[15]. Так называемая Караханидская династия возникла именно в этих условиях, связанных с большей или меньшей степенью исламизации и значительными контактами с культурой ирано-мусульманских оазисных городов-государств, с которыми торговали, а иногда и совершали на них набеги. Точное происхождение правящей династии этого государства (из рода ашина, или из правящих родов карлук, ягма, тогуз огуз) до сих пор не выяснено. Хотя его можно назвать, в некоторой степени, наследным государством тюрков, хотя бы с точки зрения структуры (дуальный каганат) и династии (?), оно все же было в большей степени захватническим. Завоеванные им иранские городские области Туркестана были регионами древней оседлой культуры и государственности. Караханиды всего лишь привили некоторые основные традиции тюркской власти на оседлую территорию и управление, которое было у Саманидов. Этот процесс упрощался благодаря тому, что составлявшие население страны две этнические группы, тюрки и иранцы, были носителями мусульманской культуры. Исламизацию важных элементов их политической культуры можно проследить в «Кутадгу билик», караханидском «зерцале принцев» XI в. [Dankoff 1983]. Еще большей исламизации подверглись те огузы, которые под предводительством сельджуков продвинулись на Ближний и Средний Восток (из Средней Азии их вытеснили более сильные соседи) и завоевали империю в середине XI в. [Sümer 1980, p. 61ff; о сельджукских институтах см.: Uzunçarşili 1984, p. 1-58; Cahen 1968, p. 1–51]. Короче говоря, из этого следует, что государства караханидов и сельджуков, действительно, были следствием их завоеваний уже существовавших государств.
Наконец, мы можем отметить, что племенные союзы печенегов и восточных огузов (русское название — торки), которые доминировали в Понто-Каспийских степях после падения хазарского царства в конце X в., оставались конфедерациями и никогда не достигали уровня государственности [Golden 1982, p. 63–68].
В этом смысле проблему представляет кимакский союз, который был основой кипчакской конфедерации. Прицак, выдвинув целый ряд сложных филологических и исторических аргументов, содержащих множество предположений, приходит к выводу о том, что кипчаки произошли от «восточных тюркютов», которые были вытеснены на запад после того, как уйгуры закрепились в Монголии в 744 г. В конце IX в. протомонгольские *куомаки/кимаки (кит. K’u-mo), пришедшие в район Иртыша из Маньчжурии, стали их восточными соседями. Тюркские кипчаки называли их куманами[16]. Эта гипотеза интересна и обоснованна, однако наши источники настолько скудны, что не позволяют полностью принять эту интерпретацию. Сюмер, в сходном гипотетическом ключе, связывает их с упоминавшимся в орхонских надписях народом Чик [Sümer 1980, p. 31–32], который подчинялся тюркам. Кумеков предполагает, что около 650 г. они обитали на севере Алтая, в районе Иртыша. Они могли быть одним из племен, подчинявшихся Западно-тюркскому государству, которое тогда клонилось к упадку. Вскоре после этого, полагает Кумеков, они добились независимого статуса. Затем они переместились в Южно-Уральский регион (западное, кипчакское крыло) и северо-восточное семиречье. Здесь они граничили с тогуз огузами (уйгурами) Восточного Туркестана, а на юге — с карлуками. Такая реконструкция подразумевает, что они были частью Тюркского каганата. Эта точка зрения подтверждается наличием у них тюркских титулов (например, шад, тутук, байгу [recte yabǧu]). Согласно реконструкции Кумекова, после падения в 840 г. уйгурского государства, некоторые вассальные уйгурские племена присоединились к кимакам. Именно благодаря этому они приобрели статус народа под предводительством ябгу (в тюркской терминологии: yabǧuluq budun). Кимакское государство, простиравшееся от Среднего Иртыша до Джунгарских Ворот, создавалось, как полагает Кумеков, на фоне кровопролитных сражений между различными беглецами из внутреннеазиатского тюркского государства. Кроме того, чтобы подтвердить свою точку зрения о том, что у кимаков, действительно, было государство, Кумеков исследует данные арабо-персидской исторической и географической литературы [1972, с. 113–116]. К этим материалам обращаемся и мы.
Тамим ибн Бахр, который путешествовал по тюркским землям в IX в., упоминает, что «царь кимаков» проживает примерно в восьмидесяти днях пути от Тараза [Minorsky 1948, араб. текст с. 281 / пер. с. 284]. Аль Якуби, также в IX в., в своей книге «Китаб аль-Булдан» пишет: «Туркестан (Turk’stân) и тюрки (представляют) несколько племен (ajnâs) и стран (mamâlik, мн. ч. от mamlakah, что можно перевести как „царство, государство, страна“; отсюда вытекает одна из трудностей текста. — П.Г.). Среди них карлуки, тугузгузы, туркаши, кимаки и гуззы. Каждое племя (jins) тюрков имеет свою (собственную) отдельную страну/государство (mamlakah, не похоже, что каждое из них представляет государство. — П.Г.), а некоторые из них воюют с другими» [Al-Ya’qûbî 1892, с. 295].
Ибн аль-Факих (умер ок. 340/951-952 г.) в манускрипте Машад / (f. 168а) [Кумеков 1972, с. 116] сообщает, что огузы, тогуз огузы и кимаки являются самыми сильными тюркскими народами и все имеют царей. Хотя у тогуз огузов/уйгуров, конечно, было государство и цари, даже когда они рассеялись после 840 г., этого нельзя сказать об огузах. Поэтому эти данные представляются довольно неопределенными. Является ли «царь» всего лишь условным обозначением, которое наши источники применяют к любому правителю, вождю и т. д., или он подразумевает наличие царства и государственного аппарата? Что касается кочевников, я все же склоняюсь, в основном, к первой точке зрения, поскольку во всем огромном количестве источников мы не находим подтверждения существования государственного аппарата. Лишь в «Худуд аль-Алам» (982) мы находим определенные сведения, содержащие важные подробности.
Неизвестный составитель утверждает, что «царя кимаков называют каганом. У него в стране кимаков есть одиннадцать наместников (âmil), а владения (âmal) передаются по наследству детям наместников». Летней резиденцией кагана называется город «Намакия» (= Ямакия), примерно в 80 днях пути от Тараза [Minorsky 1970, p. 100; Sotoodeh 1962, p. 85–86]. Примечательно, что в то время использовался титул каган. Этот титул принимался не так уж просто, и он подразумевал существование тюркского кочевого государства по образцу тюрков. Наличие особых (возможно, племенных) территорий, управляемых амилами, позволяет предполагать наличие какого-либо государственного аппарата. Это является убедительным доводом в пользу существования у кимаков государства. Однако и здесь возникают вопросы.
Несколько другую картину представляет Гардизи, который писал в середине XI в., но пользовался мифами и данными более ранней эпохи. Он перечисляет семь племен, которые составляют кимакский союз: îmî, îmâk (= Yimek ← Kimek[17]), Tatar, Bayândir, Xifcâq, Lnîqâz, ’jlâd, и прослеживает их правящий дом от «Tatârân». В представленных им этногенетических мифах титулы шад и тутук (выступающие в роли собственных имен) ассоциируются с правителями. Что для нас особенно важно, Гардизи не упоминает о кагане. Он, скорее, говорит о том, что «их предводителя (ra’is-i išân) называют *Yinal Yabǧu (bmâl bygw)» [Бартольд 1963–1977. t. VIII, p. 26–28 / пер. 43–45; Martinez 1982, p. 120–122]. Это был малозначимый титул, которым обозначались их современники карлуки и огузы — в прошлом тоже покоренные племена в составе Тюркского каганата. Сведения Гардизи, как мы уже отмечали, не были современными, скорее, они, как и данные Худуда, были почерпнуты из отчетов путешественников и географов IX–X вв. Коротко говоря, вырисовывающаяся картина далека от ясности. Основываясь на Худуде, можно предположить, что кимаки, которые появились в результате падения тюркского государства (хотя мы не располагаем ни современными, ни какими-либо другими источниками, которые, действительно, указывали бы на их пребывание в этом государстве), были вынуждены развить зачаточное государство, латентно присутствовавшее во всех кочевых племенных конфедерациях Евразии, для того чтобы противостоять карлукам и другим. Однако в степи часто подобные раздоры не влекли за собой создание государства. Кроме того, государства, которые возникали в кочевой Евразии подобным образом, почти неизбежно становились захватническими из-за динамизма, высвобождавшегося в акте творения. Мы не располагаем подобными сведениями о кимаках. Что же тогда нам делать с данными, содержащимися в Худуде? Они не похожи на общие и клишированные данные других географических источников.
Ясно, что после 840 г. необходимо было переосмыслить легитимность каганата. Вплоть до того момента каганат ассоциировался с осуществлением политической власти в Монголии и Южной Сибири, традиционных локусах тюркского владычества, и с обладанием символическими священными землями. Мы уже кратко охарактеризовали адаптацию карлуков и других народов, которые находились в тесном взаимодействии с исламским обществом. Кимаки же жили на значительном удалении от них. В отличие от карлуков, огузов и более мелких туркестанских группировок, находившихся в непосредственном контакте с урбанистическим исламским сообществом в экономическом, культурном и физическом отношении, кимаки не граничили с ним. Решение проблемы, возможно, следует искать в факте вовлечения кимаков в международную торговлю. Как бы далеко они ни находились от политико-военных перспектив великих городских центров, кимаки были настолько важны для мусульманских торговых интересов, что географы предоставляли информацию о том, как до них добраться (например, Гардизи приводит данные о путях, ведущих к кимакам). Худуд отмечает, что «у них только один город, но племен множество». Эти жители — кочевники, «которые живут в войлочных юртах, зимой и летом бродят по пастбищным землям, водам и лугам. Их главные товары — соболя, куницы и овцы» [Minorsky 1970, p. 99; Sotoodeh 1962, p. 85].