Для начала вспомним дантовский «Ад», первую часть «Божественной комедии». В ней появляется фигура Люцифера, падшего ангела, который вмерз в лед Коцита (последний круг Ада). Как выглядит это существо? Предлагаю посмотреть на иллюстрацию Гюстава Доре к «Божественной комедии».
Люцифер у Данте не активен, а пассивен. Он проклят и навечно «заземлен» в ледяной клетке. Рядом с ним находятся Брут и Иуда – два предателя, олицетворяющие самые страшные преступления. Только в XV–XVI веках, когда в Европе началась Реформация, охота на ведьм и другие события, дьявол начинает принимать более «игривые» формы. Есть, например, знаменитая история о том, что он является Мартину Лютеру, а тот бросает в него чернильницу. Согласно легенде, после этого «броска» на стене в комнате Лютера долгое время оставалось чернильное пятно. Сейчас эта комната – одно из главных музейных помещений в замке Вартбург.
Дьявол во льду Коцита. Гравюра Гюстава Доре из цикла, посвященного «Божественной комедии».
Dante’s Inferno: translated by Henry Francis Cary from the original of Dante Alighieri. New York: Cassell, 1889
Вы видите два изображения XVI и начала XVII века, которые иллюстрируют происки дьявола, внедряющегося в жизнь людей в виде козлоподобного существа.
Лютер как инструмент дьявола. Карикатура 1535 г.
Wikimedia Commons
Оsculum infame («Срамный поцелуй»). Гравюра 1608 г.
Guazzo, Francesco Maria. Compendium Maleficarum. London: John Rodker, 1929
С одной стороны, он опутывает монаха, делает его своим музыкальным инструментом. Получается едкая сатира на протестантскую веру. С другой стороны, дьявол постоянно совращает женщин. Гравюра, которая по-латински названа Оsculum infame, а на русский переводится как «Срамный поцелуй», изображает легенду, согласно которой ведьмы, собираясь на шабаш, приветствовали дьявола во вторые уста, то есть в анус. Другими словами, дьявол соблазняет в основном женщин. Именно этим и промышляет Мефистофель в «Фаусте». Таким образом, мы понимаем, что Гёте опирался на богатую средневековую традицию.
Однако он не мог обойтись и без литературных источников. Самых важных – три. Во-первых, это народная книга Шписа «История доктора Фауста» (1587). В ней впервые появляется имя Мефистофель. До этого оно нигде не фигурирует как имя, связанное с дьяволом. Даже в книге Шписа Мефистофель назван Мефостофилесом (Mephostophiles), то есть не совсем как у Гёте. Тем не менее у Шписа описан сюжет, как доктор Фауст, известный чернокнижник, хочет обладать огромным богатством и стать бессмертным, занимается алхимией, заключает договор с дьяволом и пускается во все тяжкие. Потом, разумеется, наступает час расплаты, его душу забирает Мефостофилес, и она попадает в ад. В высшей степени поучительная история, которая рассказывает о серьезных испытаниях ученого мужа. Для этого, как считают уже современные ученые, и понадобилось слово Mephostophiles, отсылающее к греческой мудрости. Оно и понятно: книга Шписа написана в эпоху Возрождения, когда пробудился интерес к античной культуре (трактатам, драматургии, литературе, архитектуре и т. п.). Видимо, с этим связано появление греческого названия дьявола.
Во-вторых, под именем Мефистофеля в 1592–1593 годах дьявол фигурирует и у знаменитого современника Шекспира Кристофера Марло в «Трагической истории доктора Фауста». Гёте ее, конечно же, читал. Фигура Сатаны здесь гораздо ближе к образу, созданному Гёте. Мефистофель испытывает ученого – Фауста. Он исполняет все его желания, пытаясь обмануть и забрать его душу в преисподнюю.
И наконец, во второй половине XVII века английский поэт Джон Мильтон, потрясенный революционными событиями в своей стране, пишет «Потерянный рай» (1667), в котором Сатана становится главным действующим лицом. Поэма повествует о трагической судьбе падшего ангела. Обратите внимание, что на иллюстрациях к «Потерянному раю», созданных Уильямом Блейком и Гюставом Доре, Сатана Мильтона выглядит уже как человек.
Иллюстрация Уильяма Блейка к поэме Джона Мильтона «Потерянный рай». 1808 г.
Wikimedia Commons
Иллюстрация Гюстава Доре к поэме Джона Мильтона «Потерянный рай». 1866 г.
Paradise Lost. Illustrated by Gustave Doré. Edited by Henry C. Walsh. New York: J. W. Lovell
Доре изображает его с крыльями, а Блейк как античного атлета, может быть даже как Аполлона. В нем нет ничего дьявольского, только, пожалуй, выражение лица слишком сурово.
Таковы основные источники мефистофелевского образа. Конечно, мы не видим полного совпадения. У Гёте Мефистофель вообще не падший ангел, а странное, судя по всему, двуполое существо, к тому же разговорчивое, игривое, постоянное намекающее на какие-то низменные стороны человеческой натуры. Это и было тем нововведением, которое Гёте привносит в историю Сатаны. Как писатель сам признался в разговоре со своим секретарем Эккерманом уже на закате жизни, на него в детстве большое впечатление произвели представления в вертепах, которые странствовали по всем городам Германии. Накануне Рождества они разыгрывали спектакли, в которых изображались страсти Христовы и история грехопадения с дьяволом в виде змеи или козла.
Чтобы сделать следующий шаг в разработке фигуры Мефистофеля как нового типа монстра, Гёте должен был проделать довольно опасную и необычайную операцию, а именно представить Мефистофеля существом, которое одной рукой совершает зло, а другой творит добро. Опасным это было потому, что такой образ подрывал традиционное христианское представление о том, что Мефистофель – исчадие ада. У Гёте это не так, его Мефистофель говорит: «[Ich bin] ein Teil von jener Kraft, // Die stets das Böse will und stets das Gute schafft…» («Я часть той силы, которая всегда хочет зла и всегда творит добро»). Здесь уравниваются добро и зло. В модели мироздания Гёте Мефистофель оказывается исполнителем Божьей воли и слугой Господа. Это представление сформировалось у писателя довольно рано. В связи с этим литературоведы любят цитировать статью совсем еще молодого Гёте «Ко дню Шекспира» (1771):
Das was wir bös nennen, ist nur die andre Seite vom Guten, die so nothwendig zu seiner Existenz, und in das Ganze gehört, als Zona torrida brennen, und Lapland einfrieren muss, dass es einen gemäsigten Himmelsstrich gebe.
То, что мы называем злом, является лишь другой стороной добра, которое принадлежит его существованию и целому так же обязательно, как тропики должны гореть, а Лапландия – замерзать, чтобы было умеренное небо.
Гёте с самых первых лет своей творческой жизни восхищался способностью Шекспира изображать сочетание доброго и злого в человеке. Достаточно вспомнить его трагедии «Отелло», «Гамлет», «Макбет», в которых есть сложная динамика борьбы добра и зла в душах главных героев. Восхищаясь этим мастерством, сам Гёте утверждает природный баланс между этими двумя чувствами. Добро и зло – две стороны одной медали. Можно долго обсуждать, восходит ли это к апокрифам или манихейству, но не будем уходить в эти теологические споры. У нас есть текст Гёте, в котором это дается как факт уже в начале «Фауста», в прологе, где Господь приказывает Мефистофелю провести Фауста через испытания:
Тогда явись ко мне без колебанья!
К таким, как ты, вражды не ведал я…
Хитрец, среди всех духов отрицанья
Ты меньше всех был в тягость для меня.
Слаб человек; покорствуя уделу,
Он рад искать покоя, – потому
Дам беспокойного я спутника ему:
Как бес, дразня его, пусть возбуждает к делу![1]
Господь нанимает Мефистофеля для того, чтобы Фауст не засиживался, а действовал. Вспомогательная, техническая роль Мефистофеля заявлена с самого начала. Непохоже, чтобы это существо обладало реальной властью и несло угрозу человеку. Это принципиальный момент: двигаясь дальше по тексту, мы видим, что смысл договора между Фаустом и Мефистофелем у Гёте довольно сильно отличается от того, что было и у Марло, и у Шписа. Если у последних договор носит серьезную юридическую силу, которая позволяет Мефистофелю в конце концов забрать Фауста в преисподнюю, то у Гёте договор не столько налагает страшные обязанности по продаже души, сколько является спором, пари:
Тушить страстей своих пожар
В восторгах чувственных я буду,
И под густой завесой чар
Готов ко всякому я чуду!
Я кинусь в шумный времени поток,
В игру случайностей, куда забросит рок,
И пусть страданье и отрада,
И пусть удача и досада
Причудливой промчатся чередой;
Кто хочет действовать – тот позабудь покой!
Фауст у Гёте не хочет ни денег, ни власти. Более того, он говорит:
Не радостей я жду, – прошу тебя понять!
Я брошусь в вихрь мучительной отрады,
Влюбленной злобы, сладостной досады;
Мой дух, от жажды знанья исцелен,
Откроется всем горестям отныне:
Что человечеству дано в его судьбине,
Все испытать, изведать должен он!
Я обниму в своем духовном взоре
Всю высоту его, всю глубину;
Все счастье человечества, все горе –
Все соберу я в грудь свою одну,
До широты его свой кругозор раздвину
И с ним в конце концов я разобьюсь и сгину!
Здесь речь идет о том, что Фауст сливается со всем человечеством, он становится его символом. Таким образом, Мефистофель не просто служит одному Фаусту и исполнению его причудливых желаний, а является alter ego, внутренней стороной человечества в целом. Эта та загадочная, но постоянная сила, которая двигает человека и в его лице все человечество вперед. Именно поэтому она совершает и зло, и благо. Такая неоднозначность фигуры Мефистофеля в связке с Фаустом возникает, если мы начинаем внимательно вчитываться в условия заключенного пари.