Для него [Ромки – В.Б.] всё было слишком просто – мир делился на до и после нашего появления. Для любого из нас эти тридцать лет делились на множество микровеков, каждый из которых открывал новую страницу. В каждом из которых происходило такое движение, что мы все могли моментально становиться и трактористами, и полковниками, и миллионерами, и министрами. И белыми, и чёрными, и серыми. И разбойниками, и сыщиками…»
Сравним с цоевским:
«Это время похоже на сплошную ночь [опять ночь! – В.Б.]
Хочется в теплую ванну залезть…»
Ромка, герой Гундарина, тоже терпел долго. И работал на пришедшего из города «совокупного» дядю, рассредоточенного/размазанного по безличному (или, напротив, сконцентрированного в обобщённом) «мы». Работал (парень был работящ, хоть и обижен на весь свет), но внимание (!)… «всего-то! – не любил наши порядки и ненавидел нас». А между тем упомянутый совокупный персонаж/«дядя» в представлении лица, которое ведёт повествование, таков: «мы снисходительны, мы добры. Готовы простить многое. Увлечение наших женщин такими, как Рома, тоже. Но всему есть пределы!..» Чуете «идеологически враждебное» и «клеветническое» замятинское «Мы»? Замятина вообще мало кто помнит, а ещё меньше тех, кто его читал. А он тоже есть у меня, вернее, предстаёт у Гундарина во всей своей красе!
Ромка терпел, как Бог, который велел делать это всем без исключения. Но ему не дали дотерпеть до логического конца. Вернее, не довели до точки бифуркации, когда это терпение исчерпывается и взрывается, после чего разум возмущённый готов идти в смертный бой. Или экстраполироваться в русский бунт, бессмысленный и беспощадный. «Мы» в лице полковника Романенко вовремя раскусили пацана, узнали его если не военную, то страшную тайну. Чувствуете Гайдара (не Егора с его радикальными экономическими реформами, а его деда – Аркадия с его Мальчишем-Кибальчишем)?
«И не так он [Ромка – В.Б.] был опасен нам, как мы были опасны ему. Ничего не сделал, может, и не задумывался ещё, но мог сделать каждую секунду. Или сам, или по команде откуда-то не отсюда… Странно мыслил этот тракторист, какими-то эпохами. Обобщениями. Как в старом учебнике «Новейшая история». Помню такой, с чёрно-белыми картинками…»
Хоть повествователь и утверждает, что «мы все были разные. Сам термин «мы» был неправильным. Разнообразие и конкуренция. Победы и неудачи», но чего уж (стиль автора): «мы» – это и есть «мы», а не какой-нибудь там «я».
Полковник нейтрализует «проблему» («проблема» – это и есть Ромка: он и сам проблема, и её носитель одновременно).
«… – А мать-старушка? – спросил кто-то из нас у Романенко, как бы в шутку.
Полковник только сверкнул глазом.
– Матерей-старушек мы не обижаем.
Ответ был неопределённый. Но мы все увидели в нём чистую правду. Правду со всех сторон и во всех возможных вариациях…».
«Ненужный [лишний] человек» – вот кто такой этот Ромка. Тут следует опять дать перечень всех классиков, писавших о лишних людях, а также поимённый/пофамильный список этих лишних людей. Но отошлю читателя к главке «Бездельник».
Многовариантность того, что случилось/могло случиться с Ромкой.
А что с ним, собственно, могло случиться, непьющим «алкоголиком в третьем поколении»? В конце концов все там будем.
Социальный постмодернизм и метареализм в одном флаконе.
У Цоя:
«…Я раздавлен зимою, я болею и сплю
И порой я уверен, что зима навсегда
Ещё так долго до лета, а я еле терплю…»
…Итак, подведём итог третьего рассказа-«трека»: Гундарин, Цой, Распутин, Белов, Астафьев, Шукшин, Замятин, Гайдар (не Егор, а Аркадий, который на самом деле Голиков).
Можно скромнее для автора книги (по алфавиту): Астафьев, Белов, Гайдар, Гундарин, Замятин, Распутин, Цой, Шукшин (Цой уже не в конце). Плюс все писавшие о лишних людях в русской жизни, кто ранее уже был поименован.
Малыш
Песня «Малыш» не вошла ни в один альбом Цоя/«Кино». Возможно, написав и немного попев/попотев, автор потом впал в смятение, застеснялся, ибо посвящена она была Сергею Пенкину (в те времена ещё можно было этого стесняться).
Изначально песня была то ли юмористической, то ли сатирической, то ли саркастичной и на свет появилась по следам совместных с Пенкиным концертов в Крыму. Источники сообщают, что эта двусмысленность самого её автора веселила:
«Тёплое, тёплое море
Жаркое солнце
Синие, синие волны,
И пустынный пляж.
Музыка рядом со мною
Ты рядом со мною
И весь этот берег
Наш…
…Когда ты смотришь так серьёзно,
Малыш, я тебя люблю…»
Сергей Пенкин вспоминал: «Я говорю: “Не буду выступать”. А Витя в ответ: “Всё будет хорошо!”…»
Так и пришла к певцу-гею всесоюзная известность, а то сразу и слава. Как, впрочем, и к Цою, и к группе «Кино», а затем и к её отдельным представителям, когда они занялись сольными карьерами/концертами. Кстати, впоследствии песню подхватила другая рок-группа – «Мумий Тролль» (её солист Илья Лагутенко то ли переосмысливал, то ли провоцировал, то ли совершал каминг-аут: «Когда ты робко меня целуешь, малыш, ты меня волнуешь…»)
В девятом рассказе автор «#ПесенЦоя» возвращается к лирическому «я» (повторюсь, это «я» не равно «я» самого автора), от лица которого и ведёт дальнейшее повествование: «Ну вот, дожили: я, пятидесятилетний литератор-неудачник, регистрируюсь в соцсетях под женским псевдонимом и начинаю писать там всякие гадости. Я толстый, в массивных очках. С бородой полулопатой, такой саперной лопаткой, которая во времена моей юности считалась обязательным атрибутом литературной деятельности. Ну, с деятельностью, да, напряг, а борода всё же немного выросла».
Похоже, что в этом «треке» автор откровенно провоцирует читателя: писать от лица сомнительного лирического «я» ему не впервой – его более ранняя повесть «Говорит Галилей…» в этом смысле ещё пикантней! Вот там настоящий бесстыдный (или как раз «стыдный») хардкор! Дескать, вот вам всем! И даже: вот так вот вам всем, и чо? Дескать, и чо вы мне сделаете, всё равно уже читаете, до конца немного осталось, никуда не денетесь, дочитаете, как миленькие, даже если и поплюётесь на лирического героя! Короче, в «Галилее…» – жёсткий хардкор, в «Малыше» – так себе, вокруг да около, хотя и не совсем.
В главном персонаже рассказа поначалу вроде бы играет отцовское чувство, а затем то ли не пойми какое, то ли даже вообще не пойми что. По многочисленным двусмысленным (а то и вовсе не двусмысленным) намёкам и экивокам можно сделать предположение, что скорей всего не пойми что. Тьфу! С одной стороны, за стенкой спит Маринка-давнишняя знакомица, ставшая женой героя ближе к его старости (или просто «типа жена»: сексуальная партнёрша). А с другой, «по комнатам в задумчивости бродит её сын. Тонконогий, с тонкими же, будто просвечивающими запястьями. С золотыми кудрями почти до плеч (это я настоял, чтобы не стригли). Одиннадцать лет. Золотой мальчик. Данила-мастер». А далее – и ещё «круче»: «И что мне с Данилой делать-то? Я представляю его в виде обнаженной статуи, выкрашенной в золотой цвет. Леонардо да Винчи отдыхает, красота – здесь. Но не сейчас, и вряд ли когда, конечно, эта затея со статуей осуществится». Тут уж совсем гей-педофилия какая-то! Если не разгром, то публичное искажение наших посконных ценностей, публичным и активным сторонником которых на самом деле является сам автор книги.
У лирического героя «трека» если не старческий маразм, то старческая сублимация. Ибо герой этот – писатель-неудачник: «Я раньше любил соотносить свой возраст с возрастом известных писателей. Кто во сколько лет что создал. Ну, Лермонтов, понятно, Пушкин… Так и Булгаков отпал. И Джойс, и Пруст. Я вот всё на Розанова смотрел, который, как и я, в провинции пропадал, с женщинами проблемы имел. Потом перебрался в столицы – и взлетел. Но потом я понял, что и Розанов меня куда моложе. Умберто Эко остался с поздним дебютом. Анатолий Рыбаков ещё. Ну и кто-нибудь другой есть наверняка». Авторы-предтечи творчества Гундарина, как видим, перечислены самим Гундариным, не будем вдаваться в подробности, для чего (мы их тоже просто включим в общий перечень предтеч в конце этой главки).
Несостоявшийся писатель, герой-неудачник приравнивает себя к двум группах людей, которым завидует: и к тем, кто состоялся, как писатель, и к тем, у кого просто есть деньги: «Деньги – они как алиби для самого себя и окружающих. Вроде как ответ на вечный вопрос – что делал весь свой век, чего добился? Ответ: разбогател. Ладно, хоть что-то. Не зря, мол. Но я-то беден как церковная мышь». И дальше ещё не раз в разных вариациях упоминается про «перебиваешься с копейки на копейку». Так сказать, «мильон терзаний» на тему славы и богатства. Настоящая творческая натура!
Однако в одиночку находиться в сточной канаве лирическому герою ой как не хочется, поэтому всех лидеров-удачников и аутсайдеров-неудачников в своём воображении он сажает в одну лодку: мол, «печатаешься ты везде, миллионер ты, или свой первый и единственный роман закончить не можешь, – посмотри вокруг. Дрянная, промокшая, в пятнах картонная декорация и муравьиная дрянь под ней. Вместо того, что было в наши восьмидесятые, да и девяностые тоже. Просрали-с мы с вами всё что могли, дорогие удачники».
С одной стороны, «вечная тема» книги: восьмидесятые-девяностые годы. С другой, – самоуспокоение, самооправдание. И своеобразная самопсихотерапия: все свои неудачи, горечь, всякие горести и неудовлетворённость главный персонаж «трека» словесными гадостями анонимно сливает в интернет (может, и правильно, что интернет хотят деанонимизировать?) Вот что пишет «герой» в недра всемирной паутины, взяв себе ник Lenka Perekur: ««По поводу феминизма. Я возмущена, во-первых, тем, что должна “по признаку пола” поддерживать эту оголтелую свору неудачниц и лесбиянок. Не хочу и не буду. Во-вторых, я правда считаю, что мужчины умнее и талантливее нас, баб. У них есть кое-что в штанах и кое-что в голове. И в душе. А у нас кругом одни дыры. Бабы