистично изображающих различные виды смертных казней, напоминала колодникам и древняя двухметровая икона Страшного суда, находящаяся с XVI века на Святых воротах Соловецкого монастыря721.
И Жуков на Соловках, и Варвара в монастырях Тобольской епархии в церковь дальше трапезы не допускались и лишались причастия, на которое могли рассчитывать по правилам святых отцов не ранее как спустя двадцать лет после совершения убийства или только перед смертью722. В 1774 году минуло двадцать лет с той страшной ночи, когда Жуковы умертвили мать и сестру Алексея. По высочайшему постановлению решено было допустить Варвару до святого причастия в приходской Николаевской церкви села Далматово «за неимением в девичьем монастыре по сгорению церкви»723. Жуков также был допущен до причастия724. Однако если по церковному ритуалу убийцы получили Божье прощение, то с высочайшим милосердием дело обстояло сложнее. По указу Екатерины преступник по-прежнему должен был пребывать в монастыре. Это обстоятельство, а также явно усугубляющиеся ментальные проблемы сподвигли его на дерзкое прошение, адресованное непосредственно императрице. В своем отчаянном послании Жуков наконец-то обнаружил «лютейшую горесть» и «несносные» духовные страдания, избавлением от которых могла стать только казнь. «В таком духа моего смущении, – писал он, – получить едино желаю со усердием казнен быть смертью и тем пресечь мое мучение, кое несноснее и самой смерти»725.
Обнажившаяся чернота закоулков внутреннего мира этого духовно больного человека сочеталась с грубым рационализмом его примитивной натуры. Вынужденный существовать на восемь рублей в год, он жаловался на нищету, равнодушие бросивших его «сродников», а также на суровый климат Русского Севера и грубую пищу, которой должны были довольствоваться колодники в Соловецком монастыре. Помимо смертной экзекуции он просил у Екатерины о встрече с Варварой, вечной ссылке на поселение с женой или хотя бы о подстриге его в монастырь Тобольской епархии, ближе к той, с которой двадцать лет назад он убил свою мать726.
Очевидно, что императрице никогда не было никакого дела до судеб этих двух деградировавших людей, которые являлись лишь реквизитом в масштабной постановке, призванной смягчить и облагородить чувства подданных. Екатерина с недоумением передала прошение Жукова в Сенат, где оно, разумеется, было оставлено без рассмотрения727. Однако брезгливое игнорирование со стороны престола окончательно расстроило психику Жукова. В день коронования императрицы он демонстративно совершил очередное кощунство. Во время торжественного молебна, когда архимандрит поминал царскую фамилию, Жуков, подойдя к настоятельскому месту, закричал: «Какая она императрица, она татарка!» Это уже было забытое «слово и дело», которое на Соловках попытались скрыть, взяв с каждого монаха письменные обязательства строжайшего молчания под угрозой смертной казни. Начались допросы и расследования, а «погугателя» императорской чести закованного отправили для разбирательства в Архангельск. Тем не менее сведения о невиданном богохульстве дошли до императрицы. Екатерина выпад Жукова, называемый в следственных бумагах «блеванием», оставила без внимания, заметив, что «такого утопшего в злодениях человека никакое, кажется, наказание к желаемому раскаянию привести не может». Вскоре Жукова вернули на Соловки и теперь уже полностью изолировали. Спустя два года, проведенных в монастырской тюрьме, он повесился в собственной камере