Хорошо, что есть этот портрет, а то она уже начала забывать мамины черты – так давно та покинула ее.
Эгль тронул девушку за плечо, она вздрогнула, с неохотой возвращаясь в реальность.
– Ну же, – подбодрил он, – смотри, что там есть еще.
Ассоль отложила изображение, снова нырнула в нутро сундука и извлекла на свет роскошное алое платье, низку коралловых бус, маленький венок из красных, покрытых воском роз и пару изящных туфелек на невысоком каблучке. Находка привела ее в неописуемый восторг.
– Это свадебный наряд твоей матери. Мэри не хотела мириться с унылыми традициями и обыденностью. «Почему платье невесты обязательно должно быть белым? Так скучно. Мое будет самого удивительного оттенка алого, будто кто-то смешал маки, кораллы и зарю», – решила твоя своенравная мать и так и сделала. Шокировала всю Каперну. Яркая, как вспышка, невеста. Я сам этого не видел, но местные охотно вспоминают ту свадьбу до сих пор и рассказывают в подробностях.
Ассоль завороженно слушала его, жадно впитывая все, что касалось мамы.
– Примерь, тебе подойдет, – сказал Эгль и деликатно вышел, чтобы не смущать девушку.
А она принялась торопливо одеваться. Мамино платье было чудесным, оно струилось, обнимая фигуру, расходилось от колен пышными фалдами, играло и переливалось оттенками алого, подчеркивало трогательную хрупкость девушки и белизну ее нежной кожи. Бусы обнимали изящную шею, а туфли пришлись как раз по маленькой ножке.
Ассоль посмотрела на себя в зеркало и не узнала. Оставаясь все той же удивительно юной, она одновременно казалась старше, мудрее, но при этом выглядела пленительной, обворожительной, желанной.
– Ну вот, ты так же хороша, как и Мэри в ее главный день, – сказал Эгль, подходя сзади и обнимая девушку за плечи. – Лонгрен говорит, что ты очень похожа на свою мать. Теперь я и сам это вижу. Жаль, что твой отец не может пока оценить, какой ты стала, совсем взрослой и невозможно красивой. Обязательно завтра нарядись так на танцевальный вечер, дитя. И твой капитан не сможет уйти от тебя.
Ассоль вспыхнула, едва ли не сравнявшись цветом лица с платьем, искренне поблагодарила наставника и постаралась задержать в душе удивительное ощущение сладостного волнения, которое испытывает всякая девушка в момент, когда к ней приходит осознание собственной привлекательности.
Они распрощались, пожелав друг другу доброй ночи, Эгль ушел вниз, а Ассоль быстренько спряталась под одеялом. Ей хотелось поскорее заснуть, чтобы вновь увидеть маму в той комнате, освещенной солнцем, услышать ее ласковое пение.
Но сон пришел другой. Музыка в нем звучала ярко, страстно, обжигающе. Прямо над бескрайним морем, в котором дрожали опрокинутые звезды. Из водной глади медленно всплывал гигантский осьминог. Чудовище приближалось, росло в размерах, и вот остались только глаза, черные, как сама бездна, с красными отблесками в них. И глаза тоже ширились, увеличивались, поглощали. Алые искры, мерцавшие среди черноты, обретали очертания и формы. То была она сама в алом платье. Музыка звучала требовательнее, выразительнее, жарче, и Ассоль танцевала, стараясь выдерживать ритм. Было в том танце что-то запретное. Он – такой же вызов, брошенный в лицо обыденности, как и ее платье.
А вокруг падали лепестки красных роз. Или, может быть, капли крови, метавшиеся, словно взвихренные ветром искры костра?
То был удивительный танец, ее первый взрослый. Страсть и отвага пульсировали в ней, и она становилась единым целым с кем-то еще, а сбиться с ритма значило перестать дышать.
Ассоль было очень страшно и невероятно хорошо.
И совершенно не хотелось просыпаться.
Глава 26С фиолетово-зелеными звездами
Хин Меннерс, пошатываясь, прошел мимо жены. Сказать, что он плохо выглядел, значило бы ничего не сказать. Одежда его свисала кусками, кожа во многих местах была разодрана до мяса, нос свернут, один глаз заплыл, второй замер, как стеклянный. Правая рука болталась неподвижно, а левую ногу он подволакивал. Меннерс не обратил внимания на опешившую Милдред, стал посреди комнаты и пробулькал – назвать иначе звуки, вырывавшиеся из его горла, было нельзя:
– Пи… и-и-и-и… ть…
Милдред сперва даже озлилась, думала: «Сейчас я тебя напою!»
Ей показалось, что Хин крепко набрался, и рука дернулась за черпаком для вина, чтобы как следует приложить этого пьянчугу. Но когда она разглядела, в каком состоянии муж, кинулась к нему.
– Хин, ох, горюшко! Кто это тебя так? – запричитала женщина.
– Пи-и… и-и-и… – протянул трактирщик.
Милдред постаралась усадить его на стул, чтобы лучше рассмотреть и обработать раны, но не смогла сдвинуть и на йоту. Хин будто окаменел и прирос к полу. Милдред отличалась недюжинной, почти мужской силой. Но как ни старалась теперь, как ни толкала, успехов не добилась. Только хуже сделала – тело мужа пошло зыбью, как море под легким бризом, заколыхалось, словно холодец, стало оплывать, будто восковая свеча.
Милдред отшатнулась и остервенело потерла руки о передник: ей показалось, что за пальцами тянулась зеленовато-фиолетовая слизь. А Хина тем временем распирало. Еще немного, и он займет всю комнату. Впрочем, от Меннерса в этой твари, явившейся женщине, не осталось и следа. Сейчас перед ней, раскачиваясь из стороны в сторону, возвышался гигантский морской слизень. Было что-то завораживающее в том, как в его студенистом теле играли и переливались ярко-зеленые и фиолетовые огоньки. Будто звезды неведомого неба.
Страх покинул Милдред. Ей захотелось коснуться заоблачного мерцания твари. Она даже шагнула вперед, протянула руку и…
…из желейной массы выстрелила ложноножка, обвила запястье – Милдред вскрикнула, так как руку обожгло болью. Женщину потянуло прямиком в живой студень. Она вопила, колотила ребром ладони по «канату», обмотавшему ее руку, упиралась, но ничего не помогло. С громким чмоком слизень втянул ее в себя, и Милдред застыла с открытым ртом и распахнутыми от ужаса глазами, как мушка в смоле. Вокруг нее вспыхивали, гасли и загорались вновь зеленые и фиолетовые звезды. Словно какой-то очень могущественный ювелир решил законсервировать женщину прямо в ночном небосводе.
Несколько минут ничего не происходило, лишь «звезды» играли все сильнее, тянули друг к другу лучи, срастались, бурлили, рождали новые «светила». А потом студенистая масса устремилась в разверзнутый рот Милдред, как в воронку.
Тело женщины тряслось, ходило ходуном, пытаясь вместить в себя нечто громадное. Но вот все закончилось, слизня больше не было, лишь на одежде Милдред, словно бисеринки, блестели капельки зелено-фиолетовой слизи.
Глаза Милдред остекленели, а на губах играла безумная улыбка. Слегка качнувшись, она сделала первый шаг и наконец уверенно пошла туда, где закладывала виражи винтовая лестница.
В доме Меннерсов была комната, куда по обоюдной договоренности они не заходили. Именно туда и направилась Милдред, тихонько напевая себе под нос милую песенку. Услышь кто такое от нее, решили бы, что трактирщица сошла с ума. Хотя отчасти так оно и было.
Милдред открыла дверь в «секретную» комнату. Вошла и остановилась перед колыбелькой. Изящный полог из голубоватой кисеи добавлял картине умилительной нежности. Женщина подошла, опустилась на колени и, улыбнувшись еще шире, кивнула своей несбыточной мечте. Ее малыши умирали один за другим. Последний, рыжеволосый Мартин, прожил целый месяц. Но и его прибрал Бог. Для всех мальчик переселился на кладбище и навечно уснул под вязом. Только не для Милдред. Сейчас она воочию видела рыжие кудряшки, любовалась пухлыми щечками, наслаждалась тем, как младенец сучит крохотными ножками.
– Спи-спи, засыпай, милый Мартин, баю-бай, – напевно проговорила она, покачивая колыбельку.
А потом застыла, всхлипнула и завалилась набок. Все с той же безумной улыбкой и остекленевшим взглядом. Слизень же, покинув ее безжизненное тело, дополз до стены и, слившись с ней, устремился вниз, туда, где в зале трактира пировали ничего не подозревавшие завсегдатаи.
Грэя разъедала вина, язвила ущемленная профессиональная гордость, жег стыд. Немели пальцы, сбивалось с ритма сердце.
Было невыносимо гадливо от самого себя.
Там, в амбаре, наказывая похитителей своей нереиды, он, изрядно отделав, специально сохранил жизнь Меннерсу и выпроводил его со словами:
– Иди и доложи своему нанимателю, крысак, что лучше не трогать тех, кто связан с «серым осьминогом».
Трактирщик закивал и, проявив изрядную для едва живого прыть, кинулся прочь. А Грэй, опьяненный яростью – ублюдки посмели прикасаться к его женщине, – затуманенный жаждой крови, упивался убийством. Он выпустил наружу всех своих демонов и позволил им порезвиться вволю. И забыл о главном: чудовище где-то рядом! Оно было близко, невероятно близко, возможно, в том же амбаре. Сливалось с полом или стеной. А он не почуял, профукал, не заметил. И теперь по его и только по его вине погибла невинная женщина.
Грэй еще раз бросил взгляд на несчастную Милдред. Она так и застыла, протягивая руку к колыбельке. Какой же красивой и чистой была ее мечта! Если бы он знал! Если бы он только знал!
«Что бы изменилось? Ты бы пощадил трактирщика? – ехидничал внутренний голос. – Ты совсем помешался на этой девке! Забыл, зачем ты здесь! Теперь оправдывайся не оправдывайся, а жену трактирщика убил ты».
Грэй не спорил. Он целиком и полностью принимал свою вину и не собирался себя прощать.
К дому Циммера, где располагался их походный штаб, Грэй вернулся в полном раздрае. Команда смотрела на него и ждала указаний, в молчании застыв вокруг стола, на котором были разложены карты, бумаги, линейки и даже покоился секстант. Обычно в такой ситуации они устраивали мозговой штурм, разрабатывая стратегию и тактику поимки гуингара, но только не сегодня.
Грэй прошел мимо них, сел за стол, обхватил голову руками и замер. По крайней мере, двум людям в Каперне он принес несчастье – Циммеру и бедняге Меннерсу. Смерти двух женщин, Клэр и Милдред, камнем давили на него. Мысли путались, сбивались, роились, как мухи. Пустые, назойливые, болезненные.