[175]. Если монголы уже в начале 1236 г. располагали специалистами, владевшими сразу пятью языками всех потенциальных противников, то к концу 1237 г. самый могущественный князь Руси не мог найти нужного переводчика с «татарского» (с уйгурского, арабского или половецкого?).
Резюме, которым заключил свое послание Юлиан, не оставляет двух мнений о впечатлении, которое производила на сторонних наблюдателей боеготовность русских княжеств в декабре 1237 г., то есть непосредственно накануне вторжения:
«Мы же с товарищами, видя, что страна занята татарами, что области [не] укреплены и успеха делу не предвидится, возвратились в Венгрию»[176].
Конечно, обороноспособность интересовала доминиканских монахов в меньшей степени, чем судьба «венгров-язычников», поэтому мрачный тон их заключений был оправдан прежде всего неудачей их миссии. К тому же, как отмечает Юлиан, обратный путь он со своими спутниками проделал «среди многих войск и разбойников», из чего можно заключить, что им постоянно встречались русские полки, двигавшиеся к границе. Однако общего удручающего впечатления от послания это затмить не может. Совершенно ясно, что, располагая всем необходимым объемом информации, Русь не сумела адекватно подготовиться к противостоянию с моголами. Ожидали, видимо, орду диких кочевников, а столкнулись с самой подготовленной и хорошо организованной армией в мире.
Исследователи нередко пишут о хорошей организации монгольской разведки. Как мы видели из показаний Юлиана, они действительно имели немало квалифицированных специалистов. Вероятно, использовались самые различные способы сбора информации от «разведки боем», как рейд Джэбэ-Субэдея, до мирных посольских миссий в дальние страны. Для «дипломатических» функций использовали преимущественно знатоков языка из покоренных народов. Монах Ивон из Нарбонны в письме архиепископу Бордо, сохранившемся в «Великой хронике» Матфея Парижского (1259), пересказал допрос некоего англичанина, который был захвачен в 1241 г. в Австрии вместе с группой монголов. Этот англичанин был некогда изгнан с родины, долго скитался на Востоке и затем поступил на службу к кочевникам. Австрийский герцог опознал его:
«Он от лица презреннейшего короля таттарского дважды приходил к королю Венгрии [как] посол и толмач и угрожал, предварительно приведя достаточно примеров, злодеяниями, которые они учинят, если он не отдаст себя и королевство свое в рабство таттарам»[177].
Видно, что отправка посольств с нелепыми требованиями в качестве прикрытия была широко использована монголами. Пример тому и письмо венгерскому королю, перехваченное в Суздале и переданное Юлиану.
Послами часто выступали, судя по всему, простые купцы, двигавшиеся по устоявшемуся маршруту и наделенные монголами в дополнение функциями своих представителей. В случае с посольствами перед битвой на Калке мы показали, что, скорее всего, среди них не было собственно монголов. В первом случае, как мы предположили, это были чуть ли не русскоязычные бродники, а во втором — вероятно, купцы.
Неожиданным дополнением к этому сюжету могут служить заключения, высказанные недавно латвийскими учеными А. Ивановым и А. Кузнецовым при обследовании списков договора Смоленска с Ригой и Готландом 1229 г. Освежив аргументацию предшественников, исследователи предложили свой вариант хронологии и соотношения известных ныне шести списков договора 1229 г. В частности, они пришли к выводу, что список Е, лишенный печатей и представляющий собой черновик соглашения, следует датировать тем же 1229 г. и считать непосредственным предшественником списка А, который фактически является оригиналом договора, составленного на Готланде и отправленного в Смоленск. Свою аргументацию исследователи развили на основе глубокой разработки палеографических особенностей текста — вплоть до схожести почерка. Со всеми оговорками о гипотетичности, их версия выглядит стройной, хотя при этом они вынуждены делать существенное допущение, разъясняя судьбу известной «приписки о татарах», которая содержится в списке Е. Вот ее текст:
«…а на которомь подворьи стоять немци, или гость немецьскии, не поставити на томь дворе князю ни татрина, ни иного которого посла»[178].
Прежде специалисты, которые зачастую использовали подсобные публикации и не обращались к подлинным спискам документа, неизменно считали, что «приписка о татарах» однозначно указывает на возникновение документа не ранее середины XIII в. Однако комплекс палеографических данных и другие наблюдения заставляют Иванова и Кузнецова оспорить этот тезис. Ученые попытались объяснить ее появление отголоском событий на Калке, отразившимся в те годы также в Хронике Генриха Латвийского, работавшего в Риге. При этом ученые указали, что «наверное, было бы лишним выдвигать не поддающиеся проверке гипотезы о появлении каких-то татар с какими-то целями в Смоленске в этот период»[179].
Отдавая дань научной добросовестности латвийских коллег, стоит заметить, что предельно затруднительно представить «приписку о татарах» неким ожиданием будущих визитов татарских послов или опасением, что таковые воспоследуют после событий на Калке. Единственное известное «татарское» посольство, которое посещало Русь до 1229 г. — это послы Джэбэ-Субэдея, побывавшие на Днепре перед битвой. Могли в связи с этим через шесть лет в Риге возникнуть опасения, что вскоре в Смоленск прибудет монгольское посольство и его разместят на Немецком дворе? Судя по всему, если исследователи настаивают на датировке 1229 годом списка Е (а это именно так), то следует допустить, что таковое монгольское посольство действительно недавно побывало в Смоленске и местный князь не придумал ничего лучшего, как разместить его на постоялом дворе ганзейцев.
Кстати, весь переговорный процесс, который шел между Ригой и Смоленском в 1223–1229 гг., Генрих Латвийский в своей хронике выставлял прямым следствием противостояния русских князей с монголами. В заключение известия о битве на Калке он записал:
«И гнались за ними татары шесть дней и перебили у них более ста тысяч человек — точное число их один Господь знает, прочие же бежали. Тогда король Смоленский, король Полоцкий и некоторые другие русские короли отправили послов в Ригу просить о мире. И возобновлен был мир в том же виде, какой заключен был уже задолго до того»[180].
Договор 1229 г. является не мирным, а торговым соглашением, хотя эти явления могли совпадать. Но о торговом соглашении известно, что его предварительные условия (так называемый договор неизвестного смоленского князя, или список К) попали в Ригу задолго до 1229 г., возможно, именно в 1223 г. Таким образом, логическая цепочка «монголы — послы из Смоленска в Риге — договор (мирный или торговый)» у хроникера оказывается неслучайной.
В связи с этим напрашивается ряд наблюдений. Примечательно, что смоленский князь, вероятно, Мстислав Давыдович, в 1229 г. не нашел, где разместить таких важных визитеров и направил представителей степняков на Немецкое подворье. Можно сделать вывод, что, с одной стороны, подобных дипломатических миссий в Смоленск ранее не прибывало, а с другой стороны, послам был оказан далеко не самый исключительный прием — не был выделен отдельный двор или определено размещение у именитого горожанина.
Далее, если следовать логике латвийских ученых, «приписка о татарах» появилась в Риге при составлении черновика договора со Смоленском (список Е), но не вошла в окончательную версию договора, которую писали на Готланде (список А). То есть инцидент с размещением монгольских послов на ганзейском дворе либо был окончательно исчерпан, либо не казался значимым для купечества Готланда. Это могло произойти в случае, если визит кочевых делегатов был кратким или князь быстро переселил их в другое место, приняв устное обязательство впредь не использовать Немецкий двор в таких целях.
Кроме того, следует задаться вопросом, как двигалось посольство к Смоленску и какие города оно посетило ранее. Ясно, что сразу с низовий Волги или из Волжской Булгарии оно не могло попасть на средний Днепр. Возможны пути через Владимир, Рязань или Чернигов. Если выбрать Владимир, то появляется искушение сопоставить прибытие этих послов и появление во Владимирской летописи первого известия о действиях монголов на булгарской границе в том же 1229 г.
В этой связи стоит вспомнить приписку к заключительной части Повести о битве на Калке, сохранившуюся в Ипатьевской летописи:
«Ожидая Богъ покаяния крестьяньскаго и обрати и воспять на землю восточноую и воеваша землю Таногоустьскоу и на ины страны тогда же и Чаногизъ кано ихъ Таногоуты оубьенъ бысть, их же прельстившее и последи же льстию погоубиша, иные же страны ратми наипаче лестью погоубиша»[181].
Выше мы обозначили эту Повесть в качестве «волынской» редакции, составленной много позже событий на Калке — от конца 20-х до середины 40-х гг. XIII в. Н. Ф. Котляр считал, что она «была составлена по свежим следам отраженных в ней событий — в 1228 или в 1229 г.»[182]. По мнению исследователя, известие о смерти великого хана (умер в 1227 г.) попало в Волынскую летопись уже в эти годы. В свое время такая мысль выглядела нелепой. В. Т. Пашуто писал про «редкое для Древней Руси известие волынского свода о разорении Чингисханом земли тангутов (1226), где он будто бы погиб» — «видимо, оно попало в свод после поездки Даниила в Орду», то есть после 1245 г