наше спасение.
Камень обжег отца Кихота холодом сквозь пурпурные носки. Он пожалел, что в Саламанке не подыскал еще одни, шерстяные. Под высоченными сводами собора, в свете, лившемся сквозь сто двадцать окон, словно взор божий, он почувствовал себя карликом. У него возникло ощущение, точно он – малюсенькая мошка, помещенная под микроскоп. Он поспешно нырнул в боковой придел и опустился там на колени. Какую прочесть молитву – он не знал. Подумал: «Благодарю тебя», но слова показались ему пустым, как эхо, звуком – он не чувствовал благодарности за свое избавление; возможно, он в какой-то мере почувствовал бы благодарность, если бы в него попала пуля: это означало бы – конец. Его тело отвезли бы тогда в Эль-Тобосо, и он снова очутился бы дома, а не продолжал бы это нелепое паломничество – к какой цели? Или куда?
Пытаться молиться, когда ты не в силах выжать из себя ни слова, показалось ему лишней тратой времени, и он оставил свои попытки, постарался вообще ни о чем не думать, ни на что не обращать внимания, погрузиться в полнейшую тишину, и через какое-то время действительно почувствовал, что стоит на пороге Ничего, от которого его отделяет всего один шаг. Потом большому пальцу на ноге стало особенно холодно от каменных плит собора, и он подумал: «У меня продырявился носок». Право же эти носки – и почему только он не настоял на шерстяных? – хоть он и приобрел их в роскошном магазине, которому покровительствует «Опус деи», не стоят того, что он заплатил.
Отец Кихот перекрестился и вернулся к Санчо.
– Хорошо вы помолились? – спросил его мэр.
– Я совсем не молился.
Они оставили «Росинанта» на стоянке и наугад побрели по улицам. Около самого Бурго-Нуево они обнаружили обувной магазин. Раскаленные плиты тротуара жгли ноги отцу Кихоту – дырка на левом носке, из которой торчал большой палец, значительно увеличилась. Это был совсем маленький магазинчик, и хозяин с удивлением уставился на ноги отца Кихота.
– Мне нужны черные ботинки тридцать девятого размера, – сказал отец Кихот.
– Сейчас, сейчас, присядьте, пожалуйста. – Хозяин достал пару ботинок и опустился перед отцом Кихотом на колени.
А отец Кихот подумал: «Я точно статуя святого Петра в Риме. Он, что, сейчас поцелует мой большой палец?» Он рассмеялся.
– Что тут смешного? – спросил мэр.
– О, ничего, ничего. Просто подумалось.
– Кожа у этих туфель очень мягкая и тонкая, ваше преосвященство.
– Я не епископ, – сказал отец Кихот, – только монсеньор, да простит меня бог.
Владелец магазина надел ему ботинок на ногу с целым носком.
– Если монсеньор соблаговолит сделать несколько шагов…
– Я уже достаточно нашагался по Леону. Тротуары у вас такие жесткие.
– Еще бы они не показались вам жесткими, монсеньор, – без ботинок-то.
– Эти ваши ботинки очень удобные. Я их беру.
– Хотите, чтобы я их завернул, или вы в них пойдете, монсеньор?
– Конечно, в них пойду. Вы что, думаете, _мне хочется_ ходить босиком?
– Я подумал, может… Ну, я подумал, может, вы наложили на себя епитимью…
– Нет, нет, боюсь, я далеко не такой святой человек.
Отец Кихот снова сел и подставил хозяину ногу с торчавшим из носка пальцем, и тот осторожно, даже с известной почтительностью, упаковал палец в носок, затем надел ботинок. Ему явно не приходилось до сих пор вступать в контакт с голым пальцем монсеньора.
– А другие ботинки? Монсеньеру не надо их завернуть?
– Какие другие ботинки?
– Те, которые монсеньор сбросил.
– Я их не бросал. Это они бросили меня, – сказал отец Кихот. – Я даже не знаю, где они. Наверное, сейчас уже далеко. В любом случае, ботинки были старые. Не такие хорошие, как эти.
Хозяин проводил отца Кихота и Санчо до порога. У дверей он попросил:
– Благословите, монсеньор!
Отец Кихот начертал в воздухе крест и что-то пробормотал. А на улице заметил:
– Слишком уж он был почтителен – не люблю я такое.
– Обстоятельства были не совсем обычные, так что, боюсь, он скорей всего запомнит нас.
По пути назад, к «Росинанту», им попалась почта. Отец Кихот вдруг остановился.
– Что-то я волнуюсь, – сказал он.
– Не без оснований. Если этого мерзавца, которого мы спасли, поймают и он заговорит…
– Я думал не о нем. Я думал о Тересе. У меня в голове словно набат гудит, возвещая беду. Мы ведь так давно уже отсутствуем.
– Четыре дня.
– Не может быть. Мне кажется, по крайней мере месяц. Пожалуйста, разрешите, я позвоню.
– Валяйте, но только быстро. Чем скорее мы уедем из Леона, тем лучше.
К телефону подошла Тереса. Не успел отец Кихот и слово сказать, как она в ярости рявкнула:
– Отца Эрреры нет, и я не знаю, когда он будет. – И повесила трубку.
– Что-то _в самом деле_ неладно, – сказал отец Кихот. Он снова набрал номер и на этот раз тотчас произнес: – Это отец Кихот, Тереса.
– Слава тебе, господи, – откликнулась Тереса. – Где это вы?
– В Леоне.
– А где это?
Мэр сказал:
– Не надо было ей говорить.
– Что вы там делаете, отче?
– Звоню тебе.
– Отче, с епископом ужас что творится.
– Он что, заболел, бедняга?
– Он очень гневается.
– А что случилось, Тереса?
– Да он уже два раза звонил отцу Эррере. И оба раза они разговаривали по полчаса – даже не подумали, как дорого это будет стоить.
– Но о чем же, Тереса?
– Да о вас, конечно. Они говорили, что вы рехнулись. Говорили, что вас надо засадить в сумасшедший дом, чтобы спасти честь Церкви.
– Но почему? Почему?
– Жандармы из-за вас всю Авилу прочесали.
– А меня не было в Авиле.
– Они это знают. Они говорили, что вы – в Вальядолиде. И сказали, что вы поменялись платьем с красным мэром, чтобы удрать.
– Это неправда.
– Они думают, вы, наверно, снюхались с этими сумасшедшими басками.
– Тебе-то откуда все это известно, Тереса?
– Вы, что же, думаете, я дам им пользоваться вашим телефоном и не оставлю дверь в кухню открытой?
– Дай-ка я поговорю с отцом Эррерой.
– Только ничего ему не выбалтывайте, – сказал Санчо. – Ничего.
– А отца Эрреры нету. Он еще вчера до света уехал к епископу. А епископ в такой вошел штопор, что не удивлюсь, коли он самому Святому Отцу позвонит насчет вас. Отец Эррера сказал мне, что Святой Отец страшно ошибся, когда назначил вас монсеньером. А я сказала ему – нечего богохульствовать. Святой Отец не может ошибиться.
– Да нет, Тереса, может – немножко. Надо мне, видно, сейчас же возвращаться домой.
– Нельзя вам, отче. Жандармы уж всенепременно тут же вас сцапают, и вы до конца своих дней просидите в сумасшедшем доме.
– Но я же нисколько не сумасшедший – во всяком случае, не больше, чем отец Эррера. Или епископ, если уж на то пошло.
– А они скажут, что вы – сумасшедший. Я сама слыхала, как отец Эррера сказал епископу: «Надо его держать подальше от греха. Ради блага Церкви». Так что не возвращайтесь, отче.
– Прощай, Тереса.
– Так вы не вернетесь?
– Мне надо это обдумать, Тереса. – А мэру отец Кихот сказал: – Жандармы говорили с епископом, а епископ – с отцом Эррерой. Они считают, что я сумасшедший.
– Ну, особой беды в этом нет. Вашего предка ведь тоже считали сумасшедшим. Возможно, отец Эррера поступит, как каноник, и начнет жечь ваши книги.
– Не дай бог. Мне надо домой, Санчо.
– Вот это как раз и докажет, что вы сумасшедший. Нам надо быстро убираться отсюда, но не в Эль-Тобосо. Не следовало вам говорить Тересе, что вы в Леоне.
– Ну, у нее рот на замке. Можете не волноваться. Ведь она даже мне не говорила, что эти ее бифштексы – из конины.
– Есть и немало другого, о чем следует поволноваться. Эти компьютеры нынче работают со скоростью света. Мы их немножко запутали, сменив номер на машине, но если гвардейцы заложили в машину ваш сан – жди беды. Придется вам снимать ваш слюнявчик и носки. Не думаю, чтобы много монсеньоров разъезжало в стареньком «сеате-шестьсот».
Они быстро пошли дальше, к тому месту, где оставили «Росинанта», и Санчо вдруг произнес:
– Пожалуй, надо нам бросить машину и сесть на автобус.
– Но мы же ничего плохого не сделали.
– Опасно не то, что мы сделали, а то, что мы сделали по их мнению. Если читать Маркса теперь уже не преступление, то скрывать вора, ограбившего банк, – все еще преступление.
– Но он же не грабил банка.
– Ну, пусть ограбил магазин самообслуживания – все равно это преступление прятать его в багажнике своей машины.
– Я не брошу «Росинанта». – Они как раз подошли к машине, и отец Кихот по-отечески положил руку на ее крыло, где была зазубрина, оставшаяся от столкновения с машиной мясника в Эль-Тобосо. – Вы знаете пьесу Шекспира «Генрих Восьмой»?
– Нет, я предпочитаю Лопе де Вегу.
– Так вот, я бы не хотел, чтоб «Росинант» когда-нибудь упрекнул меня, как кардинал Уолси упрекнул своего монарха:
Служи я небесам хоть вполовину
С таким усердьем, как служил монарху,
То в старости меня бы он не предал,
Столь беззащитного, моим врагам
[У.Шекспир, «Генрих Восьмой», акт III, сц. 2].
Вы видите эту вмятину на капоте «Росинанта», Санчо? Ей больше семи лет, и получил ее «Росинант» по моей вине. Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa [моя вина, моя вина, больше всего – моя вина (лат.)].
Они самым коротким путем выехали из Леона, но дорога пошла в гору, и «Росинант» стал выказывать признаки усталости. Перед ними вставали горы, окружающие Леон, – серые, скалистые, островерхие. Мэр сказал:
– Вы говорили, вам хочется тишины. Настало время выбирать между тишиной Бургоса и тишиной Осеры.
– С Бургосом связаны малоприятные воспоминания.
– Браво, монсеньор, а я-то подумал, что память о том, где находилась штаб-квартира генералиссимуса, как раз и может вас привлечь.
– Я предпочитаю мирную тишину тишине, наступающей после успеха, – эта тишина похожа на вечную тишину смерти. И притом, не очень хорошей смерти. А вы, Санчо,