Да, я всё еще любила Сашу и видела его каждую ночь во сне, несмотря на все мои горькие выводы о нем и страшные клятвы забыть его навсегда. Последний год мое воображение только и делало, что без устали рисовало его лицо. Неудивительно, что сейчас оно вновь услужливо подсовывало мне его образ, о чем бы я ни подумала. Я не знала, как бороться с этим наваждением, и решила наказывать себя за каждое воспоминание о нем. Стоило мне хоть раз представить его прекрасные голубые глаза, как я доставала припрятанные под подушкой маникюрные ножницы и делала небольшой надрез на руке. За неделю у меня появилось десятка два надрезов, а проблема так и осталась нерешенной.
Однажды папа застал меня за очередным актом самоистязания. Я настолько сосредоточенно вспарывала ножницами кожу на руке, что не заметила, как папа вошел в палату. Разумеется, он ничего не понял и ужасно испугался, но все-таки пообещал мне ни о чем не говорить маме.
Позже тем же днем он переложил меня в инвалидную коляску и повез гулять по коридорам больницы. В нейрохирургическом отделении, где я лежала, был один длинный светлый коридор, от края и до края заставленный горшками и кадками с домашними растениями, что делало его идеальным для наших с папой недолгих прогулок. Папа, шутя, называл этот коридор «зеленым». Каждый раз, когда он медленно провозил меня мимо всех этих унылых фикусов, чахлых кустовых роз, пыльных фиалок и полузасохших пальм, на меня сокрушающей волной нахлынивала ностальгия по нашим с ним прогулкам в городском парке. Как-то раз я по детской привычке вдруг взяла да и призналась ему во всем, что меня мучило в последнее время. Рассказала ему и о силе мысли, и о желании ходить, и о воображаемых танцах с Сашей. Папа слушал меня внимательно и чутко, как в детстве, а когда я закончила говорить, долго молчал, растерянно поглаживая меня по голове.
– Что скажешь, пап?! – в нетерпении воскликнула я.
– Никогда не обманывай себя, – медленно и веско произнес он.
Я поняла его совет. Опустила глаза и закусила губу, чтобы не расплакаться.
С того момента я больше не тратила время на никчемные фантазии, но от собственного бессилия во мне проснулась жгучая ненависть к себе. Меня больше не пугала и не волновала боль, наоборот, я жаждала этой боли. Нарочно приподнималась на руках в постели, чтобы почувствовать острую ломоту в позвоночнике. Не оставляла бесплодных попыток встать на неподвижные, никчемные ноги, то и дело падала и разбила в кровь нос и верхнюю губу. Рассорилась в пух и прах с мамой, отказываясь впустить ее в туалет, где она обычно помогала мне, и там в одиночестве, держась за стенки туалета, потеряла сознание от напряжения. Отчаяние захлестывало меня с головой, и я начинала злиться на весь окружающий мир, а в первую очередь на самого близкого и дорогого мне человека – вечно дежурившую рядом маму.
Как-то к вечеру у меня в очередной раз поднялась высокая температура, и мама осталась ночевать в больнице подле меня. Она очень устала в тот день, потому что накануне отработала две смены подряд, готовясь к праздничному банкету в столовой. Спать сидя показалось ей невыносимым, и она принесла откуда-то несколько холодных металлических стульев, составила из них себе кровать, как в «ИКЕА», и улеглась прямо на это жесткое ледяное ложе, прикрытое лишь тонким и дырявым больничным одеялом. К утру у нее разболелось горло, из носа текло, она задыхалась хриплым сухим кашлем.
– Мама, купи микстуру или сделай себе горячее питье! – строго велела я.
Но мама только покивала и так ничего и не сделала. К полудню она уже едва могла говорить: кашель буквально разрывал ей грудь, а из глаз градом катились слезы.
– Иди домой! – приказала я. – Нечего тут мучиться!
– Не могу я тебя оставить, Танюшка! – возразила мама. – Кто тебя покормит? Кто в туалет проводит?
– Сама как-нибудь справлюсь, – скривив губы, ответила я.
– Не справишься… – печально вздохнув, покачала головой мама. – Ох, не справишься!..
И тут я вспылила:
– Хватит меня опекать! Надоело!
– Что надоело, Танюш? – испуганно прошептала мама.
– Ты надоела! – выкрикнула я прямо в ее взволнованное, бледное, сильно постаревшее за последние недели лицо. – Торчишь тут целыми днями, болтаешь глупости, мешаешь мне думать! Теперь еще и кашляешь!
– Танюшка, что с тобой? – в беспокойстве наклонилась ко мне мама.
– Не дыши на меня! – истерично выкрикнула я. – Не хватало еще, чтобы ты меня заразила!
Доктор сказал, мне нельзя кашлять, позвоночник рассыплется! А тебе плевать, даже микстуру себе не купила. Всё денежки экономишь! Эгоистка!
– Перестань на меня кричать! – заплакала мама. – Это я-то денежки экономлю? Да я последнюю рубашку сниму и тебе отдам! Кредит взяла, кучу долгов наделала, лишь бы ты ни в чем не нуждалась! Как у тебя совести-то хватает мне такое говорить?!
– Всё, отстань. Надоела, – глухо пробормотала я, почувствовав стыд.
– За что ты так жестоко со мной обращаешься? – продолжала рыдать мама. – За что меня топчешь? Давишь на меня постоянно! Всю душу вынула!
«Она устала от меня и моей беды, – подумала я. – Истомилась, истосковалась и заболела. Ей нужен отдых. Но разве заставишь ее уйти?»
Вскоре мама успокоилась и обиженным голосом спросила меня, собираюсь ли я обедать.
– Мама, прости меня, пожалуйста, – не глядя на нее, тихо сказала я.
– Так и быть, прощаю! – важно ответила мама, вытирая слезы. – Рыбку вареную будешь?
А ночью мне приснилась бабуля. Мы с ней сидели на скамеечке под старой яблоней и пили чай с молоком и медом. Над нашими головами суховато, по-августовски шуршала листва. Изредка с тихим стуком падали на траву созревшие прозрачные яблоки. Я подобрала одно из них. Его точил червь, омерзительно жирный, опьяневший от сладкого сока.
«Не обижай маму, – ласково попросила бабуля. – Она тебя очень любит».
«Я тоже ее люблю», – смутившись, призналась я.
«Любовь нужно беречь», – сказала бабуля, подливая мне чай.
Я промолчала, сжимая в ладонях червивое яблоко. К глазам подступили слезы.
«Не плачь, родная! – огорчилась за меня бабуля. – Не горюй! Всё самое страшное уже позади!»
«Я боюсь!» – прорыдала я.
«Боишься? Чего?»
«А вдруг я всю жизнь буду любить только Сашу? Вдруг не смогу его забыть? А он не придет! Он никогда не придет! Он – плохой человек, но я всё равно его люблю! Что же мне теперь делать?»
Бабуля лукаво взглянула на меня и весело рассмеялась.
«Почему ты смеешься?!» – обиженно воскликнула я.
«Смешная ты девчонка, Танечка моя!» – широко улыбаясь, проговорила бабуля, и голос у нее был добрый…
И тут я проснулась, так и не дождавшись ответа на самый важный вопрос.
Нужно было как-то продолжать жить. Пытаясь покончить с прошлым, я удалила все свои странички в соцсетях. Напоследок прошлась по Сашиным страницам и обнаружила, что рядом с ним появилась новая девушка. Маленькая, невзрачная, зато разодетая по последнему слову моды. Не из нашей школы. Смотрит на него с обожанием. А он на всех фотках небрежно обнимает ее с таким видом, будто делает ей большое одолжение. Нарцисс.
Маникюрные ножницы перекочевали из-под моей подушки в мамину сумку. Я передумала причинять себе боль и решила попробовать сыграть в оптимиста. Поначалу моя бравада была столь неубедительной, что не обманывала даже мою легковерную маму. Но я надеялась со временем вжиться в новую роль: широко улыбалась всем и каждому, следила за тем, чтобы у меня всегда было жизнерадостное выражение лица и даже осмеливалась шутить. В наушниках у меня звучала композиция Good Luck моего любимого Washed Out. Эта музыка словно омывала меня теплой, пронизанной солнечным светом водой и придавала новые силы. Я знала, что процесс выздоровления будет очень долгим, но чувствовала, что первый маленький шажок навстречу новой жизни уже сделан, и это наполняло мое сердце тихой и робкой надеждой…
А сегодня мне приснился Шварценеггер. Пересмотреть, что ли, первого «Терминатора»?
День 29
До моей выписки из больницы оставались считаные дни, и меня окончательно перевели в общую четырехместную палату. К тому времени я научилась самостоятельно забираться в коляску, разъезжать в ней где хочется и перебираться из нее обратно в кровать, а также менять себе памперсы, одеваться без посторонней помощи и ползать на руках. Я пока еще не решила, ради чего мне жить в изломанном теле инвалида, но уже начала деятельно приспосабливаться к новым обстоятельствам.
Самое серьезное затруднение у меня вызывал процесс надевания носков и тапочек, а также шнуровки кед, но с этим мне помогала справляться моя новая подруга по несчастью – Ира. Она лежала на соседней койке с перевязанной головой и подбитым глазом. Ее хмурый бродяжий вид, прокуренный хриплый голос и дерзкая, вызывающая манера общения поначалу отпугнули меня, но вскоре я поняла, что Ирка – человек с широкой душой и чутким, отзывчивым сердцем. Никогда не забуду, с какой теплотой и охотой она меня поддерживала в эти нелегкие дни! К примеру, меня всё время тошнило от мяса, которого я не ела последние несколько лет и, видимо, отвыкла. Однажды я съела больничную котлету, и меня вырвало прямо в постели, потому что не хватило времени и сил перелезть в кресло. Ирка, видя, как я мучаюсь, помогла мне умыться и переодеть пижаму, а также одолжила запасную простыню и наволочку из собственных запасов, чтобы я смогла перестелить постель. Сама она проблем с аппетитом не испытывала, целыми днями уплетая бутерброды с колбасой, консервированные ананасы из банки и «Кит Кат», которые покупала в ближайшей «Пятерочке» на переданные родителями деньги. Ее родители, так же, как и мои, были в разводе, но успели обзавестись новыми семьями, поэтому Ирка с ее проблемами, по ее собственному выражению, была им до фонаря, и они привычно откупались от нее деньгами.
– Я давно с ними не живу, – нехотя призналась Ирка. – Раньше жила с полоумной бабкой в коммуналке на девять семей. А после того как бабка померла, я переселилась к брату. Он у меня студент. Днем учится, вечерами в баре подрабатывает. Снимает хату. Я к нему еще летом переехала.