Эволюция törë в системе монгольского средневекового права
Одним из наиболее своеобразных элементов права средневековых монголов является тöре (варианты написания — тöре, тура, тору, тору и др.). В данной статье автор постарается определить место этого института в системе средневекового монгольского права, а также проследить его эволюцию в период существования Монгольской империи и государств Чингизидов — ее преемников.
Большинство исследователей определяют тöре как «порядок, закон, обычай, традиция», возникшие у древних тюрков, но по-разному определяют его место в их правовой системе (хотя иногда даются и более расширительные толкования — «держава», «власть» [Бартольд 2002, с. 39]; например, в монгольском языке «тулгар тöре» означает «власть оплотная»).
Существует несколько точек зрения относительно места тöре в правовой системе тюркских и монгольских народов вообще и в Монгольской империи в частности. Большинство зарубежных исследователей склонны полагать, что под тöре понималась вся совокупность норм и правил, регулирующих взаимоотношения и деятельность тюркского общества, включая как древние народные обычаи, так и право, творимое монархами и правителями [Yazdir n. d.]. Другие считают, что тöре, в отличие от народных обычаев «йосун», было продуктом правотворческой деятельности монарха (своего рода «имперский закон»), включая в его сферу регулирования вопросы как публичной, так и частной жизни народа [Максуди 2002, с. 232; Hooker]. При этом и те и другие придерживаются той точки зрения, что тöре у тюркских народов нашло полный аналог у монголов при Чингис-хане и его преемниках под названием «ясы» и даже утверждают, что в результате монгольских завоеваний тюркские народы и государства вместо своего исконного термина «тöре» стали применять чуждый им монгольский термин «яса», обозначая им, в принципе, ту же систему правовых норм [Yazdir].
Автор статьи не согласен с такой точкой зрения, поскольку институты тöре и яса в Монгольской империи и ее государствах-преемниках существовали одновременно еще в XIV–XVI вв., что подтверждается сведениями исторических хроник: «Узбек постоянно требовал от них обращения в правоверие и ислам и побуждал их к этому. Эмиры же отвечали ему на это: „Ты ожидай от нас покорности и повиновения, а какое тебе дело до нашей веры и нашего исповедания и каким образом мы покинем закон (тура) (выделено автором. — Р.П.) и устав (ясык) Чингиз-хана и перейдем в веру арабов?“» [Тизенгаузен 1941, с. 141]. «Так как Идигу установил тонкие обычаи (тура) и великие законы (ясак) и люди из привольности попали в стеснение, то Шадибек тайно хотел уничтожить его» [Тизенгаузен 1941, с. 136].
Есть сведения также и о том, что этот древний источник права применялся в государстве Тимуридов. «Тимура и чагатаев обвиняли даже в том, что для них тура Чингиз-хана стояла выше шариата; на этом основании сирийскими богословскими авторитетами была издана фетва, по которой Тимур и его подданные не признавались мусульманами», — пишет В.В. Бартольд [2002, с. 171]. И в XIV, и в XV, и в XVI вв. тöре оставалось действующим источником права — наравне как с монгольским писанным законодательством, так и с нормами мусульманского права, принятыми во многих государствах Чингизидов с XIV в. Следовательно, этот источник права продолжал иметь определенную сферу регулирования и занимать определенное место в системе остальных источников.
Вероятно, наличие этих и других подобных им сведений способствовало появлению другой точки зрения на место тöре в системе права, которую высказал В.В. Трепавлов. Он полагает, что этот институт существовал в монгольском праве наряду с ясой, причем не противоречил ей, поскольку они имели разные предметы регулирования. Так, по его мнению, яса налагала бытовые ограничения и предусматривала наказания за преступления, тогда как тöре составляло «административное» законодательство, «сферу компетенции монарха» [1993, с. 39–41].
Такая точка зрения больше соответствует имеющимся источникам, чем вышеприведенные версии иностранных специалистов, но и она в полной мере не отражает роли и места тöре в системе монгольского общества. Специфика средневекового общественного сознания вообще и монголов в частности, не позволяет свести понимание тöре исключительно к совокупности нормативных правил. Древние тюрки и средневековые монголы (как до Чингис-хана, так и при его преемниках) находились на том уровне развития, когда правовые нормы воспринимались ими как нечто высшее, исходящее от божеств, а не создаваемое людьми — даже монархами. Этот этап в развитии народов довольно подробно был охарактеризован итальянским историком и правоведом XVIII в. Дж. Вико, который определял его как «божественное понимание права» [1994, с. 386].
Наиболее точно на сегодняшний день эту особенность сущности тöре отразила Т.Д. Скрынникова, которая определяет его как «еще недесакрализованное значение Закона» (которое соответствовало понятию «дхарма»), следование правилам и нормам которого обеспечивает равновесие и гармонию в природе и обществе [1997, с. 47]. Тöре, таким образом, имеет двойственную природу: с одной стороны — это совокупность норм, регулирующих деятельность общества и взаимоотношения в нем, с другой — некий сакральный признак правления, критерий законности и истинности правителя [Там же, c. 116–117] (вероятно, нечто подобное «небесному мандату» в китайской политической традиции — подтверждением этому служат сообщения, что Чингис-хан получил тöрÿ кераитского Ван-хана, найманского Даян-хана, т. е. унаследовал утраченное ими покровительство Неба); об этом свидетельствует также и выявленный Т.Д. Скрынниковой факт рассмотрения тöре монголами не только как совокупности регулирующих норм, но и некоей совокупности символов, маркирующих центр улуса — государства (к которым, в частности, относятся четырехбунчужное черное и девятибунчужное белое знамена) [1997, с. 116]. Роль правителя в древних и средневековых монгольских государствах как посредника между Небом и подданными, обладающего рядом сакральных функций, отмечают многие исследователи кочевых обществ [Кляшторный 1984, с. 145; Гумилев 1993, с. 60; Kradin 2002, p. 375]. Обязанности монарха заключаются в защите своих подданных, обеспечении им небесного покровительства, достижении гармонии общественных отношений и порядка в обществе и государстве [Файзрахманов 2000, c. 104].
Так или иначе, но понятие тöре и у тюрков, и у монголов связывалось, прежде всего, с вопросами власти, управления, статусом монарха. И этим оно в известной степени противопоставлялось народным обычаям «йосун», которыми регулировалась частная жизнь представителей племен. Автор не вполне разделяет точку зрения Т.Д. Скрынниковой, что тöре и йосун — синонимы (только тöре — тюркский, а йосун — тунгусо-маньчжурский) [1997, с. 47]: тöре как продукт ханского законодательства, источник публичного права в известной степени противопоставлялось йосун — народным обычаям, регулировавшим сферу частных отношений. Любые бытовые споры решались на внутреннем уровне, в соответствии с существовавшими обычаями, и привлекать к их разрешению представителей власти не было необходимости. Введение публичного порядка рассмотрения и частных споров (посредством введения наказаний и учреждения соответствующего аппарата при правителях) чаще всего связывалось с появлением сильного, централизованного государства, которое приходило на смену вождеству [Крадин 1995, с. 55, 63; Гумилев 1993, с. 62]. Правовое обоснование существования такого аппарата и его функций, скорее всего, также входило в содержание тöре.
Но можно увидеть существенные различия между тöре тюркских племен и тöре монголов до Чингис-хана. В ранних тюркских государствах тöре создавалось правителями, активно занимавшимися правотворчеством. Их законодательная деятельность отражена, в частности, в знаменитых орхонских надписях и других памятниках рунической письменности, в которых термин «тöре» встречается довольно часто, причем именно в качестве продукта ханского законотворчества [Бартольд 2002, с. 39; Малов б. г.]. Хан нередко и сам отождествлялся с законом, что отражено, например, в тюркском литературном памятнике XI в. «Кутатгу билик», созданном в государстве Караханидов: хан заявляет: «Я есть справедливость и закон» [Максуди 2002, с. 100].
Конечно, существовали и определенные ограничения в законодательной деятельности тюркских монархов. Они должны были согласовывать свою политику с бегами и собраниями — курултаями; теоретически любое повеление хана должно было бы исполняться подданными, но если последние считали, что оно ущемляет их права или не соответствует древним обычаям (и, следовательно, нарушает установленный порядок и гармонию), то могли не подчиниться хану и даже оставить его, откочевать [Крадин 1999]. Таким образом, хан (каган) становился заложником существующего права и не мог принимать собственных постановлений в обход и нарушение прежних обычаев и традиций. Будучи, с одной стороны, творцом закона, с другой — он являлся всего лишь его слугой. Недаром в том же «Кутатгу билик» называются два главных качества, необходимые обладателю власти: справедливость и соблюдение тöре [Максуди 2002, с. 122].
Тем не менее, тюркские правители, несмотря на существенные ограничения, являлись создателями права — тöре, занимались законотворчеством. У монголов до Чингис-хана эта ситуация существенно изменилась, как изменилась и роль самого тöре в их системе правовых норм. Хан у монголов XII в. обладал куда меньшей властью, чем, например, хунские шаньюи или каганы древних тюрок. Он являлся военным вождем, занимался некоторыми административными вопросами и был обладателем харизмы (которая и служила основанием для его избрания ханом), но не был самовластным правителем, как монархи тюркских государств древности. И он не осуществлял законодательной функции.
Что же касается тöре, то его роль претерпела значительную эволюцию. Если в тюркских государствах оно представляло собой систему правовых норм, то у средневековых монголов оно превратилось в практически абстрактные принципы, которые дарованы Небом и соблюдение которых гарантирует гармонию и порядок в природе и обществе. Из подобного подхода вытекают два следствия: (1) хан утратил законодательную функцию и должен был, как и все остальные, следовать установленному Небом порядку, не имея права менять тöре; (2) тöре из системы конкретных норм (писанных или неписанных) превратилось в совокупность неких принципов, которые даже не были четко сформулированы, а воспринимались на надсознательном уровне.