Осколки камня сыплются дождем, гремят, затем дождь стихает. Воцаряется относительная тишина, хотя за пределами зала по-прежнему воют сирены. Трещит огонь. Испытывая боль, покрытый кровью отпрыска бога, я поднимаюсь на ноги и, спотыкаясь, осторожно выхожу на середину коридора…
Екемма-Ура не видно среди еще более искореженной груды развалин. Но сквозь дым, который я добавил к тому, что уже висел в воздухе, раздается один долгий, протяжный, совершенно жалкий стон агонии.
Я иду на звук, перешагиваю через кусок потолка, перешагиваю через вывернутый опорный рычаг. И вот он, мистер Екемма-Ур, лежит на спине, наполовину скрытый обломками. Присев рядом на корточки и наставив на него оружие (хотя на спусковой крючок я больше не нажму), убеждаюсь, что его пистолета нигде не видно. К тому же одну руку и половину груди отца Салит зажало балкой, за которой он прятался, а другая его рука свисает с запястья на клочке кожи.
Его глаза, черные и глубокие как космос, медленно открываются, но, похоже, не видят меня.
– Мне жаль, – шепчу я.
– Почему? – булькает он сквозь кровь в горле.
– Потому что я люблю вашу дочь, – отвечаю я.
– Теперь она тебя возненавидит, – хрипит он. Я жду, что он улыбнется, торжествуя, злорадствуя, совершая маленькую садистскую месть. Вместо этого, невидяще глядя перед собой, он произносит через мгновение: – Если они придут, спаси ее от них. Если они придут… защити ее.
– Спасу, – киваю я.
– Знаешь, я ее действительно люблю, – хрипит он. – Я… горжусь ею.
– Я ей скажу.
И я наблюдаю, как закрываются его глаза.
В новостях по ВТ показывают пожары. «Пищевые Продукты» – всего лишь один из них, и я уверен, что никто не будет внимательно в него вникать. Никто не узнает, что огню помогали ракеты и лучи. Что лаборатория, заполненная аквариумами, где в околоплодной жидкости плавали тысячи маленьких обладателей щупальцев, была изрешечена пулями и капсулами с прожорливой плазмой, прежде чем тоже сгорела. Я надеюсь, из-за меня не погиб ни один невинный, заваленный обломками, заблудившийся в лабиринте коридоров здания. Это война. Очень уродливая и очень печальная…
В моей квартире по стене змеится огромная трещина, десятки блестящих плиток бананового цвета осыпались на пол осенними листьями. Я собираю их. Снова и снова пытаюсь дозвониться Салит на ее передатчик. Она не отвечает. Я выглядываю в окно и вижу, что под землей идет дождь и даже сверкает молния, но это всего лишь лопнувшие водопроводные трубы и искрящиеся кабели на потолке. У меня свет есть, но я вижу, что в соседнем квартале электричество отключено. Сирены по-прежнему воют.
Компьютер подает сигнал, и я бросаюсь к нему. На экране серое лицо Салит, блестящее от пота, ее волосы выбиваются из толстой косы, моя девушка звонит из телефона-автомата. На заднем фоне чьи-то рыдания.
– Слава Богу! – кричу я. – Я думал, ты умерла!
– Я думала, ты умер! – огрызается она. – Разве в «Продуктах» у тебя не было противопожарной подготовки? Весь персонал должен был собраться для пересчета на парковке, а не расходиться по домам.
– Да ладно, Сэл, я уверен, что не так уж много людей осталось ради этого…
– Крис, – говорит она, и страдание внезапно и полно проступает на ее усталом лице, которое из-за ритуальных шрамов выглядит грубо слепленным из мертвой плоти, густые сросшиеся брови страдальчески изгибаются, – моего отца не нашли. И домой к маме он не возвращался…
– Салит…
– Здесь очень сильный пожар… – Ее голос срывается.
– Салит. Я знаю, что с ним случилось…
– Знаешь?..
– Приходи поговорить, – тихо произношу я. Едва могу смотреть в ее черные, полные муки глаза. – Мне нужно увидеться с тобой лично.
– Он мертв, Крис? Просто скажи мне, если…
– Салит. Пожалуйста. Приходи ко мне. – И я прерываю связь.
Ее черная униформа побелела от штукатурки, а на ботинках запеклась чья-то кровь. Кобура пистолета расстегнута. Я указываю на нее. Салит бросает взгляд, защелкивает ее и произносит:
– Мне пришлось стрелять каким-то мародерам поверх голов. Там царит совершеннейший хаос. – Она поднимает взгляд. – Рассказывай, Крис.
– Пожалуйста… присядь.
– Черт возьми, рассказывай! – визжит она, делая шаг ко мне, и я резко вздрагиваю.
А затем рассказываю. Рассказываю ей все. Мы стоим лицом друг к другу в центре моей квартиры, которая была расколота так же, как – мне это совершенно ясно – будет теперь расколота моя жизнь.
Когда я говорю своей девушке, что убил ее отца, она часто моргает, мышцы ее лица сводит почти невидимый спазм, челюсти сжимаются, но Салит не кричит, не бросается на меня, не расстегивает кобуру. Крепко сжав темные губы, она молча выслушивает оставшуюся часть истории… про емкости, которые я нашел, про костры, которые разжег. Но хотя она не перебивает, из ее глаз начинают капать и катиться по щекам крупные, как у маленькой девочки, слезы.
История оканчивается. Теперь моя очередь молчать. Салит кивает, будто я продолжаю говорить, а она – слушать.
– Прости, – шепчу я. Мне хочется положить руку ей на затылок и прижать ее лицо к своему плечу, но я боюсь. И это был бы глумливо отеческий жест.
Салит снова кивает, лицо ее пугающе пустое. Она отступает на шаг. Глаза по-прежнему смотрят на меня. Затем разворачивается, направляется к двери и выходит из моей квартиры.
Я стою на том же месте. Долго стою, уставившись на закрытую дверь. Затем снова перевожу взгляд на неровную трещину, которая рассекает стену от потолка до пола, точно шов на черепе великана.
Узор, сеть, сплетение, нервная система, паутина… Салит притянуло ко мне по одной нити только для того, чтобы она ускользнула от меня по другой. Габриэль и отца Салит притянуло ко мне, будто я паук в центре этой паутины, лишь для того, чтобы они умерли от моих рук. Все нити сходятся на мне. Да. Словно Уггиуту – это я.
Все эти переплетения тайных поступков, сложные взаимосвязи – лишь для того, чтобы соткать гобелен отчаяния. Что ж, мы все в безопасности… пока. Я не должен быть эгоистом. Но чувствую себя так, словно принесен в жертву ради великой цели. Похоже, я был пешкой в огромном конфликте, который не мог охватить своим ограниченным человеческим разумом.
Я не должен быть эгоистом, говорила мне Доун Эндрюс… Мне нужно вступить в ряды Детей Старейшин. Но Доун мертва, а я не знаю ни других участников группы, ни как с ними связаться.
Возможно, они сами найдут путь ко мне по нитям плетения.
В новостях показывают, что большинство пожаров ликвидировано, а некоторые продолжают бушевать и через три дня после землетрясения (в основном в неблагополучных районах города, куда пожарные команды едут неохотно, а когда едут, в них стреляют). Маленькая Манила почти полностью разрушена. Несколько секций подземки обрушились, и полный пассажиров поезд до сих пор остается погребенным – считают, что люди там могут быть все еще живы. Возможно, они ранены, возможно, голодны. Когда я слышу подобные истории, надеюсь, что там хотя бы обошлось без детей.
На перекрестках стаи мародеров вытаскивают людей из их ховеркаров, забрасывают камнями, забивают до смерти дубинками и уезжают на этих машинах. Я смотрю запись с воздуха, сделанную с вертолетов и полицейских ховероботов, призванных для подавления беспорядков. Вижу ползущего на четвереньках мужчину в деловом костюме – этом символе цивилизации, – его лицо залито кровью, а несколько подростков бегут к нему и, когда не забрасывают шлакоблоками, запрыгивают ему на спину и с ликованием спрыгивают, будто дети, которые скачут через открытый пожарный гидрант. И вот этих людей я спас из цепких объятий детей Уггиуту.
Я надеялся увидеть обратное. Уменьшение преступности, безумия, убийств и изнасилований. Надеялся, что, сорвав план Уггиуту, уменьшу его влияние. Что он еще глубже уснет, и ядовитые щупальца, которыми он влезает в наши умы, исчезнут. Либо он слишком могуч, чтобы мои усилия причинили ему серьезные неудобства, либо я переоценил ту силу и власть, которую он имеет над нашим городом. Возможно, даже убей я это могучее существо, спящее в каком-то пересекающемся измерении, люди здесь останутся такими же озлобленными, такими же опасными, такими же отравленными. Возможно, не стоит винить бога за их поступки. Возможно, все вместе они затмевают порочность всех Древних, сколько бы тех ни было.
Возможно, не Уггиуту озлобляет Панктаун, а Панктаун делает Уггиуту еще злее.
Одна новость заставляет меня перестать жевать свой вредный ужин и прислушаться внимательнее. Трое выживших топ-менеджеров «Пищевых Продуктов» и водитель их ховер-лимузина были застрелены, по-видимому, грабителем, когда машина остановилась на светофоре. Однако свидетели утверждают, что нападавший не стал угонять лимузин и даже не забирался в него, чтобы ограбить жертвы. Возможно, это просто убийство ради острых ощущений, таких теперь много.
Свидетели описывают убийцу как молодую калианку со штурмовой машиной военного образца.
ВТ работал постоянно, даже когда я спал. Через пять дней я его выключил, и в квартире наступила тишина, как на морском дне. Со вчерашнего дня не было никаких упоминаний о разрушении «Продуктов» или убийствах их руководителей.
Я снова без работы, поэтому нужно экономить, но запасы кончились, и я решил, что сегодня уже можно выйти на улицу. Впервые за несколько дней выбираюсь из квартиры, прохожу достаточно далеко, чтобы купить половинку итальянского сэндвича и шесть упаковок дешевого «Бестерсона» («Без трусона», как мы называли его в школе), а когда возвращаюсь к своему дому, то вижу на крыльце Салит. Она встает, словно приветствуя меня, но не улыбается, не говорит ни слова.
– Привет, – тихо произношу я, затем, чтобы избавить ее от необходимости отвечать на мое приветствие, киваю на входную дверь: – Заходи…
Я даю ей первой подняться по лестнице. Салит без униформы, длинные волосы струятся по спине ночным водопадом, и на ней очень облегающая футболка цвета индиго с мягким блеском, как у велюра. Тесная калианская юбка из серебристых нитей с металлическим отливом красиво облегает полные бедра и ягодицы, и я чувствую себя виноватым за то, что слежу за движениями ее тела под тканью, поэтому опускаю глаза и замечаю, что Салит босая. На сильных мозолистых ступнях недавно появились татуировки в виде черных кружевных узоров, похожих на паутину. Это традиционное калианское украшение, которое, однако, чаще носили в прошлом, чем сейчас, что говорит о привязанности Салит к ее культуре, но в то же в