– Нет. По-моему, это из Сервантеса, – поправил их профессор Пилбим, входя в комнату.
На какое-то время воцарилась тишина.
– Он снова заснул, – прошептал отец Леопольдо. – Может быть, когда проснется, он будет чувствовать себя поспокойнее.
– Молчание у него – не признак спокойствия, – сказал Санчо. – Иной раз оно означает смятение духа.
Однако голос, раздавшийся из постели, звучал громко и твердо.
– Я не предлагаю тебе быть губернатором, Санчо. Я предлагаю тебе царство.
– Скажите ему что-нибудь, – попросил отец Леопольдо.
– Царство? – переспросил Санчо.
– Пойдем со мной, и ты обретешь царство.
– Я никогда не расстанусь с вами, отче. Мы для этого слишком долго с вами странствуем.
– Вот такие подскоки, значит, и есть любовь.
Отец Кихот сел в постели и отбросил простыню.
– Вы осудили меня, ваше преосвященство, запретили служить мессу даже приватно. Это позор. А я ведь ничем перед вами не провинился. И я повторю вам в лицо те слова, которые сказал доктору Гальвану: «Пошел он к такой-то матери, этот епископ». – Отец Кихот опустил ноги на пол, пошатнулся, затем обрел равновесие. – Такие подскоки, – повторил он, – значит, и есть любовь.
Он подошел к двери и повозился с ручкой. Затем повернулся и посмотрел сквозь находившихся в комнате так, точно они все трое были стеклянные.
– Нет воздушных шариков, – заметил он с глубокой грустью, – нет воздушных шариков.
– Идите за ним, – сказал отец Леопольдо мэру.
– А не стоит его разбудить?
– Нет. Это может быть опасно. Пусть до конца проживет свой сон.
Отец Кихот медленно и осторожно вышел в коридор и направился к большой лестнице, но, возможно, воспоминание о том, как его несли из церкви, заставило его остановиться. Он повернулся к одной из деревянных раскрашенных фигур – папе или рыцарю? – и совершенно здраво спросил:
– Это путь в вашу церковь?
Казалось, он получил ответ, так как повернулся и, молча пройдя мимо Санчо, на сей раз направился прямиком к внутренней лестнице. И все трое осторожно, чтобы его не потревожить, пошли за ним.
– А что если он свалится с лестницы? – прошептал мэр.
– Разбудить его еще опаснее.
Отец Кихот привел их в большую темную церковь, освещенную лишь месяцем, глядевшим в восточное окно. Он твердым шагом прошел к алтарю и стал читать старинную латинскую мессу, но в каком-то странно усеченном виде. Начал он с возгласа:
– «Et introibo ad altare Dei, qui laetificat juventutem meam» ["Подхожу к алтарю божию, который был мне радостью в моей юности" (лат.)].
– Сознает ли он, что делает? – шепотом спросил профессор Пилбим.
– Это одному богу известно, – ответил отец Леопольдо.
А отец Кихот продолжал быстро читать мессу – опустил послания апостолов, опустил Евангелие, словно стремился быстрее добраться до освящения Даров. «Потому что боится, как бы епископ не прервал его? – подумал про себя мэр. – Или жандармы? Он даже длинный перечень святых от Петра до Дамиана – и тот опустил».
– Когда он обнаружит, что нет ни дискоса, ни чаши, то наверняка проснется, – заметил отец Леопольдо.
Мэр сделал несколько шагов к алтарю. Он боялся, что в момент пробуждения отец Кихот может упасть, и ему хотелось быть рядом, чтобы подхватить его.
– «Кто накануне того дня, когда Он принял страдания, разломил хлеб…» – Казалось, отец Кихот не замечал, что на алтаре не было ни гостии, ни дискоса. Он воздел к небу пустые руки. – «Hoc est enim corpus meum» [сие есть тело мое (лат.)]. – И твердо, без единой запинки дочитал мессу до освящения несуществующего вина в несуществующей чаше.
Когда раздались слова, сопутствующие освящению, отец Леопольдо и профессор по привычке опустились на колени; мэр же продолжал стоять. Он хотел быть наготове на случай, если отец Кихот пошатнется.
– «Hic est enim calix sanguinis mei» [Сие есть чаша крови моей (лат.)]. – Пустые руки округлились в воздухе, как бы охватывая несуществующую чашу.
– Что это – сон? Бред? Безумие? – шепотом вопросил профессор Пилбим.
Мэр еще на несколько шагов приблизился к алтарю. Он боялся отвлечь отца Кихота. Пока он произносит латинские слова, он, по крайней мере, счастлив в своем сне.
За годы, прошедшие с юности, когда мэр учился в Саламанке, он почти забыл мессу. В его голове остались только какие-то ключевые моменты, которые в те далекие времена воздействовали на его чувства. Отец Кихот, видимо, страдал такими же пробелами в памяти – произнося все эти годы почти автоматически, наизусть, слова мессы, он помнил только эти фразы, которые, подобно ночникам в детстве, озаряли темную комнату его привычки.
Так он вспомнил «Отче наш»; оттуда память его перескочила на «Agnus Dei» ["Агнец божий" (лат.)].
– «Agnus Dei qui tollis peccata mundi…» [Агнец божий, что приемлет на себя грехи мира… (лат.)] – Он помолчал и потряс головой. На секунду мэру показалось, что отец Кихот выходит из своего сна. А он прошептал совсем тихо, так что только мэр услышал: – Агнец божий, но ведь козы-то, козы… – И затем перешел к молитве римского центуриона: – «Господь, я недостоин, чтобы ты вошел под кров мой… скажи слово, и выздоровеет слуга твой».
Приближался момент причащения. Профессор сказал:
– Когда он обнаружит, что причащаться нечем, то, безусловно, проснется.
– Не уверен, – откликнулся отец Леопольдо. И добавил: – Я не уверен, проснется ли он вообще.
Несколько секунд отец Кихот молчал. Он стоял, слегка раскачиваясь, перед алтарем. Мэр сделал еще шаг вперед, готовый подхватить его, но тут отец Кихот снова произнес:
– «Corpus Domini nostri» [Тело господа нашего (лат.)], – и, без колебаний взяв с невидимого дискоса невидимую гостию, положил это ничто себе на язык. Затем он поднял невидимую чашу и как бы глотнул из нее. Мэр видел движение его горла при глотке.
Только тут отец Кихот, казалось, осознал, что он не один в церкви. Он озадаченно посмотрел вокруг. Возможно, он искал причащающихся. Заметив мэра, стоявшего в нескольких шагах от него, он взял двумя пальцами несуществующую гостию; нахмурился, словно что-то озадачивало его, и затем улыбнулся.
– Companero, – сказал он, – стань на колени, companero. – Вытянув два пальца, он сделал три шага вперед, и мэр опустился на колени.
«Что угодно, лишь бы он был спокоен, – подумал Санчо, – все, что угодно». Пальцы приблизились почти к самому его лицу. Мэр раскрыл рот и почувствовал на своем языке вместо облатки – пальцы.
– Такие вот подскоки, – произнес отец Кихот, – такие подскоки… – и тут ноги его подкосились.
Мэр едва успел подхватить его и опустить на землю.
– Companero, – в свою очередь, повторил мэр, – это я, Санчо, – снова и снова тщетно пытаясь уловить биение сердца отца Кихота.
Монах, занимающийся гостями, – очень древний старец по имени отец Фелипе, – сказал мэру, что, как ему кажется, он сможет найти отца Леопольдо в библиотеке. Это был час, отведенный для посещений, и отец Фелипе вел то и дело разбредавшихся туристов по тем помещениям монастыря, которые были открыты для публики. Тут были пожилые дамы, с глубочайшим уважением вслушивавшиеся в каждое слово; несколько мужей, всем своим видом показывавших, что они пришли сюда, только чтобы ублаготворить жен, и трое молодых ребят, которым то и дело приходилось напоминать, чтобы они не курили, а они были явно расстроены тем, что две хорошенькие девушки в группе не обращали на них ни малейшего внимания. Их мужские чары, казалось, не действовали на девушек, а вот дух безбрачия и тишина, царившие в старом здании, возбуждали девчонок, как острый запах духов, и они, точно завороженные уставились на табличку «Claustura» ["Закрыто"; здесь – вход запрещен (лат.)], которая в какой-то момент, словно знак, регулирующий уличное движение, преградила им путь, – смотрели так, будто там, за этой дверью, были тайны, куда более интересные и порочные, чем все, что могли им предложить молодые ребята.
Один из них подергал за ручку и обнаружил, что дверь заперта. Желая привлечь к себе внимание, он громко спросил:
– Эй, отче, а там что?
– Там один из наших гостей – заснул и никак не проснется, – ответил отец Фелипе.
«Надолго-надолго заснул и долго-долго не проснется», – подумал мэр. Это была комната, где лежало тело отца Кихота. Мэр постоял, глядя вслед туристам, пока они шли по длинному коридору мимо комнат для гостей, затем повернулся и отправился в библиотеку. Там он обнаружил профессора и отца Леопольдо, которые беседовали, меряя шагами помещение.
– Снова – факт и вымысел, – говорил отец Леопольдо, – провести между ними грань со всею очевидностью нельзя.
Мэр сказал:
– Я пришел, отче, проститься с вами.
– Вы вполне можете побыть здесь еще немного.
– Я полагаю, тело отца Кихота заберут сегодня в Эль-Тобосо. А мне, думается, лучше двинуть в Португалию, где у меня есть друзья. Вы не разрешите мне воспользоваться телефоном, чтобы вызвать такси: я хочу доехать до Оренсе, чтобы взять там напрокат машину?
Профессор сказал:
– Я отвезу вас. Мне самому надо в Оренсе.
– Вы не хотите быть на похоронах отца Кихота? – спросил отец Леопольдо мэра.
– То, что делают с телом, не так уж и важно, верно?
– Вполне христианская мысль, – заметил отец Леопольдо.
– К тому же, – добавил мэр, – мое присутствие, я думаю, приведет в смущение епископа, который, несомненно, там будет, если похороны состоятся в Эль-Тобосо.
– Ах, да, епископ… Он уже звонил сегодня утром. Он хотел, чтобы я передал настоятелю, что отцу Кихоту ни в коем случае не разрешено служить мессу, даже для себя. Я сообщил ему о печальных обстоятельствах, которые не позволяют сомневаться, что его распоряжение будет выполнено – отныне и навеки.
– И что он сказал?
– Ничего, но, мне кажется, я услышал вздох облегчения.
– Почему вы сказали «отныне и навеки»? То, что мы вчера ночью слышали, едва ли можно назвать мессой, – заметил профессор.
– Вы в этом уверены? – спросил отец Леопольдо.