так тесны, что нельзя потянуться без опасения услышать треск лопнувшего шелка. Рукава пришнуровывались к платьям отдельно, уже после того, как ее горничные Миа и Линна, отчаянно пыхтя, заканчивали возиться с бесконечными завязками на спине. По вечерам процедура повторялась наоборот: сначала распускали рукава, потом, в четыре руки, само платье, которое приходилось стягивать через голову.
Сейчас рукава небрежной кучкой валялись на полу; служанки как раз снимали их, когда в покои вошел его Светлость. Повинуясь взгляду господина, обе девушки, пятясь задом и кланяясь чуть не в пояс, вышли из комнаты и аккуратно прикрыли за собой дверь, оставив отца и дочь наедине.
Этирне Тэлфрин, она же Гвендилена, была прекрасна в своей естественности. С распущенными волосами и чудесными, округлыми и одновременно тонкими и изящными руками, белевшими в полумраке.
– Я получил уже три предложения, – говорил Тэлфрин. К дочери он пришел с явно написанной на лице надеждой, что разговор будет короток, однако ж дрова в камине давно превратились в уголья, а он все стоял, вынужденный объяснять, казалось бы, очевидные вещи. – Одно, точнее даже два – от его Высочества Эдана Беркли. Его старший сын уже женат, но двое помладше, Крон и Эйдвир, готовы стать тебе добрыми мужьями. Еще одно – от герцога Бедвира. И даже от Оффы Ллевеллина, хотя тамошние эорлины уже давно женятся только на своих сестрах и дочерях. И последнее, четвертое, прибудет завтра утром. Его Величество король Корнваллиса сообщил, что желает вести переговоры на предмет женитьбы. Он молод, говорят, умен и хорош собой.
– Они меня даже не видели ни разу, – пробурчала Гвендилена себе под нос. – Что, они женились бы на мне, даже будь я безногой и с оспинами на лице?
Граф на минуту задумался. Он плеснул себе вина из золоченого кувшина и вновь повернулся к дочери.
– Видишь ли… у простого люда принято смотреть на стать невесты. Это и понятно: им нужна работница, крепкая и широкобедрая. Но у эорлинов другие предпочтения на этот счет.
– Их больше интересует приданое.
– Ну, не настолько грубо. Они будут рады, если окажется, что девушка хороша собой и здорова, ведь продолжение рода стоит не на последнем месте. Но в первую очередь – ты права – важны титулы, земли и выгоды для своего дома. Я не думаю, что тебе следует знать все мои соображения на этот счет, ведь ты не знакома ни с кем из женихов, так что скажу сразу: я склонен принять предложение Сигеберта. Молодой король может быть верным союзником, который прислушается к моим словам, зато остальные – слишком могущественны и себе на уме.
Гвендилена поерзала на кровати.
– У меня нет выбора? – спросила она наконец.
– Выбора? – Нитгард Тэлфрин удивленно приподнял одну бровь. – Удивительно. Все же вы, женщины, странные создания. А молодые – в особенности. Выбирать между королем и не королем… Но не думай, что я лелею желание как можно скорее расстаться с только что обретенной дочерью…
– Так в чем же дело?
Граф вздохнул.
– Внимание всего королевства сейчас приковано к Нордмонту, – сказал он, – а точнее – к тебе. Если бы богам было угодно сделать так, чтобы единственная дочь и наследница Тэлфрина жила здесь всю жизнь, будь уверена: уже годам к десяти ты обрела бы мужа.
– Ужас, – буркнула Гвендилена-Этирне.
Тэлфрин пожал плечами.
– Увы. Необходимость делать то, что не хочешь, водить дружбу с не теми, кто приятен, а с теми, кто нужен – это бремя правителей. Ты думаешь, я могу выбирать между своими желаниями и спокойствием и миром всего Севера? Брак для тебя или для меня – это не вопрос личных пристрастий. Любовь здесь ни при чем. Эорлин – это не человек. Эорлин – это его народ, и чаяния народа должны быть его чаяниями. Быть эорлином – все равно, что быть отцом. Или матерью. Только у тебя не нескольких детей, а тысячи. Первородный, поставивший личную прихоть выше интересов своей земли, лишается благоволения богов, ибо боги послали его именно затем, чтобы он вершил их волю, а не для того, чтобы решать свои мелкие делишки.
– Вы уверены, что я… – Гвендилена запнулась.
– Да, – решительно произнес граф. – Я понимаю: тебе до сих пор сложно осознать то, что произошло, но я – уверен. Я вижу в тебе крохотную искорку, которая рано или поздно заполыхает пламенем. Ты не похожа на них. – Тэлфрин неопределенно махнул рукой. – Я это чувствую. А ты? Ты разве не ощутила ничего? Огонь внутри? Скажи мне.
Гвендилена вздрогнула.
* * *
Она стояла в центре древней часовни, и холод каменных плит пронизывал ее до костей. Вдруг вспыхнуло пламя, едва не опалив ее своими языками и заставив прикрыть глаза, и тут же раздался плеск льющейся воды.
– Так надо, девочка, так надо, – пробормотал мейстер Орнворт.
Лицу было нестерпимо жарко, а ноги словно вросли в снег. Дрожа всем телом, Гвендилена глянула вниз. По полу журча текла вода, исчезая в щелях между плит, покалывая ее босые ступни ледяными иголками. Вокруг, почти теряясь в темноте часовни, как каменные изваяния, застыли фигуры в монашеских рясах, красных, синих и черных. Вдруг две из них, справа и слева, подплыли к Гвендилене и сняли с ее плеч плащ, оставив совершенно обнаженной.
Девушка бросила жалобный взгляд на Орнворта, но старик лишь успокаивающе улыбнулся.
– Не шевелись и слушай. – Она угадала эти слова по его губам.
– Элей! – громко произнес он, и тут же два других монаха встали по обе стороны, держа в руках чаши. В одной из них была вода, а во второй – Гвендилена не поверила своим глазам – огонь. В чаше плескалось озерцо пламени.
– Энейнио ти дейрнас элей бендитио, – провозгласил мейстер Орнворт, – ин энв и тад ирр холл бетау Эогабала арглидд тан, ак Боанн мам поб менийв, ридич Этирне синтаф а энвид, ин энв и дувайэ гвир…
Орнворт протянул левую руку, и в подставленную ладонь оба монаха налили из своих чаш по несколько капель. Стихии зашипели, смешиваясь в жидкость медово-красного цвета.
– Этирне сисефин, мерч и Боанн фамме, – глухими голосами произнесли монахи.
Орнворт окунул три пальца правой руки в переливающуюся светом патоку, и дотронулся ими до лба Гвендилены. Она вся внутренне сжалась, ожидая боли, но в голове всего лишь зашумело, как после чарки доброго вина, и фигуры людей начали расплываться в тумане. И сразу же тепло тоненькими нитями поползло по ее телу, вызывая чувство, близкое к возбуждению. Еще и еще – каждый раз, когда пальцы Орнворта легко касались ее плеч, груди, рук, живота и ног. Огненные шипы кололи ее изнутри, смешиваясь с тончайшими потоками леденящей влаги, а струи воздуха – она видела их – кружились вокруг в бешеном танце. Гвендилене казалось, что она сейчас взлетит. Девушка раскинула руки в стороны, а ноги уже не ощущали камня, словно она действительно взмыла вверх. Своды раздвинулись и небо, полыхая сиянием, заглядывало ей в глаза.
– Этирне сисефин, мерч и Боанн фамме, – нараспев повторяли монахи, и она вдруг осознала, что понимает услышанное. Этирне Первородная, дочь дочерей Боанн, Матери всех женщин.
Гвендилена стояла, пошатываясь. Мейстер Орнворт, заботливо накинув на голые плечи плащ, проводил ее до опочивальни.
* * *
– Я вижу – ты помнишь, – удовлетворенно произнес граф Тэлфрин.
Гвендилена поежилась.
– А что это было?
– Высшее знание и благословение. То, что не может получить никто, кроме Первородных, и если бы ты не была моей дочерью, элей убил бы тебя. Ты – дочь дочерей, носительница крови Боанн.
Гвендилена нерешительно подняла на него глаза.
– Я должна подумать, – прошептала она, – должна отдохнуть.
– Хорошо. – Тэлфрин согласно кивнул. – Мы поговорим завтра утром. И у нас будет еще день. Один день, ибо короли не женятся, приезжая в гости.
Гвендилена жалобно вздохнула.
– Отец, – позвала она.
Уже взявшись за ручку двери, граф обернулся.
– Я хочу взять с собой Арна. И Миа.
Тэлфрин едва заметно поклонился, улыбнувшись.
– Все, что пожелает владычица Севера, – произнес он.
Глава 20
Три башни
Дождь противно моросил, грозя перейти в настоящий ливень. Впереди, не далее чем в полумиле, высились темные башни замка Глоу.
Элла остановился на небольшом пригорке, чуть наклонив вбок голову и прищурившись. Плащ его вымок до нитки; волосы влажными прядями облепляли скулы, делая барона похожим на хищную черную птицу.
Теа дрожала от холода, выстукивая зубами мелкую дробь, и прижималась к Эдвину. Сам Эдвин тоже чувствовал себя неуютно и, к великому для него сожалению, ничем не мог помочь девушке, ибо единственный на всю компанию плащ имелся только у Эллы, а тот, казалось, ни на что не обращал внимания. Чем выше в горы, тем становилось прохладнее, и морось усилила ощущение одиночества и какой-то необъяснимой тоскливости.
Глойну же все было нипочем: в рубахе, развязанной чуть не до пупа, он не замечал ни дождя, ни холода. Мальчишка крутил головой и раздувал ноздри подобно волчонку, почуявшему родные места.
Тропинка, едва видимая в вечерних сумерках, ныряла вниз, терялась в кустарнике, а затем, петляя, взбиралась все выше и выше.
Замок предстал перед ними мрачной громадой. Три башни, соединенные крепостными стенами, четко вырисовывались на фоне грязно-серого неба, и лишь огоньки от факелов перед воротами, отчетливо видимые в сгущающейся темноте, показывали, что это место обитаемо.
Не сказав ни слова, Элла принялся спускаться по тропе быстро и решительно, словно совсем не чувствуя усталости после долгого дневного перехода. Глойн побежал за ним, как собачонка, а следом тронулись Эдвин и Теа. Склоны стали скользкими от дождя, и из под ног то и дело с шуршанием сыпались мелкие камешки. В овражке было уже почти совсем темно.
Барон выругался сквозь зубы, когда его плащ зацепился за колючие ветви терновника, и резко дернул, порвав ткань. В то же мгновение дорогу ему преградили две фигуры.
– Стоять! – негромко произнесла одна из них, направив копье прямо в грудь Элле. Второй солдат застыл в паре шагов от товарища; в руках он держал взведенный арбалет.