– Нечего тут отсиживать! – раздраженно отмахнулась я. – Уходи!
– Танюша, не плачь! – мягко прошептал папа. – Знаешь ли ты, что в любой болезни заключается благо?
– Какое благо?!
Я лежала, вытянувшись на кровати, как солдат, и уныло смотрела в потолок. Сейчас он начнет вещать мне о духовной пользе телесных недугов. Знаем, проходили. Права была мама: его болтовня абсолютно бесполезна, особенно когда случается настоящая беда.
– Болезнь предупреждает человека об ошибке в жизни, – назидательным тоном изрек папа, – и дает человеку время подумать над этой ошибкой и исправить ее.
– И какую ошибку я, по-твоему, совершила? – недоверчиво спросила я.
– Не знаю… – Папа с грустью вздохнул. – Ответ – у тебя в душе, а твоя душа мне неведома.
– Всё ясно. – Я вытерла слезы и повернулась к нему. – Спасибо тебе за совет. И за апельсины большое спасибо. Можешь идти домой.
Но папа вновь отказался уходить: он твердо решил сидеть до вечера. Слишком уж боялся маминого гнева.
Общаться с ним я не хотела, поэтому он просто сгорбившись сидел около моей постели и рассматривал свои тонкие бледные, как поганки, и подрагивающие после недавно перенесенного микроинсульта ладони. Мне было безумно жалко папу, но в то же время он всем своим видом вызывал у меня глухое раздражение и неприязнь.
Так мы и промолчали бы до маминого прихода, но у меня вдруг зазвонил телефон. Впервые за долгое время я услышала знакомую трель. Мое сердце бешено и больно заколотилось, ладони мгновенно вспотели.
«Саша!» – подумала я, хватая смартфон.
– Тань, это ты? – услышала я издалека испуганный и неуверенный голос моей лучшей подруги Насти.
– Настя, привет!.. – нервно сглотнув, ответила я.
– Ой, Танька!.. – Настин голос сильно задрожал. Наступила пауза. – Танька, ты меня слышишь? – Настя пришла в себя и вновь заговорила почти нормальным голосом, который я любила. – Как ты там?
– Живая, – осторожно ответила я. – Двигаться не могу. Ног не чувствую.
– Можно к тебе сегодня вечером приехать? – настойчиво попросила Настя.
– Приезжай, – тихо разрешила я.
– Продиктуй мне название отделения и номер палаты, – деловито велела Настя.
Я протянула телефон папе, и он объяснил Насте, где получить пропуск и как ко мне пройти.
– Я вас встречу, чтобы вы не заблудились, – пообещал он.
Папа всех моих подруг называл на «вы». Мне это казалось немного претенциозным, но в общем-то нравилось.
Ужин принесли около шести. Папа покормил меня кашей и почистил мне апельсин. А сразу после ужина в палату заглянула Настя.
– Таня! Ты здесь? – робко позвала она.
– Проходи! – махнула я рукой.
Папа вскочил на ноги и засуетился.
– Что же вы не позвонили? – обратился он к Насте. – Я бы вас встретил!
А Настя приблизилась к моей кровати, такая непривычно высокая, красивая и испуганная, с букетом ярко-розовых свежих пионов (и где только она их отыскала в ноябре!), взглянула на меня широко раскрытыми серыми глазами, уронила цветы и заплакала.
– Настя, ты чего? – смутилась я и попыталась отшутиться. – Неужели я так плохо выгляжу?
А она всё плакала взахлеб, закрыв лицо руками. Папа принес ей воды из-под крана. Настя жадно попила, стуча зубами о край стакана, вылила остатки воды на носовой платок, кое-как вытерла лицо, пригладила волосы и широко улыбнулась мне сквозь слезы.
– Танька, какая ты стала маленькая!
– Это не я стала маленькой, это ты выросла! – Я продолжала безуспешно упражняться в остроумии.
– Я тебе кофе привезла из «Старбакса»! – спохватилась Настя. – И мороженое «Мовенпик», твое любимое. С грецким орехом и кленовым сиропом! Тебе ведь можно, да?
– Наверное, нельзя, – покачала головой я. – Давай папе отдадим, он тоже любит кофе и мороженое. Папа, будешь?
Папа смущенно отказался и предложил угостить маму, которая подъедет с минуты на минуту.
– Пап, мы с Настей поболтаем, хорошо? – спросила я.
Папа понял намек, мягко улыбнулся и быстро вышел.
Я с нетерпением повернулась к Насте.
– Ты видела Сашу?
Настя глубоко и прерывисто вздохнула, избегая смотреть мне в глаза.
– Видела.
– Он уже знает?
– Знает. Вся школа об этом гудит.
Мы обе какое-то время молчали.
– Ты с ним говорила? – с надеждой спросила я, до последнего цепляясь за соломинку, словно утопающий.
– Да, – просто ответила Настя.
– И… что? – с нарастающим страхом прошептала я.
– Ничего. – Настя шмыгнула носом и нахмурилась. – Я ему предложила вместе поехать сегодня вечером к тебе.
– А он?
– Тань, ты – дура? – вдруг вспылила Настя. – Сама же видишь, не приехал он! Испугался. Смотрит на меня, в глазах слезы.
«Не могу, – говорит. – Не хочу ее видеть такой».
– А он в курсе, что я теперь всегда буду «такой»? – помертвевшим голосом поинтересовалась я.
– В курсе. – Настя перевела дух и на миг зажмурилась. – Он сказал: «Хочу запомнить ее здоровой».
– Так и сказал? – не поверила я.
Настя молча кивнула. Я задрожала и закрыла глаза. Умереть бы прямо сейчас и не видеть больше ничего, и не слышать!
– Тань, а Тань?! – всполошилась Настя. – Ты чего такая бледная? Побелела вся! Позвать медсестру?
– Не надо, – деревянным голосом ответила я, открывая глаза. – Ничего не надо.
– Я, наверное, пойду, – засобиралась Настя, – а то завтра в школу с утра… В воскресенье приедем навестить тебя всем классом!
И ее как ветром сдуло.
Папа вернулся в палату, немного удивленный Настиным неожиданным уходом. Я не отвечала на его робкие расспросы. Сердце так грохотало у меня в груди, что я почти ничего не слышала, глаза застилала мутная пелена, а в голове стучало: «Не хочу жить. Не хочу жить. Не хочу жить».
Не помню, в какой момент в палате появилась мама. К тому моменту у меня поднялась высокая температура и я вновь начала бредить. То мне привиделось, будто я блуждаю в мутном полумраке ночного клуба под нервное мерцание стробоскопа и монотонный хаус, пытаюсь отыскать в толпе танцующих Сашу и не нахожу его. То я бежала в ночном лесу и звала его во весь голос, а он не откликался. Но самым страшным было видение, в котором Саша уходил от меня прочь по осенней улице. Я догоняла его, хватала за рукав, а он поворачивался ко мне с равнодушным лицом, смотрел пустыми глазами и не узнавал…
Мама горько причитала в тишине, папа тоже был где-то рядом и беззвучно плакал, лица в медицинских масках низко склонялись надо мной, смотрели беспокойными глазами и задавали вопросы, которых я не слышала и не понимала. Всё смешалось и завертелось в моей голове, будто осенняя листва, подхваченная внезапно налетевшим северным ветром. А потом ветер стих, и наступила великая тишина, в которой, беззвучно кружась, легко и неспешно падал прохладный свежий снег, обещая утешение и покой.
День 7
Кажется, я иду на поправку, если можно так сказать о наполовину мертвом человеке. Сегодня утром я проснулась с холодной головой и с уверенностью, что я буду жить, несмотря ни на что. За окном падал первый снег, совсем как в моем сновидении, и это обстоятельство каким-то непостижимым образом приободрило меня. Я без малейшего сопротивления позволила маме и папе, который, к моему немалому удивлению, опять был здесь, переодеть и умыть меня, словно куклу, а затем накормить с ложки больничной манной кашей. К приходу доктора я была сыта, причесана и одета в чистую пижаму, а также успела, лежа под капельницей, прослушать почти весь новый альбом Ланы Дель Рей.
– Почему температурим? – строго спросил меня доктор.
– Перенервничала, – коротко ответила я.
– Не нужно нервничать! – Толстяк доктор смотрел на меня пристально и сердито. – Нужно радоваться, что живой осталась.
– Я очень рада, – тихо сказала я.
– Выше нос! – воскликнул доктор, энергично взмахнув папкой с историей моей болезни. – Унывать нельзя ни при каких обстоятельствах!
И, задав маме и папе несколько незначительных вопросов, убежал.
– Танюшка, хочешь персик? – ласково спросила мама.
Я молча кивнула.
– Вымой персик для дочери! – обратилась мама к задумчиво притихшему в уголке папе.
Папа вздрогнул, соскочил с места и со всех ног бросился исполнять мамино поручение.
Интересно, куда уходит любовь, размышляла я, поглядывая на родителей. Ведь и они когда-то давно любили друг друга до безумия! Папа рассказывал во время одной из наших с ним незабываемых прогулок по парку, что он впервые встретил маму на квартирнике. В девяностые годы они собирались друг у друга на квартирах, чтобы попить пива и послушать новую музыку. Иногда на эти квартирники приходили даже знаменитости. Мама в те далекие времена училась в техникуме на повара-кондитера, но никаким поваром становиться не собиралась. Она прогуливала учебу ради платных занятий вокалом и бегала на репетиции местной рок-группы, где была солисткой. Папа учился в духовной семинарии, читал Сёрена Кье́ркегора и подумывал уйти в монастырь. На квартирник его привел друг. Папа не хотел туда идти, а когда все-таки пришел, то сразу забился в самый дальний угол и приготовился терпеливо ждать, когда же его другу надоест выпивать и слушать дурацкие песни и можно будет намекнуть ему, что пора домой. И тут он увидел маму. «Признаться честно, – рассказывал папа, – внешне она мне не понравилась: никогда не любил толстух, особенно крикливых, а эта еще и стриглась под ноль, носила кольцо в носу, рваные джинсы, мужские ботинки и косуху. Но пение у нее было ангельское! Никогда прежде я не слышал столь звонкого, заливистого и счастливого голоска! Прослушав старинную балладу в ее исполнении, я впервые осознал, что песня бывает сладостной и может волновать до головокружения… Я всегда был робким и нелюдимым, а тут собрался с духом и подошел к ней знакомиться. Сказал ей, что она поет, словно ангел. А она похохотала надо мной и предложила мне пива… В общем, мы с ней просидели на той квартире до глубокой ночи и ушли одними из последних гостей. Я отправился провожать ее пешком на другой конец города, потому что ни автобусы, ни трамваи уже не ходили, и всю дорогу лез из кожи вон, чтобы ей понравиться. А она всё хохотала надо мной до упаду. Когда мы вошли в подъезд дома, где она жила, было уже утро. Светало. Мы остановились на лестничной площадке у окна.