– Бедный ликантроп, – до меня донесся шепот фигуры в шелках, – все его мечты привели к этому – к смерти в одиночестве на далекой скале.
Если захочу – буду мечтать снова. А смерть – это мой личный выбор.
Я не уверен, действительно ли произнес это вслух.
Мои чувства обострились в свете луны – я слышал не только рев океана, но и каждый подъем, и спуск волны, всплески людей-лягушек, шепот утопленников в бухте, скрип зеленых обломков на дне океана.
Обоняние тоже обострилось. Мужчина, предлагавший мне алюминиевую обшивку, был человеком, а в жилах толстяка текла иная кровь.
А фигура в шелках…
Запах ее духов я почувствовал еще до превращения. Теперь же я учуял что-то еще, не такое пьянящее, – запах разложения, гниющего мяса, гниющей плоти.
Шелковая ткань развевалась. Фигура двигалась ко мне, держа в руках нож.
– Мадам Изекиль? – Мой голос звучал шероховато и грубо. Скоро я совсем не смогу говорить. Я не понимал, что происходит, но луна поднималась все выше и выше, теряя свой янтарно-желтый цвет и заполняя мой разум бледным светом.
– Мадам Изекиль?
– Ты заслуживаешь смерти, – сухо произнесла она низким голосом. – Хотя бы за то, что ты сделал с моими картами. Они были очень старыми.
– Я не умру, – ответил я. – «Даже тот, кто сердцем чист и молитвы в ночи твердит». Помните?
– Чушь, – возразила она. – Знаешь самый старый способ снять проклятие с ликантропа?
– Нет.
Костер разгорелся сильнее, пылая зеленью мира над морем, зеленью водорослей и зеленью медленно плывущей травы. Пылая изумрудным цветом.
– Нужно просто дождаться, пока он снова обернется человеком и до следующего перевоплощения останется целый месяц, а затем взять жертвенный нож и убить его. Вот и все.
Я повернулся, чтобы бежать, но за моей спиной оказался бармен. Он схватил меня за руки и вывернул запястья за спину. В лунном свете сверкнуло бледное серебро ножа. Мадам Изекиль улыбнулась и полоснула мне по горлу.
Кровь забила фонтаном и начала течь из раны. Затем этот поток уменьшился и наконец совсем прекратился…
…В висках стучало, затылок сдавило. Вода вздымается. Затем другой кадр – лай, грохот, другой кадр – красная стена надвигается на меня из темноты ночи
…я ощущал вкус звезд, растворенных в морской воде, – пенящихся, далеких и соленых
…мои пальцы кололи булавки, кожу хлестали языки пламени, глаза приняли темно-желтый оттенок, словно топазы, я чувствовал эту ночь.
Мое дыхание паром клубилось в ледяном воздухе. Я невольно зарычал. Передними лапами я ощутил снег. Я отстранился, напрягся и бросился на нее. Меня окутал запах гниения, висящий в воздухе. В прыжке я будто бы остановился, и что-то лопнуло, как мыльный пузырь…
Я был глубоко-глубоко в море, стоя всеми четырьмя лапами на покрытом слизью каменном полу у входа в какую-то крепость, построенную из огромных грубо обработанных камней. Камни источали бледный, мерцающий в темноте свет, напоминающий призрачное свечение стрелок часов.
Из моей шеи сочился сгусток черной крови.
Мадам Изекиль стояла на пороге передо мной. Теперь она была шести, может, даже семи футов[15]в высоту. На костях ее скелета висела плоть – изъеденная и обглоданная, а шелковые одежды превратились в водоросли, плывущие в холодной воде этих глубин без сновидений. Они скрывали лицо, словно мертвая зеленая вуаль.
На поверхности ее рук и на плоти, торчащей из грудной клетки, росли моллюски.
Я чувствовал себя раздавленным. Я больше не мог думать.
Она подошла ко мне. Водоросли, окружающие ее голову, раздвинулись. Ее лицо выглядело так, что вы не стали бы такого есть, если бы вам подали его в суши-баре. Оно было испещрено присосками, колючками и развевающимися отростками морских анемонов[16], но я знал, что где-то посреди всего этого скрывается ее улыбка.
Я оттолкнулся задними лапами. Мы встретились там, в глубине, и стали бороться. Было очень темно и холодно. Мои челюсти сомкнулись на ее лице, и я почувствовал что-то разорванное и изношенное.
Это был почти как поцелуй, там, на ужасной глубине…
Я мягко приземлился на снег. В челюстях у меня оказался шелковый шарф.
Другие шарфы падали на землю. Мадам Изекиль нигде не было видно.
На снегу лежал серебряный нож. Промокший, я стоял на четвереньках в свете луны и ждал. Затем отряхнулся, разбрызгивая повсюду морскую воду. Я слышал, как она шипела и трещала, попадая в огонь.
У меня кружилась голова, я был очень слаб. Я сделал глубокий вдох.
Внизу, в бухте, виднелись люди-лягушки. Как мертвые, они болтались на поверхности моря. Какое-то время они плыли на волнах туда и обратно, затем извивались и прыгали друг за другом, шлепаясь в бухту и исчезая в море.
Послышался крик. Это был рыжеволосый бармен, продавец алюминиевой обшивки, который таращился на ночное небо, на плывущие облака, закрывающие звезды, и кричал. В его крике были ярость и разочарование, и это меня испугало.
Он поднял нож с земли, вытер снег с рукоятки, а кровь с лезвия стер своим пальто. Затем взглянул на меня. Он плакал.
– Ты, ублюдок, – проговорил он, – что ты с ней сделал?
Я бы ответил ему, что ничего я с ней не делал, что она по-прежнему на страже в глубине океана, но я больше не мог говорить – только рычать, выть и реветь.
Бармен плакал. От него несло безумием и разочарованием. Он поднял нож и побежал ко мне. Я отошел в сторону.
Некоторые люди просто не в силах приспособиться даже к самым незначительным переменам. Бармен споткнулся и сорвался со скалы в пустоту.
В свете луны кровь кажется черной, а не красной, и следы, которые он оставил на стороне скалы, когда подпрыгнул и упал, казались черными и темно-серыми пятнами. Он неподвижно лег на ледяных камнях у подножия скалы, пока из моря не протянулась рука и не утащила его в темные воды так медленно, что на это было почти жалко смотреть.
Чья-то рука погладила меня по голове. Приятное чувство.
– Кем она была? Всего лишь воплощением Глубоководных, сэр. Фантом, олицетворение, которое, если хотите, было послано к нам из самых отдаленных глубин, чтобы вызвать конец света.
Я ощетинился.
– Но пока все кончено. Вы уничтожили ее, сэр. Особый ритуал – мы втроем должны встать рядом и назвать священные имена, пока кровь невинных будет стекать и пульсировать у наших ног.
Я взглянул на толстяка и жалобно заскулил. Он сонно потрепал меня по загривку.
– Разумеется, она не любит тебя, приятель. Она едва ли материально существует в этом мире.
Снова пошел снег. Костер догорал.
– Насколько я полагаю, ваше сегодняшнее перевоплощение прямо следует из определенного расположения небесных тел и лунных сил, благодаря которым эта ночь стала идеальной для того, чтобы вызвать моих старых друзей из Глубин… – он продолжал говорить своим низким голосом и, возможно, рассказывал что-то важное, но я этого никогда не узнаю. От возросшего чувства голода его слова потеряли всякое значение, и меня больше не интересовали ни море, ни вершина скалы, ни толстяк.
В лесу за лугом бегали олени – я чувствовал их запах в зимнем ночном воздухе.
А я, прежде всего, был голоден.
Я очнулся рано утром. Я лежал голым. Рядом со мной в снегу валялся обглоданный олень. По его глазу ползла муха, язык вывалился из мертвого рта, что выглядело комично и жалко, напоминая картинку животного в газетном комиксе.
Снег возле распоротого оленя светился кроваво-красным цветом.
Мое лицо и грудь были липкими и красными. Горло испещряли коросты и шрамы, отчего оно сильно зудело. К следующему полнолунию все заживет.
Солнце, маленькое и желтое, светило далеко-далеко, но небо было голубым, без единого облачка. Ветра не было. Вдали я слышал рев моря.
Замерзший, голый, испачканный кровью, я был совсем один. Ладно, подумал я, при рождении такое случается со всеми. Просто у меня это бывает раз в месяц.
Я был неимоверно измотан, но мне придется потерпеть, пока не найду заброшенный сарай или пещеру. Потом я собираюсь проспать пару недель.
Низко в небе пролетел ястреб, в его когтях что-то болталось. На мгновение он завис надо мной, затем бросил небольшого серого кальмара в снег к моим ногам и взмыл вверх. Безвольный моллюск лежал неподвижно и тихо, шевеля щупальцами в окровавленном снегу.
Я принял это за предзнаменование, пусть и не знал, доброе оно или нет, но мне уже было все равно. Повернулся спиной к морю, лицом к темному Инсмуту и пошел в сторону города.
БульдозерЛэрд Баррон
1
– И тогда Он откусывает руку, в которой я держу пистолет.
Христос на пони – вот новое измерение боли.
Вселенная вспыхивает белым. Буря из семян одуванчиков, циклон огня. Это – Колизей во всей своей красе, немецкий оркестр в полном составе. В моем черепе взрываются снаряды, и его верхушка отваливается.
Мне лучше принять это или мне конец.
Я же Пинкертон.[17] А это что-нибудь да значит. У меня есть пистолет – мой верный кольт и жетон, на котором мое имя выгравировано под изображением немигающего глаза. Я – подлинный товар. Я стреляю наповал, я малый не промах. Я попал точно в цель в Балтиморе, когда наемные убийцы покушались на Честного Эйба.[18] Расчехлил свою пушку и выпустил в этих подонков всю обойму. Эйбу стоило пригласить меня в театр. Может, он все еще здесь. Сидит в своем кресле-качалке и строчит о победе Юга.
А теперь даже курок спустить не могу. Зато могу разбрызгать свои инициалы по потолку.
Я же Пинкертон, я Пинкертон, я чертов Пинкертон.
Разумеется, тебе жаль, сукин ты сын, тебе жаль. Ты размышляешь, прежде чем принять что-то на веру, как прорицатель. И я буду напевать это, пока крашу эти стены.