Она слушала с болью.
— Кто тебя заставлял безрассудно отдаваться первому встречному, влюбляться в кретина, вроде того «голого танцовщика», только за его красивую морду? Не говоря уже о других, о тех, которых ты скрыла, предпочла запрятать, как грязное белье, в шкаф под замок…
Она закрыла руками вспыхнувшее огнем лицо, а он кричал:
— Ты не имела права этого делать, ты должна была подумать о встрече с порядочным человеком, как я, о взаимной любви с ним, о том, что ты, путаясь со всяким как потаскушка, ты, отмеченная привилегиями рождения и воспитания, готовишь ужасное будущее и себе, и ему.
Она молчала, стараясь разобрать, что было правдой, что нет. Некоторые слова пронизывали ее насквозь, совпадая с ее собственными угрызениями, другие ранили еще сильнее незаслуженным оскорблением. Наконец, она сказала:
— Бросим говорить обо мне. Ты не захотел понять, чем я была до тебя — несчастной… На публичных женщинах не женятся? Допустим. Хотя это случается ежедневно. Но на вдове или разведенной женятся? Отвечай.
Он, предвидя это возражение, проворчал:
— Смотря по тому…
— Нет, на тебя непохоже увиливать. Отвечай! Если бы ты любил вдову или разведенную так же, как меня, ты бы женился на ней?
— Ты не вдова и не разведенная. Очень легко рассуждать, начиная с «если».
— Я повторяю, что вопрос не во мне. Вдова или разведенная, которая могла вести раньше бог знает какой образ жизни и о которой ты ничего не знал, кроме того, что ты ее любишь, — ты бы на ней женился?
— Конечно…
— Тогда я не понимаю.
Они стояли друг против друга, их взгляды скрещивались, как клинки. Он сказал:
— Вдова или разведенная — только безответственные жертвы судьбы. Тогда как ты — нет… Они подчинялись закону.
— Какому закону?
Угадывая заранее насмешку, он отрезал:
— Ну да! Закону… не издевайся! Закону природы и закону человеческому.
— Природы! Гимена или Гименея? Да?
— Да!
Она насмешливо расхохоталась:
— Я же говорила, что ты пещерный человек! Девственная плева, не так ли? Красное пятно на брачной простыне! И вокруг постели дикари, празднующие жертву попранной невинности! Пойди поговори-ка об этом с современными барышнями!.. Ты отстал, Режи! Ха-ха! Муж-собственник! Господин, властелин!
Он схватил ее за руку.
— Нет! Но тот, который — муж ли, любовник ли — налагает на вашу плоть такую глубокую печать, что потом все равно вы и в объятиях другого остаетесь его вещью, его рабой!
— Ах да, печать! Ребенок от второго брака, похожий на первого мужа? Это литература! И знаешь!.. Нет, Режи, нет! Во-первых, я за тебя никогда не выйду замуж. Будь спокоен! Даже если ты меня будешь умолять! А дети… Я не хотела бы, чтобы они были похожи на тебя.
— Мерси.
С усталым жестом она сказала:
— К чему спорить? Все это так индивидуально! Были матери, которые умерли, не познав любви… Женщина пробуждается к жизни лишь в наслаждении.
Он усмехнулся:
— Пеер Рис!
— Разве я говорю, что в наслаждении вся жизнь? Моя собственная жизнь — яркий пример обратного! Счастье только в слиянии любви телесной и духовной.
Он отвернулся. Моника вздохнула:
— Только благодаря тебе я узнала, Режи, эту радость!
Они стояли рядом. Она прижалась к его груди и увидела, что он плачет. Жалость сжала ее сердце.
— Зачем мы так страдаем. Ничего нет унизительнее мелких уколов. И как это бессмысленно! Когда страдают, не философствуют…
Ему стало стыдно, и он упал перед ней на колени.
— Прости меня, я зверь!
Моника положила руку ему на голову. В ее взгляде было больше жалости, чем любви. Он вскочил и схватил ее в объятия…
Сколько раз после прежних ссор их примиряла постель. Но на этот раз Моника грустно сказала:
— Нет, Режи! Нет… Оставь меня сегодня одну. Ты что-то порвал между нами. Завтра… Когда мы успокоимся, когда ты…
Но он обнял ее, прижимаясь все теснее и теснее. Она упала, защищаясь и, задыхаясь от страсти, уступила. Борьба их завершалась стоном наслаждения.
Они оба ощутили опустошающую грусть и заснули, тесно сплетенные, но бесконечно далекие душой.
С того дня жизнь Моники изменилась. Она меланхолически вспоминала баюкающие часы их любви, похожие на залитую солнцем реку с плавающими лилиями.
Рай в Розейе, которому позавидовал дьявол. Да, дьявол, вселившийся теперь в Режи!
Болезнь его захватила, загипнотизировала. Он, не стараясь подавить ревность, перестал владеть собой. Эта ревность к прошлому внедрилась в настоящее и отравила жизнь.
Как ни неожиданно было для нее разочарование, как ни горько страдала ее гордость от этой новой формы рабства вместо желанного освобождения, Моника привязывалась к Режи сильнее и сильнее — и властью телесной привычки, и угрызениями из-за былых ошибок.
Может быть, это пройдет? Время исцеляет самые глубокие раны… Может быть, победят его ум и доброта?
Ее любовь и гордость склонялись перед подвигом терпения. Чтобы не раздражать маньяка, склонного теперь подозревать ее всегда, она решила с ним почти не расставаться, порвала большинство знакомств и отказалась от многих заказов. Его любовь опутывала ее все тесней и тесней.
Он держал себя властелином, превратил ее в свою тень. Она следила за его работой, она шла за ним, когда он выходил, виделась только с его друзьями и изредка с Виньябо.
Но однажды было достаточно того, что Моника в чем-то согласилась с профессором, и Режи тотчас же вступил с ним в резкий и злобный спор.
Наконец, отрезанность от мира привела к печальным результатам: Моника стала задыхаться, как в тюрьме, и возмутилась.
Их внешний покой тотчас же нарушился.
— Нет! — заявила она решительно, когда он хотел, чтобы она отказалась от приглашения к завтраку у госпожи Амбра. — Вот уже два месяца, как я не была в Вокрессоне. Это нелепо! Кончится тем, что ты меня перессоришь со всеми.
— Я не знал, что госпожа Амбра — это все.
— Ты меня уже заставил порвать с Виньябо! Довольно! Я не говорю об остальных… Ими я охотно пожертвовала. Есть много ненужных людей, которых легко выбросить из своей жизни, как балласт… Да, я знаю твою формулу! Знаю их все!.. «Уединение возвышает» и так далее!.. Но Виньябо, но госпожа Амбра!.. Это слишком!
— Довольно! Ты думаешь, я не знаю, зачем ты хочешь в воскресенье поехать в Вокрессон?
— Подышать воздухом!..
— Старая песня!
— Это даже забавно! Скажи!
Стук в дверь задержал ответ, который Моника уже предугадывала. Сумасшедший! Он сумасшедший! Вошла прислуга Юлия, с завязанным глазом. Это была толстая и неуклюжая баба, с обожженным курносым лицом — любовное воспоминание! Она доложила, теребя фартук:
— Завтрак подан.
Сидя за столом перед закусками, они ждали, когда останутся одни. Лениво волоча ноги, Юлия наконец вышла из столовой. Следить за жизнью своих господ было ее единственным развлечением. Она с восторгом поджидала, когда они начнут ссориться. И инстинктивно всегда была на стороне Режи — рабочая кляча, раба мужчины. Элегантность, независимость Моники ее раздражали…
— Могу ли я теперь узнать, что именно меня притягивает в Вокрессон?
Он колебался, боясь оформить мучительное подозрение.
— Будто сама не знаешь! — И насмешливо запел: — «Аромат любви… восторги нежной мечты!»
Она смотрела на него с жалостью. Сумасшедший, подталкивающий ее на соблазны, которые ей никогда не пришли бы в голову. Ему стало невыносимо это ироническое сожаление, и он сказал:
— Вокрессон, или свидание друзей! Настоящих, единственных!.. Готов спорить, что мы там случайно встретим не только милого Виньябо, но и очаровательного…
— Бланшэ? Да?
Он пропел, подражая голосу Макса:
— «Ты сама его назвала…»
— Знаешь, кто ты?
— Идиот — мы слышали! Но во всяком случае не слепой?! Ты думаешь, я не заметил ваших уловок в последний раз?
— Режи!
— Что? Правда!
— Как ты можешь во мне сомневаться?
— Всегда следует сомневаться. Сомнение — это единственная вещь, которой можно верить. И смотри, как бы оно не превратилось в уверенность, раз ты так возмущена…
Она презрительно замолчала. Он воспользовался паузой.
— Ты думаешь, я не заметил ваших перемигиваний, когда я говорил, и твоей физиономии, когда он открывал рот! Я бы ни капельки не удивился, узнав, что вы уже…
Юлия поставила на стол малоаппетитный бифштекс с картошкой и переменила тарелки.
Глядя на его грязные пальцы с черными ногтями, Моника почувствовала сильней обыкновенного жалкую бедность, всегда окружавшую Режи: духовную мелочность, мещанскую обстановку. Она машинально резала мясо на тарелке. Они ели, словно чужие, за одним столом. Он не выдержал и, оттолкнув стул, встал.
— Ты не смеешь отрицать?.. Я так и знал!
Он нервно шагал по комнате, как дикий зверь в клетке.
— Сядь, — попросила она, — у меня от твоего кружения делается морская болезнь… А теперь слушай: я не унижаюсь до того, чтобы тебя разуверять. Все это так глупо! Так недостойно нас.
— Значит, в воскресенье?
— Мы едем к госпоже Амбра.
— Ты не поедешь!
Она повторила мягко, но так решительно, что он больше не возражал:
— Мы поедем. Ты дашь мне это доказательство твоей рассудительности — это единственное извинение, которого я требую. Или же между нами все кончено и навсегда.
Он посмотрел на нее колючими блестящими глазами — взглядом рассерженной кошки.
Уступить? Да, пожалуй! Чтобы лучше за ними проследить, узнать…
Она продолжала:
— Я не желаю быть жертвой твоих причуд. Я желаю управлять моей жизнью по своему усмотрению. Всякая любовь кончается, когда пропадает взаимное уважение. Или наша любовь тебе надоела? Это можно подумать, глядя как исступленно ты ее разрушаешь.
Он упал на стул и схватился руками за голову.
— Нет, Моника, нет! Я тебя люблю. Прости меня! Я излечусь.
Чем ближе они подъезжали к Зеленому домику, тем яснее вспоминался он Режи… Одноэтажное здание в лесу, на опушке Воскрессона, гости в беседке… Бланшэ, конечно! И он мрачнел все больше и больше, но клялся держать себя в руках. Моника права: глупо разрушать собственное счастье! Почему не мог он спокойно наслаждаться чудесно воплотившейся мечтой всей его жизни? Никогда еще он не встречал и никогда не встретит существа, в котором бы сочетались так полно и большая духовная глубина, и редкая красота.