Грэй покачал бокал, глядя, как виски плещется о край, и сказал строго и немного расстроенно от того, что людям приходится объяснять прописные истины:
– Как ты понимаешь, я сюда не виски твой пить приехал и не развлекаться. В Каперне гуингар. Сигнал поступил вчера, и любое промедление в буквальном смысле смерти подобно. Поэтому на время проведения операции я экспроприирую это здание. Если тебе станет легче, мы можем составить официальные бумаги.
Добродушное выражение мигом улетучилось с круглого щекастого лица Циммера.
– Грэй, – сухо сказал он, – я тебя очень уважаю. Ты отважный парень и большой молодец, что ловишь этих гадов. Но иногда ты переходишь всякую грань и провоцируешь на откровенную ненависть.
– Это уже твое право. Запретить тебе меня ненавидеть я не могу. Поэтому заканчивай свои показательные выступления. Лучше покажи, в какой комнате я смогу расположить штаб, и вели подать завтрак. Я голоден, как тысяча морских демонов.
Циммер встал, демонстрируя крайнюю степень недовольства, и процедил:
– Не ожидал от тебя такого по отношению ко мне. А как же наша дружба? И все то добро, что я делал тебе?
Грэй сощурился, хмыкнул, закинул ногу на ногу и сомкнул тонкие пальцы над коленом.
– Меня всегда удивляло и ставило в тупик людское избирательное добро, – сказал он. – Вот явись я к тебе и предложи закатить попойку, как в старые времена, или реши отгулять пропущенный мальчишник, ты бы с радостью согласился. И нашелся бы повод, предлог и даже нужное зелье, чтобы удержать тещу в постели, а жену подальше от дома. Но когда я говорю, что мне нужно по делу, ты закатываешь истерику, ненавидишь меня и крайне недоволен. Я отказываюсь тебя понимать.
Циммер вздохнул:
– Годы идут, а ты не меняешься, Грэй. Но тебе и не понять. Ты уже давным-давно одиночка, для которого существует только один закон – свой собственный. И своя мера справедливости. Но они в корне отличаются от принятых в обществе. А здесь, увы, приходится выбирать: или делать добро родным и близким и быть хорошим только в их глазах, или тратить добро на каждого встречного-поперечного и в результате самому оставаться ни с чем. И все равно быть недостаточно хорошим для других, потому что на всех не напасешься. Поэтому да, приходится выбирать. Но я готов смириться и помочь. И даже приношу извинения за резкость.
Грэя крайне смущало, когда дорогие и близкие люди извинялись перед ним. В таких случаях он всегда терялся, тушевался, начинал лихорадочно возвращать извинения, чувствуя себя кругом виноватым и очень плохим. Сейчас он тоже поспешил попросить прощения в ответ – за то, что причиняет неудобства и требует к себе повышенного внимания.
Циммер извинения принял, похлопал друга по плечу и уже почти любовно проговорил:
– И все-таки ты ненормальный, Грэй. И понимать тебя так же просто, как эти ваши карты морских глубин.
– Конечно, ненормальный, – печально согласился он. – Ошибка природы, мутант, оборотень.
И Циммер, должно быть, сообразив, что разговор вырулил в очень болезненное для друга русло, и будучи по натуре незлобивым и жалостливым, отчего и стал магом-хранителем, поспешил перевести разговор на более веселые рельсы.
– Кстати, – начал он, – как увидел тебя, сразу хотел сказать: будь осторожен! У нас тут тебя невеста поджидает. Вся Каперна знает, что за ней обязательно приплывет капитан Грэй. Так что держи ухо востро, а то как бы тебе не пришлось вешать на «Секрет» алые паруса и просить ее руки на площади перед ратушей.
От этой неуместной шутки Грэю стало еще горше. Одним глотком осушив бокал, он поставил его на стол и сказал:
– Чтобы попросить руки, я должен быть влюблен. А если я полюблю, то никогда не попрошу руки, зная, кто я есть и что не подарю любимой счастья, а только разрушу ее жизнь. Так что спектакля не будет, не надейся. И кроме того, несколько часов назад я был у Ассоль Лонгрен и нанял ее для участия в операции. Так что теперь она – член моей поисковой команды. А я не люблю, когда над моими людьми глумятся, даже если это дружеское подтрунивание.
Те, кто близко знал Грэя, не зря называли его изменчивым, как море: то он мог извиняться и каяться по пустякам, а то превращался в холодного и надменного принца крови, которым и был по рождению, и уже его собеседнику хотелось извиняться и каяться перед ним.
Вот и теперь Циммер беспомощно поднял руки:
– Сдаюсь. С тобой вечно как по тонкому льду. Неизвестно, что ты выкинешь в очередной раз.
– Ты знаешь, я же сказал: вон того ангела.
Циммер засмеялся, уже совсем по-доброму, так, что в уголках глаз собрались морщины, делая их лучистыми и лукавыми.
– Ладно, пойду будить поварих. Действительно, пора бы и перекусить.
– Вот это правильный подход.
Но до кухни Циммер так и не добрался. Едва только вышел в холл, откуда и вела дверь на кухню, как двое верзил буквально внесли его обратно, поставили посреди комнаты, как предмет мебели, окинули равнодушными взглядами и обратились исключительно к Грэю, игнорируя присутствие мага:
– Капитан, срочно, мы нашли «оболочку». Возле ювелирного. Ранняя пташка, чуть свет, а уже за побрякушками побежала, – наперебой чеканили вошедшие.
Грэй чертыхнулся, мысленно посетовал, что нормально поесть и поспать в ближайшее время вряд ли удастся, поднялся и сказал:
– Идемте, нельзя терять времени.
И тут ожил Циммер:
– Нет уж, обождите. Я с вами. Сейчас, мигом переоденусь и захвачу саквояж.
Грэй отпустил ему пять минут, а сам стоял, перекатываясь с пятки на носок и нервно постукивая сложенными перчатками по ладони. Больше всего в своей работе он ненавидел обследовать «оболочки», потому что вид девушек, похожих на сломанных кукол, с остекленевшими глазами и искореженными телами потом долго преследовал его.
Вначале он заглядывал в их глаза. Говорили, что у мертвецов в глазах запечатлевается убийца, но гуингары не отражались. А вот сам Грэй навеки застревал в мертвом взоре, влипая в него, как мушка в смолу, становясь соучастником убийцы.
С тех пор он предпочитал не смотреть в глаза даже живым.
Глава 8Белоснежная и туманная
Лонгрен тихо пробрался на задний двор и вынул из щели в стене нож, которым обычно разделывал рыбу. Кто бы ни явился сейчас на маяк – он сильно пожалеет. Лонгрен никому не позволял оскорблять свою семью. Меннерс-старший попробовал однажды унизить его Мэри грязными предложениями, и где он теперь, тот Меннерс?
Несмотря на высокий рост и крупное телосложение, двигался Лонгрен почти бесшумно, по-кошачьи, крепко сжимая в руке надежный нож. Тот легко вскрывал брюхо рыбам, справится и с шеей какого-нибудь наглеца.
Когда он проник в свое жилище через заднюю дверь, то увидел картину, возмутившую его до предела.
Его девочка, малышка Ассоль, стояла на полу на коленях и горько плакала, а какой-то наглец в черном плаще тянул к ней руки.
Медленно, очень медленно и тихо Лонгрен приблизился к непрошеному ночному гостю, склонился над ним и прижал нож к шее негодяя.
– Мерзавец! – проговорил он. – Как ты смеешь обижать мою девочку, мою Ассоль, мою…
Но закончить фразу не успел – проходимец ловко скинул его с себя, скрутил и начал душить. Выглядел он не таким уж и силачом, да и сам юнец юнцом, а сила, с которой сжимал горло Лонгрена, была явно нечеловеческой… Как и фосфоресцирующий блеск глаз, и пальцы, истончавшиеся и превращавшиеся в щупальца… Удушающие, склизкие, но их не разжать…
А потом тварь наклонилась ниже и произнесла какие-то слова – очень тихо, Лонгрен сам едва расслышал. То был короткий приказ: «Спи».
Веки и впрямь смежились, и его утащило во тьму. Последнее, что он слышал, – отчаянный крик дочери:
– Отец! Не-е-е-ет!
Но ответить ей уже не мог, его подхватило, завертело, закувыркало, будто он сухой куст, что вырос меж камней, но не удержался корнями и теперь гоним морским ветром…
Самому было впору закричать, вот только он онемел, и язык совсем не хотел ворочаться. Приземление вышло грузным – его тяжело приложило о булыжник, покрытый слоем снежного наста. Тот просел под ладонью, оцарапав ее колкими углами ледяных корок. Лонгрен зашипел: как больно! Разве так должно быть во сне? Открыл глаза и тут же зажмурился вновь: белизна вокруг слепила. Искрящаяся, яркая, абсолютная. Снег и солнце. Откуда они, если сейчас август и ночь?
Впрочем, это же сон. Тот молокосос приказал ему спать, и его утащило… Сначала показалось, в темень. А теперь вот выбросило на свет, ослепительный и неживой…
Лонгрен все-таки открыл глаза – следовало бы изучить местность. Нужно скорее искать выход. Дочка там одна с каким-то ловким проходимцем. Он представил, что тот может сделать с его Ассоль, и кровь застыла в жилах. Определенно надо выбираться, и чем быстрее, тем лучше.
Лонгрен поднялся, хотя сделать это оказалось непросто – ноги скользили и разъезжались, ледяная корка царапала руки, когда пытался ухватиться хоть за что-нибудь. Но все-таки встать удалось.
Лонгрен огляделся, окинул окрестности цепким взглядом моряка и приуныл. Куда хватало взгляда – везде снег: он стоял на берегу какого-то водоема, скорее всего, озера, слишком уж круглой и правильной была его форма. У горизонта маячили горы, тоже заснеженные, а между ними и озером – огромная белая равнина.
Да уж, невесело. Знать бы, где он оказался? Что-то не припоминал он таких земель на морских картах. Хотя… он отлично знал, что в мире еще много неизведанных территорий. Только вот как его занесло на одну из них? И вообще, он должен сейчас мирно спать, но вместо крепкого сна получил странное путешествие. Ну что ж, если уж оказался здесь, то ныть точно не будет: надо поспешить к Ассоль.
Решил двигаться в сторону гор. Но сначала…
Препятствием стало озеро. Не такое уж большое, но покрытое весьма толстым слоем льда.
Лонгрен слишком хорошо помнил, как в детстве, подначиваемый мальчишками, ступил на заледенелую поверхность прудика на окраине селения, где он родился и рос. Неокрепший лед опасно затрещал под ногой рослого подростка. Загоготала ребятня, вынудившая его полезть туда. Тогда ему удалось отскочить, и черная холодная вода не сомкнулась над головой. Ох и задал же он тогда весельчакам! Но с той поры держался подальше от таких вот водоемов. Ненадежные они.