Тогда он решил подумать о том, что было до Акслин, когда дни были однообразными, а охота на монстров казалась забавой. Он подумал о своей матери и о своей собаке (что с ней, бедной, случилось?). Подумал о торговцах и сестре Драксана. «Может быть, стоило обратить на неё больше внимания», – пронеслось у него в голове. Его мать, наверное, приняла бы её. Они все могли бы перебраться жить в карьер…
А может, и нет. В конце концов, у него были золотистые глаза. И рано или поздно Стражи нашли бы его. Да, разумнее всего было бы признать, что другой судьбы у него быть просто не могло.
«Мне не нужно было пытаться бежать», – подумал он на двадцать втором ударе. Мысли Ксейна двигались медленно и лениво, как каравеллы в океане боли. С каждой новой волной ему казалось, что его сознание погаснет, и он утонет. И пару раз это едва не случилось. Но потом поднималась следующая волна, ещё больше и страшнее предыдущей. И новый удар обрушивался на спину несчастного.
«Держись, – твердил он про себя. – Главное, держись».
Если он закроет глаза совсем и позволит боли унести себя, они прекратят экзекуцию и отнесут его в камеру. Но тогда завтра всё начнётся сначала. Ксейн чувствовал, что не в состоянии будет выдержать повторения истории. И смутно надеялся на то, что сможет пройти наказание всё сразу, в один день. Тогда у него появится воможность выспаться без опасений, что палачи придут за ним снова.
– Тридцать один… тридцать два… тридцать три… – доносилось издалека.
«Этого не может быть, – с усилием подумал он, всё глубже погружаясь в агонию, – не может быть, чтобы осталось ещё триста!»
Его спина была похожа на кусок сырого мяса. Тело продолжало содрогаться с каждым ударом, но это происходило независимо от него: сам Ксейн уже был не в состоянии контролировать движения.
Он давно перестал думать о побеге. Попытка даже идти самостоятельно была невозможной. Он хотел сейчас только одного: чтобы его унесли оттуда. Но палач всё продолжал хлестать, и с каждым новым ударом Ксейн всё меньше верил в то, что это когда-нибудь прекратится.
Слёзы боли, тоски и отчаяния, которые он больше не пытался сдерживать, ручьями текли по его лицу. Ему хотелось умолять о помощи, но обратиться было совершенно не к кому. И тогда Ксейн снова погрузился в воспоминания. Жизнь в заброшенной деревне, которую он считал такой скучной, казалась ему теперь безмятежным счастьем, немыслимым, недостижимым. «Как бы я хотел вернуться туда, – подумал он. – В то время, когда ещё не был знаком с ней».
– Сорок семь… сорок восемь… сорок девять… Пятьдесят…
Ксейн уже ничего не чувствовал. На каждый новый удар он отзывался хриплым, сдавленным стоном: кричать сил больше не было.
Ему казалось, что он слышит, как мать зовет его из глубин сознания.
«Я не собираюсь этого больше терпеть», – подумал он и разрешил волне боли номер пятьдесят три поглотить его.
Ксейн потерял сознание.
Когда он очнулся, его спина кипела, как мясо в котле. Лёжа на койке лицом вниз, Ксейн почувствовал тяжесть влажной ткани у себя на спине и ощутил знакомый запах заживляющего бальзама. Но на этот раз агония была такой сильной, что лекарство не унимало боль, а, казалось, только распаляло её. Ксейн не удержался и застонал.
– Не суетись, – прохрипел кто-то рядом с ним. – Ты хорошо держался.
Он попытался сфокусировать взгляд, но от боли всё вокруг казалось расплывчатым и мутным. Наконец он узнал Стража Ямы. Ксейн даже не заметил, что тот менял ткань на его спине. Юноша судорожно вздрогнул и закричал, словно перед ним был живодёр, а не человек.
– Не будь таким шумным, рекрут. Тебе это никак не поможет, – сказал Страж, и Ксейн вдруг почувствовал у себя на лице какую-то тряпку со странным запахом. Не в силах задержать дыхание, Ксейн сделал несколько судорожных вдохов и снова провалился в беспамятство.
Ксейн не знал, сколько времени прошло: двое суток или две недели. Последующие дни были похожи один на другой: его кормили, обрабатывали ему раны и следили за тем, чтобы большую часть дня он проводил во сне. Ксейн не пытался сопротивляться этому, тем более что в бодрствующем состоянии боль всё равно не позволяла ему думать ни о чём.
Однажды утром его разбудили, одели и накормили кашей, которую он съел без аппетита, но вместо того, чтобы, как обычно, снова уложить в постель, выволокли из камеры. Юноша не сразу смог понять, что происходит. Он попытался сконцентрироваться, но после ежедневного выпадания в беспамятство ему было очень трудно на чём-либо сосредоточиться.
Когда они вышли на площадь и Ксейн снова увидел всех курсантов в строю, внутренности его скрутило от боли.
– Нет! Нет… – пробормотал он.
Даже не посмотрев в его сторону, Стражи потащили Ксейна по живому коридору в сторону помоста. Пытаясь собрать остатки своих сил, Ксейн извивался и кричал:
– Нет! Пожалуйста, не надо! Я прошу вас!
Наконец, они подошли к месту казни. Когда Ксейн увидел перед собой столб и палача с хлыстом, его мочевой пузырь не выдержал. Ноги его подкосились, и Стражам пришлось волоком вытаскивать юношу на помост.
Они привязали его к столбу. Слёзы бурно стекали по лицу Ксейна, но он даже не осознавал этого. Перед второй серией наказаний решимость юноши заметно поубавилась. Ведь он теперь точно знал, что его ждёт.
Но вместе с тем он знал теперь и то, что ему нужно было делать.
– Пятьдесят четыре… – пропел голос рекрута, и удар хлыста обрушился юноше на спину.
Ксейн охнул и снова окунулся в тёмный океан боли. Но на этот раз он не пытался тратить силы на сопротивление. Вместо этого Ксейн закрыл глаза и представил себя далеко, очень далеко отсюда.
Он снова вернулся в свою деревню, в которой провёл детство. Представил мать, пытаясь забыть, что она мертва. Удары хлыста, унизительно промокшие штаны, голоса курсантов, считающих удары, – всё вдруг стало далёким и незначительным. А был только его мир, его тихий безмятежный уголок.
Но через несколько мгновений (приблизительно на ударе номер шестьдесят семь), мысли Ксейна внезапно переместились. Он представил Бастион и свою бригаду, тренировку, которую он проходил вместе с другими мальчиками. Это были ребята, которых он в глубине души любил и которые так несправедливо пострадали из-за его глупости.
Ксейн вдруг с удивлением понял, что тоскует по старому распорядку, по упражнениям и практикам в Яме. По ночной болтовне в бараках. По пресной еде, которая становилась вкуснее от того, что её можно было разделить с товарищами.
«Монстр меня дёрнул сбежать», – снова подумал Ксейн.
Он потерял сознание после удара номер восемьдесят семь. Оставались ещё двести сорок шесть ударов. Хотя в тот момент Ксейн не был в состоянии заниматься подсчётами.
На третий сеанс порки он явился совершенно спокойным и безразличным и вёл себя в руках палачей, будто марионетка. Он без сопротивления разрешил привязать себя к столбу и не шелохнулся, когда палач поднял над ним хлыст. Спина юноши непроизвольно выгнулась от удара тремя кожаными узловатыми ремнями, но он не произнёс ни звука. И снова Ксейн закрыл глаза и начал мечтать, пытаясь отделить разум от своего изувеченного тела. Он опять подумал о матери и других людях, которых знал раньше, но лица их расплывались в его памяти.
Как и в предыдущие разы, ребята из подразделения Сумрак присутствовали на плацу.
Утром, когда его вели на экзекуцию, он видел их во время построения.
Ксейн переглянулся с Шестым. Как и в случае с другими курсантами, лицо его, казалось, не выражало ничего. Но сам Шестой прочитал в глазах Ксейна страстное желание, чтобы всё это поскорее закончилось.
Ксейну не хотелось больше быть презренным дезертиром, ему хотелось вернуться к нормальной жизни, к обычной рутине, снова быть курсантом, таким же, как те, которые собирались на плацу.
Сознание он потерял на сто двенадцатом ударе.
До конца пыток оставалось ещё шесть сеансов. Сам Ксейн так никогда не узнал, сколько в точности дней заняло его наказание: периоды между сессиями были похожи на болезненную полудрёму, которая прерывалась лишь визитами Стража из Ямы. Палач Ксейна делал всё возможное, чтобы его раны заживали как можно скорее и юноша был в состоянии принять новую порцию ударов.
Однажды Ксейну показалось, что в полумраке своей комнаты он услышал торопливый женский голос:
– Я достала для тебя слюну сосущего. Намажь её на спину, это уймёт боль.
Юноша поднял глаза и различил миниатюрный гибкий силуэт, разрезанный лучами света, пробивавшимися сквозь щели в двери. Утром, в минуту, когда его сознание было относительно ясным, он попытался отыскать мазь, о которой говорила ночная гостья. Но лекарства нигде не находилось, и Ксейн решил, что это была очередная галлюцинация.
Однако через несколько дней, когда его привели обратно на плац, чтобы наградить очередной порцией порки, девушка, которую он посчитал за видение, оказалась вполне реальной. Она тоже была из Золотой Дивизии. Когда капитан Салакс объявил, что нарушительница будет наказана восемнадцатью ударами за попытку помочь дезертиру, Ксейн посмотрел на неё с удивлением. На что девушка ответила холодным, ничего не выражающим взглядом.
Курсантка получила свою порцию порки (наказание осуществлялось женщиной-инструктором с помощью учебного хлыста), после чего её отвели в барак. Позднее они встретятся с Ксейном на одном из совместных упражнений, но, наученные опытом, будут вести себя по отношению друг к другу как абсолютно незнакомые люди. Ксейн никогда не узнает её настоящего имени, только порядковый номер в бригаде. Впрочем, и этот номер он сотрёт из памяти, как только закончится их совместный манёвр.
Наконец, однажды утром голос новобранца произнёс слова, которые Ксейн уже не надеялся услышать:
– … триста тридцать три.
Хлыст остановился. Ксейн глубоко вздохнул и пошевелил плечами, инстинктивно ожидая следующего удара. Но его не последовало, и юноша медленно открыл глаза. Он не сразу понял, что слова, которые он только что услышал, не были плодом его больного воображения. На последнем сеансе он получил только шестнадцать ударов. И это было почти ничто по сравнению с теми сорока, пятьюдесятью, шестьюдесятью ударами, которые он привык терпеть в предыдущие разы. Страж Ямы освободил запястья Ксейна, и юноша в изумлении потёр их, всё ещё не веря, что это происходит на самом деле. Он давно уже привык ни о ч