Пока я пытаюсь принять решение, появляется еще один поезд. Повинуясь импульсу, делаю ход… быстро иду к концу платформы, перекидываю ноги через низенькое ограждение, которое перекрывает проход для технического персонала, и ныряю в темноту.
Поезд трогается с места, и я прижимаюсь к грязной кафельной стене, влажный теплый воздух окатывает меня грязными волнами, а затем состав исчезает, и вдали раздается затихающее шипение. Воцаряется жуткая, густая тишина, она паутиной опутывает меня. Я разворачиваюсь и начинаю идти по узкому, приподнятому мостку, радуясь, что на нем есть перила. Благодаря обычным осветительным полосам фонарик мне пока не нужен. А вот наличие обреза радует, несмотря на его вес и впивающийся в плечо ремень. Окраины Панктауна достаточно страшны и средь бела дня. Рассчитываю не потратить сегодня жизнь впустую… особенно из-за смутного предчувствия, что в разрушенном храме врагов Уггиуту можно кое-что узнать.
В туннеле не так холодно, как я себе представлял, но довольно влажно. Капля воды тяжело шлепается мне на голову, когда я переступаю через лужу. Тут и там к стене прикреплены запертые ящики, в которых, наверное, прячутся механизмы, компьютерные консоли. Трубопроводы и кабели в оплетке сопровождают меня некоторое время, затем сворачивают в сторону или исчезают, а на их месте появляются новые, они извиваются по плиткам корнями огромных деревьев.
Судя по картам, скоро я встречу еще одну станцию… старую станцию «Паровой проспект». Но ее не использовали со времени землетрясения, несмотря на то, что за день мимо бесчисленное количество раз проносятся поезда. Станция расположена на внешнем краю наиболее поврежденного участка подземки. Другие станции-призраки, расположенные в сердце этого заброшенного сектора, далеко не так доступны… их не видно из окон поездов. Некоторые даже сровняло с землей, погребло под тоннами щебня.
Еще один поезд внезапно надвигается на меня и со свистом проносится мимо, я пригибаюсь и хватаюсь за перила, отчасти чтобы спрятаться, отчасти из инстинктивного страха слететь с мостка. Слегка приподняв голову, вижу размытые лица в желтых рамах окон. Глядит ли на меня эта молодая женщина с изможденным лицом? Затем состав исчезает, будто это всего лишь поезд-призрак, полный привидений. Немного пошатываясь, я поднимаюсь и продолжаю путь.
Узкий выступ выходит к широкой платформе, я шагаю сквозь новую арку, чтобы попасть на станцию. Здесь включено достаточно ламп, чтобы она могла сойти за действующую. Но сколько бы граффити ни было на настоящих станциях, я никогда не видел стен, настолько густо покрытых ими. Не осталось ни одной свободной молекулы облицовочных плиток. Символы банд, непристойные карикатуры, признания в любви или в похоти, немного по-настоящему прекрасного искусства и много абстрактного хаоса атакуют взрывами цвета… и говорят о плотном движении «исследователей города». Меня беспокоят камеры слежения, которые зафиксировали мой вход в лабиринт, но, по-видимому, раньше они никому не мешали. И в самом деле, двое молодых людей сидят на скамейке так, словно ожидают, что их поезд вот-вот подойдет. Они поворачиваются в мою сторону, и меня охватывает сомнение: стоит ли идти дальше? Один из парней небрежно отхлебывает из бутылки «Дзуб».
Я шагаю вперед, сообразив, что они не собираются насмехаться надо мной или наезжать (или просто выпрашивать мелочь). Парни возвращаются к своему тихому разговору, а я перепрыгиваю через турникет, чтобы пройти за темными автоматическими кассами станции.
С мозаичных стен перехода осыпалась плитка. Впереди из-за угла выскакивает маленькое темное животное. Я переступаю через промокший матрас посреди перехода. Кругом пустые банки и бутылки, использованные презервативы, похожие на дохлых медуз. Интересно, кто же поддерживают работу освещения – ремонтные бригады или молодежь и мутанты, которые прячутся в этих туннелях?
Переход разветвляется на несколько рукавов, которые ведут к другим станциям или к лестницам на улицу. Все выходы наверху сейчас должны быть перекрыты (если только молодежь или бездомные не проломили их, чтобы лучше связать свои убежища). Я снова сверяюсь с распечатками с сайта городских исследователей, затем перехожу на другую сторону. Это приведет меня к старому терминалу «Улица Ткачей». И эта станция будет ближайшей к тому месту, где засыпали часть улицы, просевшей два десятилетия назад, когда там разверзлась земля.
Вдоль нового прохода работает меньше ламп, и половина из них беспорядочно пульсирует, словно трепещущие свечи. Однако рекламный дисплей на стене все еще работает, удивительно… он подключается к трансляции текущего рекламного блока и воспроизводит его для меня одного. По крайней мере, путь мне освещает… но когда я добираюсь до конца этого длинного, блестящего коридора, и реклама, и дополнительные светильники остаются позади. Я включаю фонарик и мгновение спустя вступаю в терминал «Улица Ткачей».
Его сильно повредила вода. Половину платформы занимает лужа, больше похожая на пруд. Опорные балки под слоем ржавчины выглядят как сталактиты. Можно подумать, это части затонувшего корабля, настолько сильно некоторые из них покрылись коркой – они выглядят почти органикой. Пол усеян мусором и битым стеклом, граффити есть, но их не так много, как на «Паровом проспекте». Луч фонарика силен, но не может достать до туннеля, который зияет в дальнем конце платформы. Там не горит свет; туннель заброшен, а местами даже обрушился под тоннами камня, бетона и стали. Это мой пункт назначения… поскольку именно там покоится Храм Горящего Ока с ближайшими к нему окрестностями.
Я набираюсь храбрости и иду вперед, освещая торговые автоматы. Конфеты и сэндвичи давно украдены, но внутри еще остались газеты, и я наклоняюсь поближе к пыльному окошку, чтобы прочитать заголовки номера, который вышел, когда мне было всего восемь лет.
– Надеюсь, ты не пойдешь в туннель, – произносит за моей спиной хриплый голос.
Я оборачиваюсь, одной рукой направляя фонарик, а другой нащупывая обрез. Его короткий толстый ствол цепляется за отворот. Черт с ним, если понадобится, выстрелю через пальто, каким бы красивым и замшевым оно ни было.
На платформе лицами ко мне стоят два мутанта, ярко освещенные лучом моего фонаря. Бывают мутанты и мутанты. Так вот эти – по-настоящему мутировавшие мутанты.
Сначала мне кажется, что их только двое, затем я понимаю, что у одного из них на руках есть еще и маленький мутант. У того постоянные судороги, и он завернут в рваное одеяло, будто младенец, голова его размером и формой напоминает арбуз, который сгнил и стал сине-черным. Глаза маленькие и совершенно белые, из них текут липкие слезы, и свет фонарика заставляет их светиться как у гиены. Кажется, у него нет конечностей. У существа, которое его держит, пятнистая черновато-фиолетовая кожа, как у засиженного мухами и раздутого от газов трупа. В отличие от младенца, у этого есть волосы, хотя и тонкие, как у мумии. Лицо настолько раздутое и бугристое, что все покрыто неровными складками – даже глаз и рта не различить. На нем заляпанная футболка с рекламой группы «Похотливые мартышки». Одна рука тонкая, как у скелета, но, по крайней мере, на ней есть кисть, другая в три раза толще моей и заканчивается чем-то вроде костяного шара. У третьего мутанта кожа, напротив, ярко-розовая, но покрытая желтоватыми то ли узелками, то ли опухолями, в изобилии напирающими друг на друга тут и там, пока они не становятся похожими на неровный слой мясистых мыльных пузырей. У этого, по крайней мере, более человеческое лицо, но я не представляю, как он может быть живым с такой огромной дырой прямо в центре обнаженной груди. В него будто попали огромным пушечным ядром, а затем края раны зажили.
Я вытаскиваю свой голос из тех глубин, где он прятался, и осторожно спрашиваю:
– Почему бы мне не пойти в туннель?
– Какие-то детишки зашли туда повеселиться, подурачиться, – бормочет тот из темнокожих мутантов, что крупнее, с распухшим лицом, – около двух месяцев назад. А обратно так и не вышли.
– Один из наших друзей слышал, как они кричали, – добавляет розовый мутант.
– А вы сами никогда туда не ходите? – спрашиваю я, по-прежнему целясь в них, несмотря на то, что троица, похоже, явилась с пустыми руками (а кое-кто даже без рук).
– Нет, – хором отвечают оба больших мутанта.
– Почему?
– В том туннеле отрава, – говорит розовый.
– Отрава? Радиация?
– Нет, не это. Что-то еще. Там внутри зло. Крабы…
– Крабы? А это что такое?
– Как-то я видел одного, – хрипло вылетает из темной щели рта черного мутанта. – Вроде краба, который ходит на двух длинных ногах, и спереди у него еще ноги, похожие на руки. А головы нет. Там, где обычно голова, что-то вроде цветка. Цветка или растения, у которого все листья шевелятся. – Для объяснения он жутко шевелит пальцами здоровой руки. – Оно погналось за мной, но я убежал.
– Так почему вы остаетесь здесь? Что им помешает прийти сюда за вами?
– Они не покидают туннель, – отвечает он. – А мой отец, – при этих словах он поднимает дрожащего младенца чуть повыше, – может издавать пугающие звуки… очень высокие, они не нравятся крабам. – Мне кажется, черный мутант улыбается. – Они от этого визжат и убегают.
Неудивительно, что они не носят с собой копья или самодельные самострелы. Я опускаю обрез, убедившись, что меня просто хотят предупредить.
– Они тоже мутанты?
– Нет, – отвечает пупырчатый, его единственный ясный глаз серьезен. – Они демоны.
Я бросаю взгляд в сторону чрева туннеля, поглощенного окружающей чернотой, словно черная дыра в черном космосе.
– Не хочу туда идти, – говорю я, – но должен. Мне нужно взглянуть на храм…
– Теперь храм принадлежит им. Они его изменили, – сообщает чернокожий.
Гляжу на него с сомнением.
– Откуда ты знаешь, если никогда туда не ходишь?
– Я заходил недалеко в туннель – в тот раз и увидел краба, – отвечает он. – А мой отец с двумя другими мужчинами однажды прошел его весь до самого конца. Один из мужчин не вернулся, хотя его схватил не краб… Отцу показалось, что это были двое в мантиях. Он издал свои звуки, чтобы отпугнуть то, что преследовало его и человека, который его нес.