А Шарко и Люси ворвутся первыми.
Мелькали за окном пейзажи, долины сменялись холмами, все ближе были горы, шуршал под колесами сухой асфальт. Люси то начинала дремать, то подскакивала, внезапно просыпаясь, одежда ее была измята, волосы растрепаны, о том, чтобы умыться, нечего и мечтать. Растрепанная, измятая, немытая? Ну и пусть, какая разница! Надо идти к цели. Идти до конца. Вот так, сразу, не останавливаясь, без передышки, не задумываясь. Надо вскрыть нарыв — как можно скорее. И покончить с этим, покончить, покончить.
Гренобль. Для комиссара — город с названием, начисто лишенным гармонии. Он помнил мрак пещеры — той, где несколько лет назад нашел убийцу.[40] Тогда Эжени была рядом, в машине, спокойно спала, свернувшись калачиком на заднем сиденье, а теперь — теперь Шарко не решался поверить, что все стало гораздо лучше, что после ночи, проведенной с Люси, призрак ушел из его головы навсегда. Неужели ему наконец-то удалось закрыть дверь к Элоизе и Сюзанне, дверь, так долго остававшуюся открытой? Неужели ему удалось стереть с губ мед траура, от которого, казалось, не избавиться уже никогда? Впервые за долгое-долгое время он осмеливался надеяться.
Стать нормальным человеком, таким, как все. Ну, пусть хотя бы почти таким.
Они встретились с коллегами из Гренобля около четырех утра. Познакомились, выпили кофе, поговорили.
В 5.30 десяток полицейских направился к дому Колин Санате. Над горизонтом показался краешек огненно-рыжего солнца. Медленные воды Изера поблескивали серебром. Люси всем своим существом чувствовала приближение конца охоты. Лучший момент в жизни полицейского, высшая награда. Скоро-скоро все будет позади.
Они приехали. Дом оказался просторным, фасад — внушительным. Полицейских удивило, что из щели между ставнями на втором этаже сочился свет. Стало быть, Колин Санате не спала. Соблюдая все меры предосторожности, все члены отряда встали по местам. Напряженные тела, острые взгляды, мурашки по телу.
Ровно в шесть утра пятью ударами тарана полицейские взломали тяжелые ворота и спустя мгновение, быстрые, как пчелы, влетели в жилище преступницы. Люси и Шарко очень скоро нагнали опередивших их на лестнице гренобльских коллег, лучи фонариков плясали на ступеньках, пересекались, тяжелые ботинки отбивали ритм.
Не было никакой борьбы, взрывов, выстрелов. Ничего похожего на невероятный шквал ужаса и насилия последних дней. Только гнусное ощущение, что ты нарушил право одинокой женщины на неприкосновенность ее жилища.
Колин Санате только что встала из-за письменного стола. Лицо ее было спокойным, она даже не удивилась. Медленным движением положила на стол перьевую ручку и остановила взгляд на Люси. Мужчины кинулись к ней с наручниками, кто-то стал зачитывать ее права — она спокойно подставила руки. Не сопротивлялась. Как будто все происходившее здесь подчинялось неумолимой логике.
Люси, словно загипнотизированная, до глубины души потрясенная тем, что у нее на глазах стал явью черно-белый персонаж, затерянный было вместе с фильмом пятидесятилетней давности, подошла ближе. Санате оказалась на голову выше. На ней был синий шелковый халат, коротко подстриженные светлые с проседью волосы обрамляли лицо с резкими чертами, с выдающимися вперед челюстями. Как хорошо она сохранилась для своего возраста… А взгляд… Люси тонула во взгляде темных глаз, который и сегодня, спустя столько лет, оставался таким же мрачным и таким же чудовищно пустым. Взгляд больного ребенка, совершенно перевернувший Люси, когда она увидела фильм впервые.
Рот пожилой женщины приоткрылся, она заговорила:
— Я догадывалась, что рано или поздно вы придете. После смерти Манёвра и самоубийства Шателя все стало рассыпаться: эффект домино, косточки падают одна за другой.
Она чуть наклонила голову, всмотрелась — так, будто хотела прочитать мысли Люси.
— Не судите меня так строго, мадам, не думайте, что я худшая из преступниц. Надеюсь, раз вы приехали сюда, значит — поняли, что мы с отцом хотели совершить.
Шарко позади шепнул что-то на ухо руководителю группы захвата, и спустя несколько секунд все тихо вышли, оставив его и Люси наедине с Колин. Он закрыл дверь и подошел ближе. А Люси в это время уже говорила, не в силах сдержать ярость:
— Совершить? Это вы называете «совершить»? Вы убили беззащитного старика, вы повесили его и выпотрошили! Вы с фантастической жестокостью зарезали женщину и ее друга — им обоим не было еще и тридцати! Вы действительно худшая из преступниц!
Хозяйка дома села на кровать, всем своим видом выражая покорность.
— А чего вы от меня хотите? Я — «пациент зеро», я была им всю жизнь и остаюсь им. Синдром Е хлынул из моего черепа в тот памятный летний день пятьдесят четвертого года, безвозвратно изменив самую структуру моего мозга. Крошечной его доли, но этого достаточно. Готовность к насилию стала частью меня, а то, в чем насилие проявляется, не всегда… не всегда уж очень рационально. Поверьте: если бы я могла извлечь и проанализировать собственный мозг, я бы это сделала. Клянусь, сделала бы.
— Вы… вы сумасшедшая.
Санате, поджав губы, покачала головой:
— Всего этого не должно было случиться. Мы хотели просто-напросто изъять из обращения, забрать себе копии фильма, которые Жак Лакомб ухитрился разослать чуть не по всему миру. И нам это удалось, да, удалось, мы разыскали большую часть, даже до Америки добрались, и все было бы хорошо, если бы… Если бы не эта чертова бобина, отправленная из Канады в Бельгию. Вот надо же было… надо же было Шпильману сунуть нос в наши дела! Есть такие люди, настоящие параноики, помешанные на заговорах и секретных службах, именно они нас больше всего и пугают. Потому что стоит где-то соскочить какой-то гайке, они это чуют и немедленно реагируют. Ей-богу, у них есть шестое чувство. Возможно, этот Шпильман видел фильмы ЦРУ, ставшие доступными после статьи в «Нью-Йорк таймс». Когда он раздобыл, одному господу ведомо какими способами, эту бобину и просмотрел пленку, он сразу заметил в правом верхнем углу кадра белый кружок. Фирменный знак Лакомба… И сразу понял, что ему в руки попал, скорее всего, еще один из фильмов ЦРУ, ускользнувший от экспертов при расследовании. Ну и стал копать. Стал разбирать фильм по косточкам. И увидел там мое лицо… мое лицо в детстве…
Шарко, который стоял рядом с Люси, прервал монолог:
— Вы все время говорите «мы», «нам»… «Мы хотели изъять из обращения копии…», «нам это удалось…». Кто это — «мы»? Французские секретные службы? Армия?
Она поколебалась, но в конце концов ответила:
— Люди. Те самые люди — а их много, — которые каждый день трудятся над тем, чтобы защитить нашу страну. Только не смешивайте нас с этими подонками, с этим жульем, наводняющим улицы ваших городов. Мы — ученые, мыслители, руководители, принимающие решения, и мы делаем все, чтобы обеспечить миру прогресс. А прогресс требует жертв — независимо от того, каковы эти жертвы. Так было всегда, ну и зачем же менять установленный порядок?
Люси уже не могла устоять на месте, у нее внутри все кипело от размеренных речей этой психопатки, от ее спокойствия, от ее хорошо поставленного голоса.
— Такие жертвы, как несчастные египетские девочки? Они были еще совсем детьми! Их-то за что?
Колин Санате сцепила зубы, сдерживая желание ответить, но молчать все-таки не смогла: раз уж начала оправдываться, надо продолжать.
— Отец умер за два года до геноцида в Бирме. Он всю жизнь отслеживал проявления синдрома Е, доказательства его существования. Он никогда не проводил полевых испытаний, потому что прекрасно знал: все это можно создать и исследовать в лаборатории. Сначала он меня просто использовал, потом втянул в свою работу, сформировал как ученого, практически обусловил то, что я продолжила его поиски, пошла по его стопам. Я училась на медицинском, занималась научной работой, специализировалась в нейробиологии. Меня никто не спрашивал, меня в это… втравили. Я выросла среди военных, среди людей с суровыми лицами, в домах без окон, и стала сама отслеживать этот пресловутый синдром, только уже в полевых условиях.
— Вас туда посылали? В те страны, где имел место геноцид?
— Да. С легионерами, с гуманитарной помощью, с врачами из Красного Креста. Мы собирали трупы, укладывали их в штабеля десятками, пока не начали гнить. А я пользовалась случаем, чтобы изучить их мозг — официальная аккредитация давала на это право.
— И в Египте? Там тоже официальная аккредитация позволяла вскрывать черепа?
— Феномен коллективной истерии с проявлениями особой жестокости — штука такая редкая, такая случайная, что почти невозможно всерьез изучать его. Ну и когда я узнала, что Египет накрыла волна массовой истерии и что девочки, затронутые ею, так и остались агрессивными, я ни минуты не колебалась. Отправилась туда, в Каир, на конгресс участников Глобальной сети безопасных инъекций. И разыскала девушек.
— И убили их. И искалечили. Там-то вы действовали в одиночку, никто вам ничего не приказывал. Более того — не разрешал.
Она ответила холодно, без малейшего признака сочувствия к своим жертвам:
— Существовал только один способ подтвердить наличие синдрома Е — вскрыть череп и, порывшись в мозгу, добраться до миндалины, которая при такой симптоматике должна быть атрофирована. В то время не было таких мощных сканеров, какими вооружены медики сейчас. Я извлекла у каждой из девушек мозг, отделила нужную мне часть и привезла эти три фрагмента в своем чемодане. Немножко формалина, небольшие емкости, мой багаж не досматривали — а если бы даже и досмотрели, что с того? Я занимаюсь наукой, я приехала на конгресс, я была в составе делегации… Что же касается увечий… — Она поиграла желваками. — Что касается увечий — так получилось. Вы бы, наверное, назвали это неосознанными стремлениями, садизмом, и были бы, наверное, правы… Наш разум открыл еще далеко не все свои тайны. И ваш старик-реставратор, к несчастью, за это поплатился. Я хотела вам показать, что на этот раз вы имеете дело не с теми… мелкими правонарушителями, с какими сталкиваетесь каждый день. Что тут все по-другому. Кажется, мне это удалось?