нимание; в принципе ненависть испытывают к тому, кто сделал возможными ваши отношения с людьми; тот, кто способен на сильную и постоянную ненависть, уходит или же выказывает агрессию, мечет громы и молнии, он будет стараться разрушить эти отношения»; я же, ненавидя, ничего не могу сделать, моя ненависть остается статичной, четко разделенной на два направления: не против моих отношений с людьми, а против места и против меня самой, она больше не развивается, она остается такой же, поэтому-то я смирилась и стала терпеть, а для этого мне постоянно что-то требуется, и это что-то я называю красотой, я нуждаюсь в чем-то прекрасном, способном заморозить мою ненависть, но это же глупо, ибо красоты не существует, ну, быть может, только лишь в воображении, а так она может существовать исключительно при наличии угрозы ее разрушения, как только она приходит в состояние стабильности, красота исчезает, а я, как только нахожу что-нибудь действительно прекрасное, инстинктивно стараюсь сохранить его нетронутым, «законсервировать», тогда как учитель жил в состоянии непрекращающейся опасности, главным образом из-за того, что он вводил неизвестные элементы в наши с ним отношения: музыкальная комедия, эта женщина, звавшаяся Кейко Катаока, множество других, наркотики, садомазохистский секс, музыка стран Восточной Европы, цыганская, кубинская, бразильская, путешествия ради смены места – все, что только могло прийти ему в голову, но у него было еще что-то, чего я никогда не понимала, у меня все еще остается сомнение, что было для этого человека, называвшего себя Язаки и которого я зову учителем, важнее всего? Была ли это я или же все то, что он привносил в наши отношения? Лично я думаю, что вряд ли моя персона представляла для него такую великую ценность – да и могла ли я даже думать об этом при такой заниженной самооценке; а может быть, оба аспекта были ему одинаково важны, как один, так и второй, но тот, кто отказался от активного вмешательства в жизнь, нуждается в четком разграничении между этой самой жизнью и собой; Кейко Катаока, даже когда она, развратно причмокивая, облизывала мою грудь, неистово меня ненавидела, думаю, это была не ревность, она сказала мне, что ненавидит, и я ее тоже ненавидела, не из-за того, что она была больше меня или лучше танцевала, а потому, что она не отказывалась от своей активной позиции; в ресторане нам подавали закуски, суп, еда буквально таяла на языке и ласкала желудок, мы пили вино и «Арманьяк», но я не могу припомнить, о чем мы говорили с Язаки, сам же он говорил прямо, без обиняков: «Я частенько наведываюсь сюда нажраться, но прихожу сюда обязательно с девушками покрасивее тебя», – вот так он издевался надо мной в течение всего обеда; в действительности я еще спрашиваю себя, почему же я спала с Язаки, ведь физически он не удовлетворял меня… полагаю, что я еще до этого была уже развращена его словами, его взгляд был не такой, как у других мужчин, это был всеобъемлющий взгляд, я не знала никого, чей взгляд мог бы так различаться в зависимости от того, смотрит ли на вас человек или же не обращает никакого внимания, когда он игнорировал меня, я чувствовала себя такой ничтожной и отчаявшейся, вот например, когда мы ездили в Мадрид, мы остановились в «Плазе», и на следующее утро после бурно проведенной ночи, наркотиков и секса, проснувшись, я не застала его в постели, он стоял на террасе и смотрел на улицу, а я даже не смогла спросить его: «Что же ты делаешь?» – как же мне не сомневаться в себе! А каково это было для Кейко? Даже теперь я все еще думаю об этом, а когда мы закончили обед, Язаки дал мне денег на такси и я вернулась домой, в те времена я снимала дешевую комнату в Иойодзи, я поднялась по железной лестнице, вынула ключ, толкнула дверь ногой, сбросила туфли и бросилась в сортир блевать, у меня было такое ощущение, будто омар и грибы под соусом, и вся прочая пища находились не в желудке, а где-то в легких, меня рвало, и я вновь видела глаза Язаки, я долго блевала, упрекая себя за то, что настолько закомплексована, что теперь должна выблевать только что принятую пищу, создавалось впечатление, что я не забуду до гробовой доски эту блевотину, что два часа назад я была не в ресторане, а брала в рот у мужика, державшего меня за волосы, я беспрерывно спускала воду и вдруг почувствовала, что мне хочется трахаться, я плакала, но в то же время меня изнутри словно обжигало что-то, я хотела, чтобы кто-нибудь порезал мне задницу ножом, я уверяла себя, что это все из-за вина и коньяка, но передо мной вдруг возникли глаза Язаки, дура, говорил он, я проглотил обиду, видишь, я совсем раздет, дура, – он хохотал мне в лицо, ты ничтожество, повторял он, словно припев, своим низким голосом, этот рефрен я слышу и сейчас, и я начала мастурбировать, не прекращая блевать, я думала, что он смотрит на меня, да, он смотрел! чтобы привлечь его взгляд, я была готова убить любого, не знаю, что там с Кейко, но выбрана оказалась именно я,
смотри на учителя не отрываясь;
это, по крайней мере, ты в состоянии сделать, да?
Это был первый раз в моей жизни, когда меня просили мастурбировать перед зрителями, первый раз в жизни мне вставили вибратор в зад, первый раз я испытывала такой сильный оргазм, первый раз я плакала оттого, что мое влагалище сжималось, словно мехи аккордеона, впервые я рыдала у кого-то на глазах, ибо Язаки, не шевелясь, смотрел на меня все это время, толчки вибратора усилились; «Плачь как ребенок, плачь сильнее», – говорила женщина, которую я ненавидела, и в этой отвратительной позе я рыдала, я плакала и кричала, и не могла остановиться, и слышала при этом, как разговаривали Язаки и Кейко Катаока:
аутизм,
успокой ее,
в детстве она не умела выражать свои чувства,
все-таки она по-настоящему красива,
она никогда не умела принимать чужие ласки,
дай ей одеться,
хочешь посмотреть, у нее пена идет из влагалища,
нет,
поцелуй ее,
можно, правда?
нет, теперь я не хочу, чтобы ты ее целовала,
наверно, это все потому, что она первый раз попробовала экстази,
нет, не потому,
все бабы одинаковы, когда плачут,
это все аутизм.
Я чувствовала, что сдалась, меня обложили со всех сторон, но, странное дело, это не казалось мне неприятным, и в то время, пока я размышляла об этом, плача без остановки, я вновь переживала ту сцену, когда я мастурбировала, блюя, я казалась себе каким-то маленьким зверьком, зверьком, зверьком, который стоит на мосту или на крыше и кричит своим слабеньким голоском, в этом не было ничего неприятного, тут я осознала, что Яза-ки еще меня ни разу не обнял, он даже не дотронулся до меня, и во мне вспыхнуло страстное желание мстить им, Язаки и Кейко Катаоке, странно, но в это мгновение ко мне вернулась способность к активным действиям, и она не угасла, хоть я и не могла воспротивиться тому, чтобы стать собачкой Язаки, да, я была его карманной собачкой, иногда я была собачкой и Кейко Катаоки, и, признаюсь, мне нравилось, когда они разрывали меня на части.
Рейко вдруг задрожала всем своим телом, и я инстинктивно ощутил, что мне следует помочь ей. Ее глаза были влажны и блестели, словно бы она собиралась заплакать, но она не видела ничего. Взгляд ее перебегал с одного предмета на другой. Она смотрела то на меня, то на пейзаж, расстилавшийся за окном, потом переводила глаза на мою грудь, руки, ножки кресла, тени от них, потом подняла глаза и проследила за тяжелыми тучами на горизонте – но ни разу не сфокусировала взгляда ни на одном предмете. Это напоминало фотоаппарат с севшим аккумулятором – ничего не могло отобразиться в его видоискателе, то есть на сетчатке ее глаз. Так, неловко, неумело, она пыталась напрячь свои душевные силы и обратиться к своей памяти. Я начал понимать, почему эта женщина сошла с ума, вернее, я задался вопросом, что могло бы произойти, если бы она прожила хотя бы один день нормально. Мне казалось, что, если мне не удастся остановить ее, она разрушит самое себя. А что это значит для человека? Физически – это разбить себе затылок, истечь кровью или вызвать остановку сердца. В любом случае начнет расползаться лицо, тело окоченеет, а потом станут разлагаться мягкие ткани. А что произойдет в случае душевного распада? Об этом я ничего не знал. Это полное истощение, потеря самосознания, а с Рейко могло произойти вообще все что угодно, и я не хотел видеть этого. Не то чтобы я боялся неприятностей, если бы ей, например, вздумалось вскочить на балюстраду и броситься вниз, нет, я страшился того, что она может тем самым похитить мою энергию, необходимую для продолжения жизни. Я испытывал что-то вроде предчувствия и опасался, что она выкинет подобный номер перед смертью. Я не знал, что может произойти, но знал наверняка, что не хочу этого видеть.
Но как остановить ее монолог? Ведь только рассказывая, концентрируясь на своем прошлом, эта женщина могла справляться со своим безумием. И эту концентрацию следовало нарушить, но это-то и было самым трудным, поскольку у Рейко концентрация принимала совершенно особую форму. В связи с этим случаем я вспомнил обряд сантерии, местного верования, на каковом я присутствовал месяц спустя после приезда на Кубу. Все проходило в небольшом городке в двух часах езды от Гаваны. Само собой, это было не тем событием, на котором свободно мог присутствовать японский фотограф. Я сидел в гаванском ресторанчике и собирался приняться за жареные поросячьи ножки с чрезвычайно крепким пивом «Атуэй», когда ко мне подошел подозрительный тип, промышлявший контрабандой сигар, который произнес: «За десять долларов я свожу вас посмотреть на обряд сантерии». В то время я не имел никакого представления о том, что такое сантерия, по наивности полагая, что речь идет о каком-то виде национального искусства.
Сантерия насчитывает множество направлений, и знать обо всех, разумеется, невозможно. Одним из них можно назвать гаитянское вуду, нечто подобное существует и в Бразилии. После того как сюда начали привозить чернокожих рабов, здесь быстро стали распространяться, распадаясь на множество отдельных культов, примитивные африканские верования, такие как черная и белая магия Нигерии и Конго. Юка, Макута, Пало, Йесса, Арара, Олурун, Абакуа, Брикамо, Ганга, Ошун, Чанго… список можно продолжать до бесконечности. Большая часть из них направлена на достижение человеческого благополучия и располагает обширными знаниями в области природной фармакопеи. Встречаются сантерии, организованные на манер тайных обществ. У каждой сантерии есть свои барабанщики и свои особые ритмы, песни и танцы, радения проводятся ежегодно в положенное время.