– Сними их, – попросила она. – Я хочу тебя видеть.
– Ты посчитаешь это некрасивым.
– Мои глаза кажутся тебе некрасивыми?
– Нет. Я нахожу твои глаза прекрасными.
– Тогда, возможно, и я найду твои глаза прекрасными.
– Ты так говоришь, но я вижу страх на твоем лице. Я могу читать его слои, как читаю книги на своем языке.
– Сними очки, Кресс.
– Полагаю, это неизбежно, – пробормотал он, протягивая к ним обе руки. Затем нажал клавишу, и крошечный красный огонек на противоположной стороне погас. Очки остались у него в руках.
Анушка невольно втянула в себя воздух.
– Они больны, – напомнил ей Кресс. Затем сказал: – Мне очень жаль.
Его глазных нитей было столько же, сколько у обычного тиккихотто, и они шевелились, словно щупальца морского анемона… сначала короткие, свернутые, чтобы лучше помещаться в глазном яблоке, но затем вытягиваясь во всю длину. Однако каждая прядь была не полупрозрачной, а сероватой, и переходила в черный цвет.
У самой Анушки на глаза навернулись слезы. Ей пришлось отвести взгляд. Теперь настала ее очередь сказать:
– Мне жаль.
– Я не стану тебя винить, если ты больше не захочешь меня видеть, – сказал ей Кресс. – Как бы там ни было. – Он начал надевать защитные очки.
– Не надо, – сказала Анушка. И заставила себя снова посмотреть на него.
– Дело не только в том, что они больны, – заметил он. – Даже будь это не так, они оттолкнули бы тебя.
– Думаю, мне просто нужно к ним привыкнуть.
Она обошла прилавок. Там стоял второй стул на случай, если понадобится усадить двух кассиров, хотя такое случалось редко. Анушка придвинула его поближе к Крессу.
– Без очков я не так хорошо тебя вижу, – сказал он, словно найдя предлог спрятаться за ними.
– Оставь пока так. – Она взяла в руки томик, который принесла сегодня с собой. – Я хочу почитать тебе.
Кресс улыбнулся и кивнул в знак согласия.
– Хорошо. – И захлопнул собственную книгу
Она понимала, что он должен был чувствовать.
– Это стихи Рабиндраната Тагора. Он был индийцем.
– Так я и предполагал.
– Тсс.
Пока она читала, к прилавку подошли несколько покупателей. Анушка обслужила их вместо Кресса – он, все еще не надевая очки, объяснил ей, что делать. Наконец они остались одни, заходящее вечернее солнце протянуло длинные тусклые полосы по половицам цвета меда, и Анушка почитала Крессу:
Однажды глазам ты моим одолжил
Безграничный солнечный свет.
Коллекция скорбей
По наблюдению МакДиаза, ничто из того, что могли ему рассказать убийцы на допросе, не раскрывало столько, сколько обстановка в их квартирах. Одни оказывались скучными, заурядными, дома у них не было ничего необычнее пары-другой сувенирных трусов; и способ убийства они выбирали грубый и точный, вроде выстрела в голову. Другие оказывались гораздо более изобретательными, даже причудливыми в своих эстетических вкусах и в том, что касалось расправы с жертвой. МакДиаза такие и увлекали, и пугали сильнее. По сравнению с ними первые выглядели обычными акулами, бездумно стремящимися утолить свой голод. А те, другие, походили на художников, хирургов и любителей очень черного юмора в одном лице, и едва попав на место преступления, МакДиаз сразу понял, что этот преступник принадлежал к артистическому типу.
Стены гостиной были увешаны черепами людей, животных и инопланетян (временами животных и инопланетян было довольно трудно отличить друг от друга; в Панктауне было намешано больше видов, чем местный житель смог бы встретить за всю свою жизнь). Сами стены покрывали листы черного глянцевого пластика, которые под вакуумом плотно облепляли черепа, придавая им вид окаменелостей в обсидиане. Никерс, патрульный, командовавший на месте до прибытия МакДиаза, сказал ему:
– Я не думал, что он может быть ответственен за все эти черепа… полагал, что большинство он купил по медицинским каталогам или на черном рынке… пока не зашел в его спальню…
Что ж, МакДиаз воспринял это как намек осмотреть спальню. В любом случае, ему больше не нужно было задерживаться у этой «музейной коллекции» – образы неизгладимо запечатлелись в его голове, на досуге их даже можно будет воспроизвести. Память у него была фотографической. По сути, она сама по себе являлась музеем фотографий… и черепов там было побольше, чем собрал этот коллекционер.
Сопровождая МакДиаза по коридору, Никерс сообщил, что убийца не оказал сопротивления, что это был тридцатитрехлетний библиотекарь Пакстонской музыкальной консерватории и что у него на груди вытатуирована богини Кали – ее нарисованные желтыми чернилами глаза светились так ярко, что убийца заклеивал их полосками темного скотча, очевидно, чтобы те не просвечивали сквозь одежду на работе. МакДиаз подумал, что после строгой красоты гостиной история с татуировкой выглядит безвкусной, но возможно, убийца нанес рисунок в молодости. В любом случае, они уже добрались до спальни.
Здесь и декор, и добыча представляли единое целое. МакДиазу вспомнилась темная пещера со сводом, густо усеянным сталактитами. Он насчитал тринадцать обнаженных мужских тел, все они свисали с потолка спиной к вошедшим. Сначала МакДиаз подумал, что они висят в обычном смысле этого слова – их головы терялись в сумраке, но затем заметил, что потолок состоял из некой густой темной жидкости, которая слегка колыхалась и шла волнами, возможно, из-за едва заметного покачивания щуплых тел… или же все было наоборот. Головы и шеи трупов были погружены в нее, именно так они и висели. Либо она сама, либо какое-то иное свойство помещения сохраняло тела, так что ни одно из них не выглядело находящимся на поздней стадии разложения. Самым большим, что заметил МакДиаз, были некоторое вздутие живота и изменение цвета на нижних участках, куда опустилась кровь, но плоть и конечности казались эластичными. Хотя он и не прикасался к этому странному «урожаю».
МакДиаз шел между телами, проскальзывал между ними, пригибая голову и изо всех сил стараясь не задеть свисающие трупы. Он изучал их спереди, обращал внимание на татуировки и кольца, модные ритуальные шрамы и клейма, которые подсказали ему, что некоторые из жертв были студентами. Возможно, консерватории. Его глаза зафиксировали все, и удовлетворенный, он приказал Никерсу и его людям снять одно из тел.
Возникло некоторое затруднение, а когда труп наконец внезапно освободился, офицеры рухнули на пол, а он распластался поперек них. У покойника не оказалось головы, и на секунду МакДиаза охватила иррациональная мысль, что тело, возможно, тянули слишком сильно, голова оторвалась и осталась в странном потолке. Однако все мертвецы оказались безголовыми, лишь шеи надежно удерживали их в чернильной жидкости. Позже МакДиаз выяснил, что многие черепа из гостиной действительно принадлежали жертвам.
Несколько часов спустя, когда последнего юношу унесли, МакДиаз снова пришел в гостиную. Он заметил на кофейном столике футляр для скрипки. Был ли убийца разочарованным музыкантом, который играл перед черепами своих пойманных зрителей, возможно, обнаженным, с бегущими по лицу слезами от красоты своей музыки, от одобрительных взглядов застывших поклонников? Детектив резко подошел к окну, раздвинул тяжелые черные шторы. Дневной свет освежал, и МакДиаз отворил окно, чтобы впустить прохладный воздух и выпустить часть скопившегося внутри яда. Город простирался перед ним бледно-серыми слоями, плотными сталагмитами, контрастирующими со сталактитами в спальне, зараженным коралловым рифом, в котором кишела жизнь, геликарами, дрейфовавшими, будто стаи рыб. Будто рой мух над огромным туманным остовом Панктауна.
МакДиаз заставил себя отогнать образ убийцы, играющего на скрипке, но не смог его заглушить – с помощью чипа, встроенного в мозг, он помнил не только все, что видел, но и все, о чем подумал и что вообразил. Он мог бы записать изображение в файл и больше не вспоминать о нем. Теоретически, мог оставить его там и никогда больше не видеть, если только не придется когда-нибудь пролистать свои мысленные файлы в поисках информации. Но на самом деле образы, казалось, всплывали сами по себе. Когда он лежал в постели, они появлялись перед закрытыми глазами, а стоило поднять веки – проецировались на темный потолок спальни. Это был демон извращенности. Сознание хотело отвернуться, а подсознание вытаскивало все наружу. Все равно что до крови обгрызать ногти – такое человек специально для себя не выберет. Мальчишкой МакДиаз расковыривал болячки, съедал отслоившуюся кожу и, пугаясь внезапно появившейся крови, присасывался к ней, будто хотел всю выпить. Вызов образов был сродни потребности убийства. Подобным призывам человек вынужден подчиняться, почти без надежды на неповиновение.
«Колумбарий» – так назывался дом престарелых, куда МакДиаз приходил раз в неделю навестить свою мать. Кроме того, между приходами он раз или два звонил ей. На дни рождения или праздники приводил жену и двух маленьких детей. Однажды ночью его младшая дочь с криком проснулась и со слезами на глазах рассказала, что ей приснилось, будто она оказалась в одной постели с мертвой наной и не могла выбраться. Она попросилась в кровать к родителям, и МакДиаз обнимал ее, уставившись в темный потолок и просматривая непрошеные образы. Его мать – молодая, улыбающаяся, такая хорошенькая… Ее густые рыжие волосы, с которыми он в раннем детстве играл почти с одержимостью, накручивая пряди на пальцы…
Одна из работниц на ресепшене спросила, не нужно ли его проводить. Он ответил, что все в порядке, но она предложила позвонить миссис МакДиаз, просто чтобы сообщить о приходе сына. Разобравшись с этим, инспектор пробормотал слова благодарности и зашагал по знакомым залам, увешанным безвкусными картинами, его ботинки скрипели на слишком блестящем полу. Номер его матери был три тройки, достаточно легко запомнить, а дорогу он знал наизусть. Его имплантат фиксировал каждое мельчайшее пятнышко на полу или стене, каждую следующую подделку под пейзаж импрессионистов в раме, потертости или сколы краски на выдвижных боксах, установленных в стенах рядами по три. Он подошел к боксу с надписью по трафарету «3:33» и остановился, глядя на него в нерешительности. Тот располагался в самом верхнем ряду. МакДиаз не потруди