Был высокий маяк, на вершине которого горел огонь, отрадный для усталых мореходцев. Пелей со спутниками взошли туда и увидели распростертых по берегу, ревущих быков, увидели и губителя-зверя; окровавлена была его морда, кровью забрызгана длинная шерсть. Тогда Пелей простер руки к далекому морю и стал молить лазурную Пеамафу[64], чтобы она простила и помогла ему. Но та не тронулась мольбами Эакова сына: прощение супругу испросила у ней Фетида. Но волка, разлакомившегося кровью, нельзя было удержать от ужасной резни до тех пор, пока он, впившись в шею израненной телки, не превратился в мраморную статую. Все, кроме цвета, осталось у зверя: цвет камня говорил, что волк уже не живой, что его нечего бояться.
Между тем Кеик, встревоженный и глубоко огорченный несчастьями, случившимися с братом и после того, решился сходить вопросить утешения рода человеческого – к священному оракулу кларосского бога[65]; преступный Форбант со своими флегийцами сделал дельфийский храм неприступным. О своем намерении Кеик прежде всего рассказал тебе, верная Алкиона. Внезапная дрожь пробежала по ее телу: словно воск, побледнело лицо, по щекам царицы потекли слезы. Три раза силилась Алкиона сказать слово и три раза лишь орошала лицо свое слезами. «В чем провинилась я пред тобою, мой милый, что ты изменился сердцем, – говорила она, прерывая рыданьями свои нежные жалобы, – где твоя прежняя постоянная любовь ко мне? Или ты уже, может быть, счастлив один, в разлуке с Алкионой? Уже ты решаешься ехать в далекое путешествие, уже я стала милее для тебя в отсутствии? Когда б я знала, что ты отправишься в дорогу сухим путем, я только бы печалилась, но еще не боялась, мое горе было бы без страха, но страшит меня море, мрачный вид его пучины; недавно видела я выброшенные на берег доски с разбитого корабля, часто читала надписи на гробницах, где нет покойников. Не надейся понапрасну в своем сердце на своего тестя, внука Гиппотада[66], который запирает в пещеру буйные ветры, по своей воле утишает море: как только выпустят ветры, они взволнуют море, и ничем нельзя утишить их, – в их власти любая земля, любое море; они даже гонят тучи на небе и, яростно сталкиваясь с ними, заставляют их высекать яркие молнии. Чем больше я знаю ветры – а я хорошо знаю их, так как ребенком часто видела их в жилище своего отца, – тем более убеждаюсь, что их нужно бояться. Но если ты твердо решился ехать, милый супруг, то возьми с собой и меня – по крайней мере, обоих нас будут качать волны, и я не буду бояться ничего, кроме того, что испытаю сама; вместе испытаем мы всякие опасности, вместе понесемся по широкому морю!» Тронули эти речи и слезы звездорожденного супруга дочери Эола, потому что и сам он любил Алкиону не менее, чем она его. Но не хочет Кеик отложить своего предприятия, поездки по морю, не хочет и разделять опасностей с Алкионой. К своим словам Кеик прибавил такого рода утешение – одно оно успокоило любящую женщину: «Хоть и тяжела мне всякая разлука с тобою, но, клянусь тебе лучами отцовского светила, я буду дома прежде, чем успеет дважды народиться луна, если только не задержит меня воля богов!»
Обнадежив Алкиону подобными обещаниями насчет своего возвращения, Кеик тотчас же велел вытащить судно из дока, оснастить его и спустить в море. Когда Алкиона увидела судно, то опять задрожала и заплакала, словно чуяла будущее. Обняла она, бедная, своего мужа, грустно сказала ему последнее «Прости» и без чувств упала на землю. В то время как Кеик хотел было помедлить, сильные гребцы налегли своею мощной грудью на два ряда весел и в такт стали рассекать волны моря. Открыла Алкиона свои заплаканные глаза и прежде всего увидала мужа: на изогнутой корме стоял он, делая жене знаки рукою, и на те знаки отвечала ему Алкиона. Когда судно стало все больше и больше отдаляться от берега, когда глаза царицы уже не могли различать лица моряков, она, пока можно было, следила взором за убегавшим судном; когда же оно удалилось еще на большее расстояние и его нельзя было видеть, жена Кеика все-таки смотрела на флаг, развевавшийся на высокой мачте. Когда же уже не стало видно и флага, Алкиона печально пошла в свою осиротелую спальню и легла на ложе. Войдя в комнату и увидя ложе, Алкиона снова зарыдала, вспомнив, что она одна, без мужа.
Кеик со спутниками вышел из гавани. Ветер стал пошевеливать канатами; матросы перестали грести, привязали к верхушке мачты райны[67] и распустили все паруса, чтобы дул на них попутный ветер. Не менее, по крайней мере, не более половины пути проехало судно по морю; далеко были оба берега, когда к ночи море стало пениться от огромных волн; яростнее задул пронзительный Австр[68]. «Скорее снимайте высокие райны, – кричит кормчий, – и плотней привязывайте к ним паруса!» Кормчий отдает приказ, но его заглушает встречный ветер; рев моря не дает расслышать ничьего голоса. Однако одни матросы сами стали поспешно убирать весла, другие – укреплять борт судна, третьи – свивать паруса; некоторые стали черпать из судна воду, выливать море в море, другие убирать райны. Все это делалось безо всякого порядка, а между тем усиливалась грозная буря: со всех сторон сталкиваются между собой ветры и вздымаются грозные волны. Боится сам кормчий: не знает он, в каком состоянии находится судно, не знает, что приказывать, что запрещать, – так велика опасность, так бессильно перед нею человеческое искусство! Вот раздаются крики людей, скрип канатов; с шумом набегают волны друг на друга; на небе грохочет гром. Волны, вздымаясь, кажется, хотят достигнуть неба – до нависших туч долетают их брызги. И то желтый, одного с ними цвета, песок вздымают со дна волны, то черные воды Стикса[69]; то утихнут они, то снова заблюют шипящею пеной. В свою очередь то же делается и с самим трахинским судном: то, поднявшись вверх, оно, словно с вершины горы, глядит на долину, вглубь Ахеронта[70], то, когда опускается вниз, а кругом его встанут волны, кажется, будто из адской бездны смотрит на далекое небо, то страшно трещит, когда волна ударит его в борт, трещит не тише полуразрушенной башни, потрясаемой время от времени ударами железного тарана или баллисты[71]. Как идут грудью на выставленную вперед рогатину свирепые львы, разъяряясь на бегу еще более, так шли на палубу судна и вздымаемые порывистым ветром волны и покрыли ее. Уже, лишившись связки из воска, распадается обшивка нижней части судна – открывается широкая щель, дающая дорогу смертоносным водам. Вот из разверзшихся облаков начинает лить проливной дождь – подумаешь, все небо хочет соединиться с морем, а разъяренное море достичь до неба. Паруса взмокли от дождя; с водами неба смешиваются воды моря. Мрачно небо, а темная ночь становится еще темнее от мрака бури и своего. Но эту тьму прорезывают и освещают яркие молнии, их огнем светится вода; уж она проникает в пазы судна. ‹…› Об Алкионе думает Кеик, других мыслей у него нет на сердце, и хоть о ней одной тоскует он, но в то же время и радуется тому, что с ним нет его супруги. И хотел бы Кеик взглянуть еще раз на берега отчизны, в последний раз кинуть взоры на свое жилище, но не знает, где оно: так клокочет море, клокочет, словно водоворот. Черные тучи заволокли все небо и своею нависшею тенью удвоили мрак ночи. Ломаются корабельные мачты от напора вихря, смешанного с дождем, ломается и руль, а волна, гордясь своим успехом, поднялась, словно победительница, и изогнулась, смотря с презрением на другие волны. ‹…› Вместе с ним погрузилась в пучину и большая часть экипажа, не могли они вынырнуть на воздух и погибли. Несколько человек ухватились за обломки судна; держится за них своею рукой, которой держал скипетр, и сам Кеик. Тестя и отца призывает он на помощь, и, увы, напрасно, но чаще повторяет пловец имя Алкионы: о ней вспоминает он, ее представляет в своем воображении. И хочет Кеик, чтобы к очам Алкионы пригнали волны его тело, чтобы руки милой схоронили его труп. Пока плыл Кеик, он всякий раз, как только волны давали ему раскрыть рот, призывал отсутствующую супругу и самим волнам нашептывал ее имя. Но вот из морской пучины поднялась черная волна, разбила корабельные обломки и покрыла голову Кеика. Мрачен был Люцифер в ту ночь, его не было видно, а так как не мог он уйти с неба, то скрыл свой лик густыми облаками.
Между тем дочь Эола, не зная о своем страшном горе, считала ночи и торопилась кончить одежды, которые надел бы ее супруг, то те, которые наденет она сама. Но напрасно ждала Алкиона возвращения Кеика! Хоть перед всеми бессмертными воскуряла фимиам благочестивая царица, однако все чаще посещала она храм Юноны[72]. Стоя у жертвенника, она молилась за своего погибшего мужа, молилась, чтобы невредимым воротился он, чтобы не увлекся другой женщиной. Но изо всех просьб могла быть исполнена только последняя…
Не могла богиня Юнона выносить долгие моления царицы за ее умершего супруга. «Ирида[73], верная исполнительница моих повелений, – говорит Юнона, не желая, чтобы нечистые руки прикасались к ее жертвеннику, – иди скорее во дворец снотворного бога и вели ему, чтобы в сновидении предстал перед Алкионой призрак погибшего Кеика, который возвестил бы ей правду о своей смерти!» Так говорила Юнона, и Ирида, надев на себя тысячецветную одежду, радугой прорезала небо и, исполняя приказание богини, отправилась в скрытое облаками жилище бога сна.
‹…› Полетел Морфей[74]; не шумят его крылья во мраке ночи. Быстро прибыл он в столицу Гемонии, снял свои крылья и стал Кеиком. Приняв его вид, Морфей посинел, словно мертвец, и обнаженным встал у изголовья своей верной супруги. Видно было, что влажна была его борода, а с мокрых, отяжелевших волос текла вода. Склонился тогда Морфей над ложем Алкионы и с рыданьями говорил ей: «Узнаешь ли ты Кеика, моя бедная супр