Редколесье долго не кончалось. А потом вдруг как-то сразу лес сгустился, и ребята оказались в настоящем хвойном царстве.
— Красота! А какой воздух! — сказал Саша. — Это же пихты!
Они все вместе, как по команде, сделали глубокий вдох.
Величественные деревья спокойно смотрели на путников сверху. Казалось, им нет никакого дела до того, что творится вокруг. Они походили на солдат, стоявших по стойке смирно.
Аня, Саша и Ваня шли молча. Говорить не хотелось.
Лес был полон звуков и шорохов. Белки прыгали с ветки на ветку, озабочено что-то искали среди густых ветвей. Прошмыгнул заяц и затаился в густом кустарнике. Сверху послышался звук: «чек-чек, чек-чек».
Ребята подняли голову. На ветке сидела небольшая птица. Голова черная, спинка светло-голубая с серым оттенком, горло и щёки серовато-белые.
— Это сорока, — прошептала Аня, боясь спугнуть птицу.
— Сорока? Что-то не похоже, — с сомнением произнёс Ваня.
— Голубая сорока. Она гораздо меньше обычной. Говорят, тем, кто увидит её, она принесёт удачу.
— Вот это хорошо бы, — сказал Саша и вздрогнул, потому что прямо из-под его ног вспорхнула красная куропатка.
Да, этот средневековый лес совсем не походил на лес двадцать первого века. Человек в нём казался лишним, как будто нарушал эту естественную гармонию живой природы.
Саша выбрал пенёк посуше и присел на него.
— Шнурок развязался, — сказал он.
— Наши кроссовки совершенно не вписываются в местный колорит, — констатировал Иван. — Вот если бы рядом валялись банки, бутылки, окурки — тогда да. А так даже непривычно.
— К счастью для этого леса, всё это ещё не изобрели, — согласилась Аня. — Боюсь даже думать, во что превратятся леса в тридцатом веке.
— Может, их вообще не будет, — сказал Саша, завязывая шнурок. — Или станут кучей мусора. Где-то я читал, что на каждого землянина приходится в год восемь тонн отходов. Кстати, если бросишь в лесу обычный полиэтиленовый пакет, он там пролежит до полного разложения более двухсот лет, пластмасса — пятьсот, стекло — тысячу, консервная банка — восемьдесят. Ну что, красиво?
Аня вздохнула.
— Давайте не будем о грустном, — предложила она. — Несмотря на всё это, ничего бы так не хотела, как вернуться в свой захламлённый век. Обещаю, что если вернусь, то первым делом пойду в ближайший лес и устрою там субботник.
— Не забудь только, — ехидно улыбнулся Ваня.
Девушка не обратила на его слова внимания. Ребята двинулись дальше и шли довольно долго. Почти у самого подножия горы Монсегюр они увидели мерцающие между деревьями огоньки. Саша приложил палец к губам и тихо сказал:
— Кто-то жжёт костры. Не шумите, а то услышат. Надо подойти поближе. Посмотрим, что там происходит. Вдруг разбойники.
Прячась за стволами деревьев, они подошли совсем близко и стали наблюдать.
Люди, толпившиеся вокруг ближайшего костра, были одеты в плащи, подбитые мехом, из-под которых поблёскивали кольчуги и кожаные нагрудники. Каждый имел при себе меч. Рядом лежали луки, копья, арбалеты и другое вооружение. Невдалеке были разбиты палатки, чуть поодаль к жердям привязаны лошади. Костры тянулись далеко и огибали почти всё подножье горы.
— Это какой-то военный лагерь, — прошептал Саша.
— Крестоносцы, — пояснил Ваня.
— Что они здесь делают? — Аня в недоумении посмотрела на Оболенского. — Ты, Вань, говорил, что Монсегюр — безопасное место.
Ваня пожал плечами и сделал кислую гримасу.
Саша с досадой произнёс:
— Жаль, что мы не понимаем их языка. Вон те двое, что ближе всего к нам, о чём-то громко спорят. Послушать бы.
— Можно попробовать, — не очень уверенно произнёс Ваня. — Только тихо всем. Ни звука.
Он нахмурился и стал прислушиваться, сделав предельно серьёзное лицо. Аня ехидно хмыкнула. И зачем корчить из себя полиглота? Всё равно ничего не понимает.
— Ну? — не сдержался Саша. — Понял чего?
— Подожди, — отмахнулся Оболенский.
Саша и Аня смотрели на него без особой надежды. Неожиданно он повернулся к ним и выдохнул:
— Я всё понял. Не знаю, как это у меня получается, но я знаю этот язык. Наверно, потому, что я в своей прошлой жизни говорил на нём.
Ребята удивлённо переглянулись.
— Ну и что ты понял? — скептически произнесла Аня.
Ваня зашептал:
— Разговор идёт об осаде Монсегюра, — Ваня показал пальцем на крепость, которая одиноко и гордо возвышалась почти над ними. — Они сетуют на то, что уже больше семи месяцев топчутся у подножья горы, на вершине которой стоит замок, а ни одного сражения с еретиками не было, что осада эта бессмысленная. Штурмом взять крепость не удастся, так как скалы слишком неприступны. Ещё я понял, что если они даже и сделают попытку наступления своей десятитысячной армией, то наверняка это обернётся провалом, потому что как только крестоносцы начнут карабкаться вверх по скалам, защитники крепости тут же пустят лавину камней с вершины горы и те будут просто сметены. Крестоносцы и лагерь-то поэтому разбили тут, в лесу, под защитой деревьев. Они говорят, что вся осада получилась бессмысленной. Крепость защищена самой местностью. Лазутчики снабжают осаждённых продовольствием. Здесь полно всяких ущелий и лазов. Через них в крепость проникают местные жители, которые знают все тропы. Крестоносцы говорят, что им надоело топтание на месте. Еретикам всё нипочём, они и не думают сдаваться. Скоро Рождество, потом Крещение, а войско так и будет здесь стоять.
Ваня перевёл дух и продолжил:
— Значит так, ребята. Я теперь точно знаю, какой сейчас год и что за события здесь происходят, знаю, в какой период моей жизни мы попали… В общем, надо сваливать отсюда пока не поздно.
— Куда сваливать? — захлопала глазами Аня.
— Куда угодно. Хоть в ближайшую деревню. Короче, в Монсегюр мы не пойдём.
Ваня стал торопливо выбираться из кустов. Ребята последовали за ним. Отойдя на приличное расстояние, Иван остановился и, опасливо оглядевшись вокруг, потащил ребят под большую раскидистую ёлку.
— Здесь пока передохнём, — сказал он. — Слушайте. Сейчас, ребята, 1243 год. Это время крестовых походов против альбигойцев, вернее, самый финал этой войны. Всё началось более тридцати лет назад. В 1208 году…
В Лангедоке процветал катаризм. Когда Римский папа Иннокентий III понял, что никакие увещевания не действуют на местных жителей и католическая вера так просто не приживётся на этой свободной земле, он решил приступить к решительным действиям. Для начала направил своего легата Петра де Кастельно в непокорное графство. Прибыв в Лангедок, тот сразу начал действовать жёстко и решительно — приказал уничтожить часть евреев, проживающих в Тулузе, затем отлучил от церкви самого графа Тулузского Раймонда VI, пригрозив, что ещё и отберёт его земли за излишнюю терпимость к катарам. В общем, как ему казалось, навёл порядок в графстве. Подтверждением тому были костры, на которых безжалостно сжигали еретиков…
Выполнив свою карательную миссию, Кастельно в январе 1208 года возвращался в Рим. Недалеко от городка Сен-Жиль легата нагнал неизвестный всадник, пронзил его копьём и исчез. Кто это был, так никто и не узнал, но убийство явилось достаточным поводом для развязывания войны.
В страшном злодеянии обвинили графа Раймонда VI Тулузского. Вернее, признали его зачинщиком убийства — мол, именно он послал всадника, чтобы убить легата. С давних пор католическая церковь имела претензии к графу, подозревая его в отступничестве от истинной веры. И теперь эти подозрения усилились.
Неприкосновенность легата было делом свято узаконенным, его убийство приравнивалось к убийству первых апостолов. Негодование папы не знало границ. За всю историю католической Церкви подобного не случалось. Папа написал грозное воззвание, в котором фактически объявил войну еретикам. Ровно через год после смерти Кастельно, в 1209 году, со всех концов Франции на зов Рима собрались крестоносцы (двадцать тысяч рыцарей и двести тысяч вооружённого простого народа) и выступили в поход — карать непокорный юг, уничтожить мечом альбигойскую ересь. Сам папа обещал им за это полное отпущение грехов.
Призывая к войне, Иннокентий III разрешил грабить и захватывать земли еретиков. Тот, кто принёс клятву верности графу Тулузскому, от этой клятвы освобождался. Мало того, было объявлено, что и земли графу уже не принадлежат, а будут захвачены и переданы в руки истинным католикам.
Началась война. Крестоносцы под предводительством Симона де Монфора завоевали многие земли. Кровь лилась повсюду. Сжигали целые города, убивали тысячи людей. А сам Симон де Монфор горел единственной идеей — захватить и присвоить земли графа Тулузского. Уж очень он хотел получить этот титул. Готов был на всё ради этого. Характер Монфора отличался чрезвычайным честолюбием и амбициозностью, а жестокость порой не знала границ. Как полководец он не был бездарным, но часто руководствовался необдуманной храбростью, доходившей порой до безрассудства.
Однажды, когда война была в самом разгаре, Монфор со своей армией подошёл к городу Мюрэ, расположенному недалеко от Тулузы. Жители, в страхе ожидавшие вторжения крестоносцев, сожгли большой мост через реку Гаронну. Армия Монфора остановилась, не зная, что делать дальше. Тогда Монфор кинулся в воду на своём коне и переплыл реку, ведя за собой небольшую группу самых храбрых рыцарей. Появление предводителя Христова воинства повергло в панику жителей Мюрэ. Они укрылись за стенами города и заперли ворота.
Но положение небольшого отряда Монфора было довольно опасным. Зарядил проливной дождь. Остальное воинство не решалось перебраться через реку. А мюрейцы в это время ожидали прибытия войск графа Тулузского. Армия Монфора была многочисленнее тулузцев, и победу наверняка одержали бы крестоносцы, если бы с ними был их предводитель, однако без Монфора оставшиеся на том берегу были слабы, и тулузцы легко могли разбить их наголову.
Монфор, увидев штандарты неприятеля, в отчаянии смотрел на другой берег и ничего не мог поделать. Как нарочно, поднялся сильный ветер, и волны в реке достигали своего предела.