«Я потерялся,
Я потерялся
Уф, секунду
Я потерялся
Я потерялся…»
Совпадение? Не думаю!
Вот вам и Цой, и «патруль времени» в одном флаконе:
«Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого окна
И не вижу ни одной знакомой звезды
Я ходил по всем дорогам и туда, и сюда
Обернулся и не смог разглядеть следы…»
С «патрулём времени» герой столкнулся случайно: очень уж захотелось ему закурить. Своего курева не было, пришлось попросить у первого встречного-поперечного! Тот предложил пачку сигарет марки… Но тут лучше поцитировать: герой «трека» протянул руку за сигаретой, «да так и застыл, раскрыв рот. “Пётр I”! Марка, которой в 1988 году не было и быть не могло…» (есть таки в кармане у незнакомца пачка сигарет!)
В общем, попался голубчик! И, вот она, главная героиня «трека», пачка сигарет. Если она есть в кармане, «значит, всё не так уж плохо на сегодняшний день:
И билет на самолёт с серебристым крылом
Что, взлетая, оставляет земле лишь тень…»
«Патруль времени»/человек из органов «вытянул над головой руку с зажатой в ней пачкой сигарет и нажал невидимую кнопку в середине российского герба. Мир стал блекнуть». Собственно говоря, в конце рассказа многое проясняется (хотя опять же не исключает полиинтерпретационности): «попадание в прошлое» – это, видимо, были всего-навсего предсмертные грёзы лирического «я»/главного героя:
«… – Прощайте, – сказал я, сам не зная кому. Себе, наверное…»
У Цоя:
«И никто не хотел быть виноватым без вина
И никто не хотел руками жар загребать
А без музыки на миру смерть не красна
А без музыки не хочется пропадать…»
Кстати «трек» этот вполне мог бы быть назван и «Троллейбусом». От перемены мест слагаемых сумма не изменяется?
Итак, Гундарин, Дойл, Уэллс, Цой. А вот группа Radiohead – вовсе не из художественной литературы, а, что называется, «из другой оперы», посему в окончательные выводы/заключение, которое уже не за горами, она не войдёт.
Печаль
Если не задумываться о смыслах и не заглядывать в подтексты, сюжет «трека» прост, как сибирский валенок (или как три копейки), вернее, как и все предыдущие сюжеты. Некий Лавкин, ненапряжно просуществовавший на этом свете добрую часть своей жизни (пропорхал от цветка к цветку, как бабочка), однажды пережил клиническую смерть. Теперь вот лежит после тяжёлой операции в больничной палате, занимая бюджетное койко-место (возможно, чужое), вспоминает о том о сём – являются в его голову всякие мысли и смыслы (порой и бессмысленные): «…тут он надумался всласть. Мысли приходили не поодиночке, а целыми блоками. Пакетами смыслов. Сюжетами, но без сюжетного развития. Это как если бы целый сериал серий в сто вместить в один абзац. Вроде и ёмко, без дурацких длиннот и рассусоливаний, но и непонятно. И упомянутые в начале мысли – тоже можно разворачивать до бесконечности…»
Лежит себе, значит, Лавкин, лежит, но при этом ещё втихушку торгуется с ангелом смерти: «Сначала несерьёзно, цитатно – “только бы жить, только бы жить, хоть на заводе литейном служить”. Потом как-то серьёзнее – мол, “забери и ребёнка, и друга”, а меня оставь… Потом нечестная цена (обмен жизни ребёнка на его собственную жизнь) показалась Лавкину приемлемой». И снятся ему дети. Вроде бы не свои: не старший двадцатилетний сын и не младшая дочь. Непонятно, чьи. Впрочем, может, и его собственные, но до сих пор не рождённые. Вспоминаются Лавкину золотые восьмидесятые годы, и хочется, чтобы жизнь замерла/остановилась конкретно на 1988-м, видимо, самом счастливом году его жизни: «Ровно никакой логики и необходимости не было тогда продолжать. Камень с горы ещё не катился. Если и была логика, то это логика разгульной пирушки. Вот выпил ещё – хорошо. Вот остановиться бы на самой верной точке соответствия – выпитого и ощущений в связи с этим!»
Ох уж этот 1988 год. Обратили внимание, насколько он трепетен для самого автора книги, коли в разных по сюжетам «треках» год этот становится чуть ли не главным (пусть и не одушевлённым) героем повествований? Ипостась. Эманация.
(У Цоя \тут моя краткая вставка-ремарка\:
«А вокруг благодать – ни черта не видать
А вокруг красота – не видать ни черта…»)
…Рядом с Лавкиным лежит «единственный сосед [именем Прокопий] – мелкий бизнесмен лет шестидесяти, из бодрячков, спортсменов». Сосед – человек в прошлом, видимо, преуспевающий. У Гундарина говорящие имена и фамилии: Прокопий в переводе с греческого и означает «преуспевание, успех».
И вдруг – бац! – Лавкину прилетело, как будто из прошлого, бумерангом по башке. Из того самого 88-го года, который он считает самым лучшим своим годом, где неплохо было бы остановиться/заморозиться («остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – Гёте, одним словом). Вот, значит, просыпается ночью Лавкин от бормотания Прокопия и «с замирающим сердцем» пытается разобрать этот бубнёж-скулёж: «Говорил Прокопий, как ни странно, про козу:
– Манька звали… Хорошая, хорошая была. О, какая хорошая… Манька… Свели, свели со двора! Ух, свели… В восемьдесят восьмом как раз...»
Чуешь, уважаемый и вдумчивый читатель, перешёптывания, а то и гомон писателей-деревенщиков из 70-х годов прошлого столетия (и тысячелетия, кстати, тоже)? Они всё никак не успокоятся, хотя на дворе уже третий десяток третьего тысячелетия, а российская деревня в том виде, в котором они её знали, давно мертва!
Как всегда, у автора – вариативность и многосмыслие. Может, Прокопий и в самом деле имел в виду козу. Но даже тут возникает не одна версия с ветками от каждой них. Одно дело, когда имеется в виду просто обобщённая коза или хотя бы конкретная коза Дереза. И совсем другое – когда коза какая-то прочая, иная, другая (а тут ой-ой-ой сколько подверссий – ∞). Но, возможно, и совсем не про козу бубнил сосед, ибо год-то был как раз 1988-й, когда все кричали «ура» и бежали «вперёд». Как говорится, кому война, а кому мать родна. Возможность для каждого читателя придумать не только свой конец этой истории, но даже… своё начало (оно ведь, как я уже сказал, не обязательно про козу; коза может быть лишь образом, метафорой, легендой и мифом Древней Греции или античного Рима).
В общем, глядя в книгу и читая там про «козу», придумать/раскатать/воспроизвести можно весь сюжет и всю/любую историю (страны). Это отнюдь не означает, что некто смотрит в книгу, а видит фигу. Возможно, сам Лавкин, торговавшийся с ангелом смерти (или с мелким бесом), и увёл козу. Или, к примеру, увёл он же, но не козу, а просто Маньку, пусть для внешних глаз Лавкин всю жизнь по ходу пьесы и занимался исключительно «описанием мелкого лилового цветка – эндемика, растущего только в ближних П-ских горах».
Не зря же, разобрав слова преуспевающего Прокопия (похоже, отдающего концы) и клюнув именно на «козу» (маркер, крючок), главный герой вскочил как ошпаренный и заторопился в туалет. Знать, не только эндемиком занимался – явно что-то страшное случилось у Лавкина в том 88-м году, о чём ему в бреду напомнил умирающий сосед по койко-месту. Ещё вариант: если рассматривать метафорически, метафизически или мистически, вполне вероятно и то, что Лавкин договорился-таки с ангелом смерти и обменял свою жизнь на жизнь впавшего в детство Прокопия: «И сегодня луна каплей крови красна». Такая вот печалька.
Если продолжить из Цоя, то:
«Дом стоит, свет горит,
Из окна видна даль.
Так откуда взялась печаль?
И, вроде, жив и здоров,
И, вроде, жить не тужить.
Так откуда взялась печаль?..»
Цой почём зря говорить/писать/спрашивать не будет.
…Итак: Гундарин, Гёте, Цой, писатели-деревенщики (они все уже и прежде были перечислены и поименованы, снова полным списком поименуем их только в заключении).
Камчатка
В журнальном варианте «Сибирских огней» рассказ «Камчатка» был опубликован в сокращённом виде. Текст был изуродован (или «изуродован») так, что некоторые логические и фактические звенья выпали и их приходилось додумывать самостоятельно. Впрочем, тем, кто был фанатом Цоя или просто интересовался его творчеством и биографией, для реконструкции всей цепочки и для понимания смыслов особого напряжения не требовалось.
И вот книжная (полная) версия издательства «Пальмира» все недомолвки устранила, а логические и фактические «ниши» заполнила: повествование стало понятней и для тех, кто не был ни адептом, ни поклонником, ни даже просто симпатизантом творчества Цоя, но является фанатом творчества Гундарина.
Хотите пример? Их есть у меня!
Фраза о том, что тощий импресарио пэтэушника «боялся, что в одночасье все кончится. Что он проснётся опять на нарах, где из всех удовольствий чифирь да игра в очко. Во всех смыслах. Еврей, не робей» – эта фраза в «Сибирских огнях», с одной стороны, явно и недвусмысленно отсылала к Юрию Айзеншпису, который двумя ходками, но в общей сложности 17 лет оттарабанил в местах не столь отдалённых, а потом два года до самой смерти Цоя продюсировал группу «Кино» и о котором ходили слухи по части его нетрадиционной сексуальной ориентации. Однако, с другой стороны, в журнальной версии имя Айзеншписа не упоминалось. Гадай, о ком речь, если не знаешь ситуации, не знаком, так сказать, «с текстом и контекстом»! В книжной – имя (с фамилией) звучит, что называется, «во весь голос». Изъятое логическое звено восстановлено. Теперь читателю и рецензенту нет смысла шевелить мозгами, строить свои догадки, лазать в словари или рыться в глубинах интернета, чтобы верифицировать себя, убедившись в своих прежних знаниях, или просто узнать, о ком идёт речь.
В последнем, двенадцатом, «треке» уже мало/меньше оливье из реальности и гундаринских фантазий. Тут во весь рост ностальгическая реальность, п