– Вовсе нет, я просто пытаюсь понять…
– А я этот шаг жду, – признался он, пропустив мимо ушей то, что она сказала.
Грейс застыла, не успев донести до рта сигарету, которая истлела до фильтра, и потушила её в пепельнице, так и не сделав больше ни одной затяжки. У неё дрожали руки. Сердце мелко, истерично колотилось под рёбрами, сжималось панически и жалко.
– Почему? – спокойно спросила она, сглотнув сухость во рту: на языке чувствовался вкус пепла, слова отдавали горечью.
Она покосилась из-под полуопущенных ресниц куда-то в сторону сочащегося светом окна уютной гостиной.
Джеймс сомкнул губы, нахмурился, пристально посмотрел на Грейс – сверлил глазами, пока не свело судорогой угол рта. Признаться ему было хуже, чем стоять безоружным в чистом поле под перекрёстным огнём пулемётчиков, чьи пальцы нетерпеливо дёргались на спусковых крючках. Признаться и надеяться на понимание он авансом считал провалом.
Лицо Грейс оставалось невозмутимым, линия рта – плавной, без излома отвращения, словно она ждала чего-то подобного, а дождавшись, поняла, что сумеет это пережить.
Он успел привязаться к ней, влюбиться в её профессионализм и неподдельную храбрость, уступчивую, покорную силу и стальную волю, в готовность принести свою жизнь в жертву работе.
– Мне нужно, чтобы он бросил нам кость, – виновато пояснил Джеймс. Он смущённо потёр заросший подбородок, зарылся пятернёй в неопрятно отросшие волосы. – Я толком не могу объяснить почему. Наверное, потому что надеюсь, что хотя бы раз он ошибётся. Когда скорбь по Кэтрин и Мишель утихнет, мэр сделает всё, чтобы закрыть это дело. Понимаешь?
Грейс холодно усмехнулась и задумалась. Она пялилась на проезжающие мимо машины сквозь тёмные деревья – невозмутимо, насколько это вообще было возможно. Только по рукам, потрескивая от давления, полз едва заметный надлом – самообладание давалось ей нелегко.
– Не понимаешь, – шепнул Джеймс. – Думаешь, я грёбаный ублюдок с начисто снесённой башней?
– Понимаю. – Грейс покачала головой. – Я всё понимаю, Джей. Но брошенная кость будет стоить кому-то жизни. Убийство Фрэнки, если она была первой, может помочь нам понять, что стало тем самым спусковым крючком, после чего у него сорвало тормоза.
– Значит, нам нужно поговорить с адвокатом Клайда Хеджеса. – Джеймс пожал плечами. – Сразу после того, как поговорим с куратором приюта. – Он закрыл лицо руками. – Я хочу, чтобы ты знала кое-что. Чтобы ты узнала это от меня. Четыре года назад я работал под прикрытием в «Дьявольском треугольнике», мы пытались взять Зейна за задницу. Он организовал живые поставки из Восточной Европы, привозил девушек в Штаты обманным путём и принуждал заниматься проституцией. Тогда же я познакомился с Мэдди. Она была танцовщицей. Мэдди – американка, но она воспитывалась в приёмной семье. У них там что-то не сложилось… Она не любит об этом говорить. Зейн отобрал у неё документы, она фактически была в рабстве. После того как Зейна посадили, я помог ей восстановить документы. И… – он помолчал, – всё как-то завертелось. Так что с тех пор мы вместе.
– Мэдди замечательная. – Грейс коснулась его предплечья и улыбнулась. – В ней столько этой потрясающей женской энергии… У меня весь вечер было ощущение, что я дома, на маминой кухне.
– Я знаю, она невероятная. – Он кивнул и усмехнулся. – Я счастлив с ней.
В голове Грейс всё встало на свои места. Она поняла, почему фраза Зейна вывела его из себя.
– Это очень заметно. Мне пора, Джей. – Она поджала губы и спустилась по ступенькам крыльца. – Спасибо за вечер.
Всю дорогу до дома Грейс проплакала. Она тайком стирала слёзы с лица манжетой рубашки – ей не хотелось сочувствия. Грейс думала, что она не заслуживает ничего подобного: ни этих дурацких хеллоуинских подушек, ни взглядов, полных нежности, абсолютного принятия и любви. Ни слов «она потрясающая» или «ей не нравится об этом говорить». Ничего из того, что делает людей счастливыми.
16Глава
К церкви Христа детективы подъехали ближе к вечеру. Грейс вышла из «Рендж Ровера», захлопнула дверцу и осмотрелась. Небо заволокло тяжёлыми, тёмными облаками. Сумерки наступили рано. В округе было тихо, только изредка по улице проезжали машины. Пахло прелыми листьями и сыростью. В окнах частных домов горел свет. Кое-кто уже даже украсил фасады к Хеллоуину.
Грейс словно попала в другой мир, будто очутилась дома, в маленьком одноэтажном городе, где отовсюду было видно небо. Вдали, сглаженной туманом и изморосью, деликатно, как рождественская гирлянда, сияли Даунтаун и Спейс-нидл. Дышалось здесь легче, чем среди высоток из бетона и стекла.
Церковь, выкрашенная белой краской, выглядела не так, как Грейс, привыкшая к величественным готическим соборам, себе представляла. Она смотрелась приземисто, просто и уютно. Из окон на улицу лился тёплый жёлтый свет. Внутри алтарник ходил от одного канделябра к другому, тушил свечи, догоревшие до самого основания, и собирал воск с подсвечников щёткой.
«И Он отрёт с их глаз каждую слезинку. Смерти больше не будет, и не будет больше ни скорби, ни вопля, ни боли, ибо всё прежнее прошло».
Она вспоминала слова отходной молитвы, услышанные в детстве, когда её дед, чувствуя приближающуюся смерть, попросил пригласить священника, чтобы укрепить свою пошатнувшуюся веру. Тогда Грейс стояла возле его постели в спальне, пропахшей лекарствами, болезнью и мучительным умиранием, и не понимала смысла ни единого слова, произнесённого святым отцом.
Лёгкость, полная безмятежность и тепло, которые Грейс, будучи шестилеткой, ощутила в тот день, позже ставший днём смерти Джона Келлера, ещё долго изводили её. Она должна была скорбеть, так почему ей вдруг стало так легко? Может быть, дело было в словах, что произнёс святой отец: «Смерти больше не будет», или в том, как пахла его одежда: медовым пчелиным воском и горьковатым дымом от зажжённых хлопковых фитилей.
Когда они подошли ко входу, на крыльцо вышел святой отец в чёрной сутане с белой колораткой[10] и молодой мужчина, одетый в джинсы и тёплый свитер, в руках он держал пластиковый чемодан с инструментами.
– Мы так обязаны вам, Калеб. – Святой отец пожал ему руку.
– Бросьте это, святой отец, я просто делаю то, что в моих силах. – Улыбка у парня была потрясающей.
Они продолжили бы обмениваться любезностями, если бы Джеймс их не прервал.
– Отец Элайджа? – Он поднялся по ступеням и показал значок. – Я договаривался с вами о встрече. Детектив Джеймс Нортвуд. – Джеймс протянул ладонь для рукопожатия. – И моя коллега – Грейс Келлер.
– Да, Джеймс, я помню. – Отец Элайджа сдержанно улыбнулся.
Он был куда моложе, чем Грейс себе представляла. Его внешность завораживала: тёмные гипнотические глаза, плавная линия рта, седина на висках. Мелкие морщинки в уголках глаз говорили о том, что отец Элайджа часто улыбался. Грейс назвала бы его приятным. Таким и должен быть куратор приюта для беспризорников.
– Вы хотели поговорить о Мишель, если я правильно понял.
– Всё верно, мы…
– Я, пожалуй, пойду, не хочу вам мешать. – Калеб, всё это время стоявший неподвижно, вдруг заговорил и сразу спустился на пару ступенек.
– Ну что вы, вам здесь всегда рады, Калеб. Увидимся на следующей неделе?
– Ага, – неопределённо сказал он и, устало махнув рукой, направился к своей машине.
– Проходите. – Святой отец открыл перед ними двери. – Калеб – волонтёр. Он в одиночку отреставрировал паркет в церкви. В течение месяца Калеб приходил по вечерам после работы и занимался нашим полом, а сегодня наконец-то закончил. Самоотверженность, которой в наше время не встретишь.
– Вы правы, редкое качество, – кивнул Джеймс. Нортвуд выглядел растерянным, казалось, он забыл, зачем они здесь.
– Пройдёмте в мой кабинет. Может, хотите кофе или травяного чая?
– Благодарю, отец Элайджа, но у нас не так много времени. – Грейс улыбнулась и поджала губы.
– Я хорошо знал Мишель. – Святой отец прошёл по проходу, сел на скамью и покачал головой. – Она была такой хорошей девушкой. Я стараюсь запоминать всех, кто здесь останавливается, но не всегда выходит. А Мишель я помню хорошо. У неё были такие грустные глаза. И она, кажется, комплексовала из-за своей улыбки. Знаете, её зубы… Ну, неважно. – Он прокашлялся и продолжил: – Понимаете, с тех пор, как правительство упразднило большинство государственных детских приютов и приняло положение о патронатных семьях, в нашем приюте чаще стали останавливаться молодые люди, некоторые из них были несовершеннолетними. Мишель в первый раз оказалась здесь в семнадцать. А потом периодически то появлялась, то пропадала.
– И вы знали, где она находится?
– Мы здесь предоставляем людям чистую постель, горячий душ, питание и молитву, но не отслеживаем их перемещения. Особенно тех, кто достиг совершеннолетия. У нас просто не хватит ресурсов на это.
– Вы тепло отзываетесь о Мишель. Какие отношения у вас были?
– Я был её духовным наставником. По крайней мере, пытался. – Отец Элайджа грустно усмехнулся.
– Мишель дружила с кем-нибудь из ваших подопечных?
– Она всегда держалась обособленно, никого не подпускала слишком близко.
– Если это возможно, мы бы хотели осмотреть спальню Мишель.
– И вам не нужен ордер? – уточнил святой отец.
Грейс осознала, что с каждым сказанным им словом он нравился ей всё меньше и меньше.
– Юридически – нужен, но технически мы не станем обыскивать комнату, не станем пугать ваших подопечных. Только осмотрим личные вещи Мишель.
– Вы вряд ли найдёте здесь что-то из личных вещей Мишель. Такое правило. У нас нет закреплённого за кем-то места, все вещи подопечные уносят с собой, когда уходят.
– При ней ничего не нашли. Даже паспорта не было. Как вы думаете, она могла где-нибудь хранить свои вещи?
– Может быть, у матери… Пойдёмте, я провожу вас в комнату, где Мишель ночевала в последний раз. – Отец Элайджа встал со скамьи и направился к выходу из церкви.