Находясь вдали от Луки, я смогла четко осознать свои чувства к нему – точнее говоря, чувство. Я по нему скучала. Мы с ним разговаривали по телефону несколько раз в неделю. Сейчас я понимаю, как нелепо все это может выглядеть в глазах современной девушки восемнадцати лет. Но в то время, чтобы позвонить, нужно было еще найти телефонную будку и опустить в аппарат монетку в сто лир. Я скучала не только по его голосу, скорее это была тоска по его физическому присутствию, по его поцелуям, по его красивым карим глазам, его рукам… Вспоминая те годы, я понимаю, что мои попытки установить какие-то границы дозволенного для этих рук казались почти смешными. Конечно, это было крайне инфантильное поведение с моей стороны – но я защищала последний бастион моей «буржуазной» неприступности.
Слова Франчески были истинной правдой. Я и впрямь становилась взрослее.
В остальных областях жизни я тоже не была уже столь несведущей, как можно предположить, исходя из отсутствия у меня сексуального опыта. Если бы я сказала это, учась на втором курсе университете, я бы сошла за правонарушителя, революционера, готового в любую минуту бросить зажигательную бомбу. Уверена, это тоже покажется странным современным молодым людям, ведь сегодня все происходит с точностью до наоборот: насколько студенты активны в сексуальной жизни, настолько же они инертны в том, что касается политики. Но тогда все было по-другому – это были anni di piombo, «годы лидеров», время, когда борьба за власть между коммунистами и фашистами определяла положение дел в нашей стране, а похищение людей, демонстрации и даже убийства были делом обычным, почти ежедневным. Когда Джанджакомо Фельтринелли[3], выпустивший роман «Доктор Живаго» и «Леопард», подорвался на собственной взрывчатке, пытаясь повредить опоры ЛЭП в пригороде Милана, более восьми тысяч студентов прошли маршем за гробом с его останками. Мы все были уверены, что это заказное убийство – поэтому похоронная процессия быстро превратилась в марш протеста, который власти постарались как можно скорее подавить.
Если вы никогда не участвовали в мирной массовой демонстрации против вооруженного противника в униформе, мне вас искренне жаль. Те похороны стали одним из немногих событий в моей жизни, когда я абсолютно себя не контролировала. Кураж при виде приближающихся carabinieri, держащих наготове огнестрельное оружие и полицейские дубинки; булыжники, летящие со всех сторон, и туман от залпов брандспойта над головами, – все это было круче, чем наркотики, круче, чем секс, это было самое пьянящее чувство, которое я когда-либо испытывала. Конечно, страх тоже имел место, но гораздо сильнее страха было ощущение собственной значимости; ощущение, что мир меняется, и осознание того, что ты один из тех, чьими руками творится история.
Ты просто следовал за толпой; решение о том, бросаться ли в атаку, рискуя жизнью, или отступать, были во власти твоих товарищей. Я отдалилась от своих прежних приятелей, но все эти восемь тысяч человек и были моими друзьями.
В какой-то момент меня оттеснили в тупик – но мне не было страшно, потому что вместе со мной туда попали еще около сотни других студентов, и все мы были совершенно необузданными. Даже когда из-за угла показалась бронированная машина с брандспойтом на крыше – неуклюжая, медленная, похожая на механических чудовищ времен войны, – мы только рассмеялись, потому что в тот день было жарко и мы были не прочь немного остудиться, попав под холодный душ. Мне вспомнилась строчка из одной песни группы The Doors: «They got the guns, but we got the numbers» («У них много оружия, но много нас самих»), и в тот момент это было то, что надо, эти слова настолько подходили ситуации, что я прокричала их что было сил, и – да, да! – их тут же подхватили. И только когда струя воды сбила меня с ног, в нас полетели шашки со слезоточивым газом и клубы едкого дыма попали мне в глаза, я запаниковала. Люди кинулись врассыпную, полиция хватала всех подряд, а я шарила вслепую по стенам, пытаясь нащупать вход, куда можно спрятаться, какое-нибудь местечко, чтобы укрыться, хоть в позе эмбриона, от ударов полицейских дубинок, бьющих по ногам и по лицу. На секунду мне показалось, что каким-то чудом мне удалось ускользнуть целой и невредимой, но в это самое мгновенье я получила три сильнейших удара по рукам и по голове. Кто-то в кожаных перчатках схватил меня за волосы и резко развернул: я почувствовала удар ботинка в живот, от чего рухнула и стала кататься по земле от боли. Постепенно топот ног и свист удалились в противоположном направлении.
Пошатываясь, я встала на колени. Где-то поблизости о землю ударился булыжник – теперь мы находились позади отряда полиции и потому рисковали получить по голове снарядами, выпущенными собратьями-митингующими.
Девушка, которая оказалась рядом со мной, тоже встала на ноги. Ее рубашка из марлевой ткани была разорвана, а лицо перемазано кровью. Только позже я узнала, что, когда началась газовая атака, у нее уже шла кровь из пореза на скуле; сейчас же кровь перемешалась на ее щеках со слезами. Она схватила булыжник и запустила его в удалявшихся полицейских.
А потом вдруг протянула мне руку: «Пойдем. Я знаю, как выбраться из этого ада».
Ее звали Катя, она жила в сквоте со своим парнем-американцем с дурацким прозвищем Снупи. Она привела меня туда, чтобы я могла помыться; постепенно стали стягиваться и остальные обитатели. Какое-то время, из-за действия газа, было не до общения. Катя раскурила косяк и поставила диск Джона Митчела. На кухонном столе стоял ящик с заготовками для бензиновых бомб, над матрацем, служившем одновременно постелью и диваном, красовался вьетнамский флаг. Как-то незаметно началась вечеринка: все присутствующие вернулись с одной и той же демонстрации, всех объединяло возмущение против властей. Музыка зазвучала громче, девушки одна за другой снимали майки и танцевали с голой грудью, два-три парня, накурившись травы, лежали в нирване.
К концу вечера я сцепилась с одним парнем, который пытался уболтать меня переспать с ним. Чем дольше я твердила, что не хочу, тем настойчивее он спорил, приговаривая, значит, ты не крутая. Я отвечала, что мне все равно, и тогда он прямо взбесился. Даже не знаю, на что он рассчитывал – что я вдруг скажу: «А знаешь, пожалуй, ты меня убедил: взять и трахнуться с тобой – это будет невероятно круто, так чего тянуть». Мне уже порядком надоело препираться с ним, и тут как раз подошла Катя и жестко его отбрила: «Кто не крут, так это ты, червяк. Исчезни!».
Парень побрел прочь, ругаясь себе под нос.
– Спасибо! – воскликнула я.
– Да ерунда. Слушай, мы со Снупи скоро идем баиньки. Если хочешь, можешь спать в нашей комнате. – Кивнув в сторону бородатого чувака с девушкой, курящих косяк и выпускающих дым колечками, она добавила: – Полагаю, это не в твоем вкусе.
– Спасибо, – сказала я с облегчением. – Лучше пойду в вашу комнату.
Она улыбнулась.
– Тогда мы с тобой спим на матраце. А Снупи устроится на полу.
Может, так оно и вышло поначалу, но долго он на полу не выдержал. Посреди ночи я проснулась от ощущения какого-то движения под боком. Это Катя со Снупи занимались любовью. Я не подглядывала, но почувствовала, как ее тело напряглось и тут же обмякло, когда она кончала. Когда же достиг оргазма Снупи, его мощные толчки придвинули Катю вплотную ко мне, и мне пришлось отползти на самый край нашего ложа. Потом любовники сразу уснули. Мне для этого потребовалась больше времени.
Впрочем, мы подружились – точнее, как тогда было модно выражаться, закорешились. Катя и Снупи были членами ГПД, Группы Партизанского Движения, полулегальной организации, основанной Фельтринелли, только удвоившей свою активность после гибели вожака. Нашей главной целью был местный завод «Фиат» и электростанция, расположенная в пригороде Милана, но в принципе любой протест или сидячая забастовка грозили перейти в активные действия. Мы не видели разницы между правительством и промышленниками, государством и церковью, полицией и армией, и, по правде сказать, в то время ее почти не было. Линия фронта делила общество надвое: имело значение, как ты одет, какую слушаешь музыку, с кем трахаешься, чем колешься, и все это было такой же часть политики, как и твое решение на выборах или организация, членом которой ты был.
Над постелью Кати и Снупи была крупно выведена цитата одного американского поэта: “Наша программа – культурная революция при помощи тотальной атаки на культуру. […] Наши газеты, книги, плакаты, наша одежда, […] путь, который прокладывают наши растущие волосы, то, как мы курим, колемся, трахаемся, едим и спим, – все это вместе – единое послание, и смысл его – свобода”[4]. Так что в каком-то смысле тот приставала на вечеринке был прав: отказавшись от секса с ним, я совершила своего рода политический демарш. Признаться честно, с моих новых политических позиций одной из черт Луки, которая мне особенно импонировала, была его принадлежность к рабочему классу. Я решила отдать свою невинность настоящему пролетарию, что давало мне крупный козырь.
Сказать, что Лука удивился, когда его жадные прикосновения не встретили никакого сопротивления, – ничего не сказать. Поначалу он уверился, что, видно, я переспала с половиной университета. Как большинство итальянских парней, он был подвержен вспышкам ревности, которые, к счастью быстро проходили. Но я, хотя и приняла твердое решение, не сказала ему прямо, что стану его любовницей. Потому что знала: стоит мне объявить об этом, он будет требовать, чтобы это случилось здесь и сейчас, я же хотела как можно медленнее подойти к этому моменту – насколько это возможно для юных влюбленных.
Но перед нами встала новая задача. Одно дело – хорониться в тихих улочках и целоваться до упаду; о том, чтобы отважиться на нечто большее в Монфорте, где нас в любой момент могли застукать, не было и речи. Клочки густого, вечно сумрачного леса, рассеянные по холмам, не были заманчивым укрытием, кроме того, там росли трюфели, которые местные собирали по осени, и любовной парочке никто бы не умилися. Да и в любом случае, я не хотела, чтобы мой «первый раз» случился в неудобном, мокром месте; подмоченная репут