ю населения. Иногда из них формировали военные дружины» (И. Бичурин. Собрание сведений… М. 1950. т. 1, с. 184.). Подавляющее большинство их продавали на внешние рынки [Пиков 1985, с. 32].
И здесь можно сказать о второй точке зрения, согласно которой рабство и не могло составлять заметную часть кочевого общества. «Насколько же эти термины условны, видно из многих свидетельств, наиболее важные и показательные из которых анализируются ниже. Так, Чингиз-хан сказал своему приближенному Томиню: „…за то, что предки твои были домашними рабами у моих прадедов и дворниками у моих прадедов, я чествую тебя именем брата“. Уже сама мотивировка побратимства, приводимая Чингиз-ханом, противоречит нашим представлениям о рабстве. Чингиз-хан, несомненно, довольно хорошо представлял себе действительное рабство и едва ли стал бы называть братом настоящего раба. Из отрывка ясно, что речь здесь может идти, скорее всего, о соратниках, близких людях, отнюдь не низкого происхождения, которые и по старой дружбе, и по своему положению могли стать побратимами великого хана. А кроме того, из „Сокровенного сказания“ известно, что ни Томинь, ни его родственники не находились в услужении семьи Темучина в его детстве, так что ни о каком рабстве (наследственном тем более. — Т.C.) практически речи быть не может… При этом следует учесть частые межплеменные столкновения до объединения Чингизом монгольских племен, причем столкновения происходили с переменным успехом, так что временно покоренной могла оказаться то одна, то другая племенная группа. Поэтому представляется, что при наличии в отдельных случаях домашнего рабства основная масса монгольского общества состояла еще в начале XIII в. из свободных кочевников-скотоводов» [Марков 1976, с. 67].
В результате рассмотрения конкретных фактов, Г.Е. Марков приходит к следующим выводам: «Таким образом (и это следует особо подчеркнуть), состояние „рабства“, положение унаган-богол и т. п. у монголов, особенно когда речь идет о целых племенных группах, не означало превращения этих непосредственных производителей в эксплуатируемый класс. Интересующие нас отношения по характеру являлись скорее результатом военной зависимости, связанной с исполнением военных обязанностей. Поэтому характер этих отношений едва ли можно непосредственно сопоставлять с характером отношений и самими отношениями в Европе, сложившимися там в средние века у земледельческих народов, как делает это Б.Я. Владимирцов. Наряду с „военнообязанной“ зависимостью целых племенных подразделений в монгольском обществе в эпоху сложения империи существовало и личное рабство — зависимость отдельных людей в виде как бы патриархального рабства. В эпоху походов Чингиз-хана эта прослойка значительно увеличилась, и в первую очередь при дворах знатных монголов» [Марков 1976, с. 94].
Насколько сложно проводить подобное исследование, ориентируясь лишь на русский перевод, свидетельствует и новаторская для своего времени работа Г.Е. Маркова, констатировавшего, «что в связи с весьма отрывочными данными источников, описывавших к тому же положение дел в начале XIII в. и в более раннее время (с точки зрения порядков, уже сложившихся в монгольской империи), трудно установить истинный характер института унаган-богол, хозяйственное и общественное положение людей в этом состоянии. В одних случаях отношения унаган-богол вообще реально не проявлялись и отражались только в генеалогических легендах, в других — это была временная военная зависимость одних племенных групп от других; наконец, отношения эти могли также иметь связи с домашним рабством, о чем, собственно, и свидетельствует этот термин. Некоторая неясность в трактовке данного термина даже непосредственно в источниках позволяет сделать вывод о том, что большого распространения и значительного практического значения отношения унаган-богол в рассматриваемое время не имели» [1976, с. 66]. К этому следует добавить, что исследователь в одном из случаев даже интерпретирует значение термина унаган-богол через термин утэгу-богол [Марков 1976, с. 64–65].
Заметную помощь в исследовании данного феномена может оказать обращение к оригинальным текстам, выделение в них терминов социальной организации и структуры и анализ их значений в конкретных контекстах. Эта необходимость обусловлена неудовлетворительным, на мой взгляд, переводом и употреблением терминов на русском языке, поскольку во многом интерпретация монгольских терминов зависит от переводчиков и их переводов оригинальных текстов, которые ориентируются на более поздние значения этих терминов. Заметным препятствием для понимания реального содержания термина является перевод С.А. Козина, которым пользуется большая часть русскоязычных исследователей и который не является в полном смысле научным переводом, сделанном к тому же в контексте господствовавшей тогда концепции Б.Я. Владимирцова.
2. Богол — маркер групповой социальной стратификации.
Проблема социальной структуры и организации монгольского общества предимперского и имперского периодов по-прежнему остается нерешенной и требует углубленного исследования. Попробуем выявить и рассмотреть все случаи упоминания терминов в «Сокровенном сказании» и «Сборнике летописей», причем будем обращать внимание на их употребление в контексте. Известно три словосочетания, в которых употребляется термин богол: отоле богол, унаган богол и отеку богол. Причем следует заметить, что все они встречаются лишь в тексте «Сборника летописей», в «Сокровенном сказании» употребляется лишь термин богол.
Самый редкий случай — единственный — упоминание отоле богол в следующем контексте: «Этот род Удачи (здесь и ниже выделено мной. — Т.С.) вследствие того, что они суть простые рабы (в тексте уталу бугул = монг. Ötöle bogol. — Прим. пер.), издревле не дает девушек [за других] и не берет [за себя у чужих]» [Рашид-ад-дин 1952а, c. 159]. Что это за род Удачи, о котором пишет Рашид-ад-дин? Ответ находим у Рашид-ад-дина же. «В эпоху Чингиз-хана из племени лесных урянкатов был некий эмир тысячи; [один] из эмиров левого крыла, имя его — Удачи» [Рашид-ад-дин 1952а, c. 158]. Следует заметить, что Рашид-ад-дин относит этноним урянкат к двум разным группам.
Первая группа традицией связывалась происхождением с теми же предками, что и род Чингис-хана: «Племя урянкат… пошло от рода вышеупомянутых Кияна и Нукуза, имеется другая группа, которую называют „лесные урянкаты“, но эти последние отличаются от них. Это лесное племя [находится] в пределах Баргуджин-Токума, там, где обитают племена: кори, баргут и тумат; они близки друг к другу. Их племена и [племенные] ветви, — как то было упомянуто в предшествующем разделе, не есть коренные монголы. Урянкаты притязают на то, что они помогали и принимали участие в разжигании семидесяти очагов Эргуне-куна» [Рашид-ад-дин 1952а, с. 156]. Участие урянхайцев в значимом для монголов акте — исходе из Эргуне-кун — маркирует генетическое родство их с родом Чингис-хана. Принадлежность этому роду подчеркивалась, например, для сподвижников Чингис-хана: «Эмир Субэдай-бахадур… был также из [племени] урянкат» [Рашид-ад-дин 1952а, c. 159] и Рашид-ад-дин перечисляет его потомков, возглавлявших тысячи в монгольском войске [Рашид-ад-дин 1952а, c. 158]; «В эпоху Чингиз-хана из этого племени урянкат из старших эмиров был Джелмэ-Ухэ… В ту эпоху он принадлежал к числу эмиров кезика (кешиктен. — Т.C.) и выше его никого не было, кроме двух-трех эмиров. Он скончался в эпоху Чингиз-хана. У него было два сына: один по имени Есу-Бука-тайши, он ведал местом отца и принадлежал к числу эмиров левого крыла; другой Есун-Бука-тарки, этот ведал тысячью [хазарэ] и принадлежал к эмирам правого крыла. Он был начальником [мукаддам] телохранителей [курчиан] Чингиз-хана» [Рашид-ад-дин 1952а, c. 157].
Если первые выполняли, как мы видим, военную функцию, прежде всего, то вторые — лесные урянкаты — были связаны, во всяком случае, согласно Рашид-ад-дину, с не менее, если не более, важной для традиционного общества функцией — сакральной. О потомках Удачи Рашид-ад-дин пишет: «После Чингиз-хана его дети со своей тысячью охраняют запретное, заповедное их место [гуруг] с великими останками Чингиз-хана в местности, которую называют Буркан-Калдун, в войско не вступают, и до настоящего времени они утверждены и прочно закреплены за [охраною] этих самых останков…» [Рашид-ад-дин 1952а, c. 158–159].
Выше говорилось о месте проживания лесных урянкатов — в пределах Баргуджин-Токума. Для времени Рашид-ад-дина территории, входившие в конфедерацию Чингис-хана, назывались Монголией. «В стране Могулистан холод бывает чрезмерным, а в особенности в той ее части, которую называют Баргуджин-Токум… В том владении… безмерное количество шаманов [кам]… в частности, в той области, которая близка к границе отдаленнейшей обитаемости. Эту область называют Баргу, а также называют Баргуджин-Токум. Там шаманов больше всего» [Рашид-ад-дин 1952а, c. 157]. В этом пассаже обращает на себя следующее: территория, именуемая Баргуджин-Токум, находится на самой окраине монгольского мира; на ней проживают хори, баргуты, туматы и лесные урянхайцы; вероятно, все эти народы тюркоязычные (см. выше: не коренные монголы), поскольку шаманы у них обозначаются тюркским словом кам.
Уже по тому, какие функции выполняли представители племени урянхай/урянхат (шаманы, кузнецы, хранители хорига, полководцы), можно выразить сомнение в верности интерпретации термина богол как рабы.
Некоторый свет на характер категории богол, причем того, который в переводе обозначается как раб порога, могут пролить сведения об уже упоминаемом урянхайце, связанном с Бурхан-Халдун (одним из наиболее сакральных локусов монгольской традиционной культуры), — Чжелме, который был нукером Чингис-хана и сыном Чжарчиудай-Ебугена. Правда, по отношению к нему употребляется термин богол