Краем глаза я вижу, что юная мать тоже смотрит на меня. Не знаю, что собираюсь сказать, но готовлюсь к тому, что оскорбления и высокомерие прольются на меня. Что парни выступят слаженно.
Но они не выступают. Один что-то бормочет другому, и все они опускают взгляды на остатки еды. Собирают свои напитки. Затем действительно встают, но без насмешливых возгласов или враждебности. При своем нескладном росте парни кажутся поникшими, они шарахаются и от меня, и от испуганной матери. Не глядя на нее, ухожу и я, смущенный по какой-то неведомой причине.
Парни испугались меня. Почему? Потому что я взрослый? Я уже упоминал, что у меня есть подлый прищур, который, несмотря на мое худощавое телосложение, полагаю, защищал меня от лишних нападок. Но только ли в этом дело? Нечто неуловимо большее, что эти животные уловили интуицией зверей джунглей. То, что я убивал людей? То, что я готов и дальше убивать? То, что я на войне? Или даже то, что я нагружаю себя знаниями, а знания – это сила, и сегодня я использую эту силу в чем-то, что можно сравнить только с магией?
Мне не стоит забивать себе голову, но, с другой стороны, очень даже стоит. Совсем другой походкой пересекаю ресторанный дворик и возвращаюсь в торговый центр. Я должен почувствовать власть. Должен верить в свои силы. Должен ощущать, что способен сделать все необходимое.
Узнав о громадности Внешних богов, я осознал ничтожность человечества во Вселенной. Мы для них как амебы. Однако и один-единственный сперматозоид способен зажечь искру жизни. Микроскопический вирус способен разнести губительную чуму…
Я – одинокая клетка-убийца, вторгшаяся в тело Уггиуту. Именно я теперь – рак.
Нахожу мужской туалет в крупном универмаге, мне кажется, в них меньше хулиганов и опасных наркоманов, чем в обычных туалетах торгового центра. К тому же предпочитаю кабинки писсуарам и всегда запираю дверь. Возможно, именно эта паранойя, уже заложенная в моей натуре, и отвечает за полет фантазии, образный бред… за внезапное беспокойство, с которым я смотрю под ноги, широко расставленные по обе стороны от испачканного основания унитаза.
Внезапно у меня возникает впечатление – нет, осознание, – что количество маленьких цветных плиток на полу под моими подошвами имеет отношение к моей жизни. Точнее к моей смерти. Их количество что-то значит… то ли месяц, то ли день, то ли год, когда я умру. Возможно, их прибавленное число – это возраст, в котором меня не станет. Не понимаю, что именно означает это послание, знаю лишь то, что оно есть. Это сообщение не отправляли, оно было рядом всегда и везде. С тем же успехом я мог бы обнаружить его в количестве жилок на древесном листочке. Но сейчас оно всплыло здесь, благодаря контакту ног с этим полом.
Мне страшно сдвинуться с места, будто я стою на краю пропасти, будто, пошевелившись, увижу фотографию самого себя, иссохшего и серого на больничной койке. Или избитого и окровавленного уже завтра.
Осторожно подняв взгляд к потолку, заканчиваю свои дела и спешу покинуть туалет, который внезапно пугает своей пустотой. Уходя, я не смотрю на пол и даже не гляжу в длинный ряд зеркал над раковинами, из страха перед тем, какие еще тайны и пророчества могут проявиться в количестве моих ресниц или складках на беспокойном лбу.
Из маневрового вагона, мчащегося по надземному тросу, я вижу размытый город, проносящийся мимо, словно исполинская приливная волна из расплавленного бетона из стали, камня и керамики. Внутри вагон разрисован граффити, будто яркими и уродливыми – внезапно ставшими осязаемыми – мыслями бесконечных пассажиров. В воздухе витает зловоние. Пот, моча, дешевый одеколон и духи, грязные волосы и грязная одежда, нечистоты, черные зубы и гниющие от болезней и наркотиков тела. Все мы разлагаемся, даже я. Стою впритык к незнакомцам, чьих лиц избегаю, разве что, украдкой бросая взгляды на собственное отражение в окнах, вижу, как они украдкой бросают взгляды на меня. Хоть мы и прижаты друг к другу, вдыхаем молекулы, из которых состоят наши ароматы, фактически поглощаем друг друга, кажется, нас связывает лишь это отраженное расстояние, когда мы смотрим на других по ВТ и в кино, очарованные друг другом, но всегда разделенные. Разобщенные в этой запутанной связи.
Я держусь за поручень над головой и изо всех сил стараюсь устоять на ногах, но слегка кренюсь, когда вагон подъезжает к платформе. Поворачиваюсь, чтобы сойти, и вижу впереди калианца, которого несет плотный поток пассажиров. Калианец оглядывается на меня. Его тюрбан красный, а не синий; это один из умеренных сарикианских калианцев, как Зокса, соседка Салит.
Но все же он оглянулся через плечо и, кажется, посмотрел мне прямо в глаза.
Я пытаюсь протиснуться вперед, но не могу вклиниться глубже в толпу. Когда мне удается спуститься на платформу и оглядеться по сторонам, никаких калианцев уже не видно.
Иду по узкому переулку к следующему пункту назначения, несколько осенних листьев огромными жуками улетают с моего пути. Воротник поднят, руки в карманах, я думаю о том, что рассказала мне Зокса про поклонение ее народа Безымянным. Богам-теням, которые заточили Уггиуту.
Пока я иду по этому переулку, за внимание на экране моего сознания борются два образа. И тот и другой берут свое начало в прошлой ночи. Первый образ – чудесное обнаженное тело Салит, бледно-серое, словно вылепленное из полированного камня. Второй – из сна, который приснился мне после того, как Зокса пришла из кино, а я вернулся в свою квартиру. Мне приснилась экскурсия по «Пищевым Продуктам», компании, в которой работает отец Салит. Сама она показывала мне окрестности, но каким-то образом я отстал, заблудился и оказался в огромном темном помещении, похожем на ангар. В этом зале с высокими потолками я подошел к длинному ряду генетически модифицированных животных, которых выращивали без лишних деталей, вроде голов и конечностей. Питательные трубки проникали в обрубки там, где должны были торчать головы, а из других концов существ выходили трубки для отходов. Но когда я приблизился к рядам этих существ, тянувшимся в темноту – так много их было, – то заметил, насколько их тела маленькие и хрупкие. Затем увидел, что дело не только в отсутствии конечностей или голов, у каждого животного на теле была бескровная рана. По обе стороны от этой зияющей дыры виднелись маленькие груди. Я понял, что животные лежат на спине, и осторожно наклонился над ближайшим, чтобы заглянуть в отверстие.
Казалось, внутри этого немертвого тела, словно живая тень, ползла темнота. Сам космос ждал за этим порталом… и космос был живым существом.
– Елена, – прошептал я и очнулся.
Сейчас я выхожу из переулка, а впереди – кладбище, созданное в самые первые дни колонизации. Ограда из черной стали угрожающе топорщится шипами, словно отпугивая древних расхитителей могил. Я подхожу к ограде, сравниваю ее с фотографией из своего кармана, чтобы точно определить нужный участок. Однако меня отвлекает жуткий шепот, и я, прищурившись, разглядываю ряд памятников, наполовину утонувших в сугробах из бурых листьев. Наконец замечаю вертикальное надгробие, на которое проецируется лицо женщины. Она что-то говорит. Рассказывает что-то из своей жизни, записанное незадолго до смерти. Либо несколько мгновений назад кто-то прошел мимо ее камня и активировал сообщение, либо оно неисправно и воспроизводится без остановки (возможно, какой-то шутник поставил перед датчиком цветочный горшок). На другом камне я вижу накатывающие волны океана и пикирующую морскую птицу, но эта запись без звука. Минуту спустя та же птица снова пикирует к воде. Эти образы похожи на призраков, вынужденных вечно обитать в одном месте, снова и снова проживать один и тот же фрагмент времени, приговоренных, словно Прометеи.
Я возвращаюсь к забору и думаю, что нашел правильный шип (сопоставил его с высоким обелиском позади, как на фотографии с места преступления). Однако на этом шипе, в том месте, где насаженный указательный палец правой руки указывал в небо, нет пятна; наверное, бригада уборщиков все стерла. Как здесь что-то нарисовать? Сначала я бросаю взгляд через плечо, затем опускаюсь на колени и воспроизвожу рисунок на тротуаре прямо у основания ограды. Лучшее, что могу сделать.
– Все в порядке, сэр? – спрашивает голос у меня за спиной. На этот раз вовсе не запись. Я встаю и резко оборачиваюсь.
Это форсер в полной черной униформе и при регалиях. Он даже носит черный шлем, хотя при нем ни штурмовой машины, ни тяжелого вооружения; в конце концов, это пригород, внешняя окраина Пакстона, самая безлюдная его часть. Здесь почти можно обойтись без названия Панктаун.
– А, да, спасибо, – заикаюсь я. – Со мной все в порядке. – Показываю предмет в своей ладони, чтобы было видно: – Уронил свой бальзам для губ.
Широко улыбаюсь. Сердце колотится от нетерпеливого желания закончить почти невидимый рисунок у моих ног. Осталось лишь соединить две линии. Я не могу все так оставить.
Форсер склоняет свой жукоподобный шлем, чтобы взглянуть на мои ботинки. Хотел бы я видеть его лицо, его глаза. Что за визуальное усиление он может использовать в этом шлеме? Видит ли восковой рисунок так, будто тот выделяется флуоресцентным цветом? Сглатываю, у меня щелкает в горле, и форсер резко вскидывает голову, возможно, у него и слух обострен.
– Теперь вы направитесь дальше, сэр? – гудит он.
– О… да. – Оглядываюсь через плечо. – Как раз слушал сообщение той женщины, когда уронил бальзам для губ. Хотел прислушаться к тому, что она говорит. Сначала решил, что это дух! – шучу я.
– Какой женщины, сэр?
Я оглядываюсь на некрополь. Шепота больше не слышно.
– О, – говорю я. – Ну…
– Сейчас не стоит задерживаться в этом месте, сэр, – продолжает форсер. – Вы, без сомнения, знаете, что недавно здесь произошло убийство…
Я хочу возразить, что убийство совершено вовсе не здесь – убийца просто оставил тут часть жертвы. Но мне не хочется спорить с офицером, несмотря на раздражение – в других частях Панктауна прямо сейчас убивают людей, а этот человек пристает ко