препятствовать ходу революции и мешать утверждению республики. Наказание за такое преступление — смерть, доказательствами, нужными для произнесения приговора, будут всякие сведения, какого бы рода они ни были, лишь бы они могли убедить разумного человека и друга свободы. Правилом при произнесении приговоров должна быть совесть судьи, освященная любовью к справедливости и к отечеству; их цель — общественное спасение и гибель врагов отечества». Присяжных не требуется, хватит и судьи. Доказательства не нужны, достаточно его мнения.
Любопытное свидетельство эволюции некогда столь строгого законника, каким выступал Робеспьер! Фактически он теперь стоит на позициях такого же «правосудия», какое применялось во время знаменитых сентябрьских избиений в тюрьмах в 1792 году, правосудия убийц.
Прошло лишь два дня после грандиозного праздника Верховного существа, когда Конвент собрался 10 июня, чтобы заслушать доклад Кутона о новом террористическом законе против «врагов народа». Так выяснилось, что кроется за прославлением Робеспьера как творца новой фантастической религии. Теперь ее первосвященник хочет получить чудовищное и двусмысленное орудие массового убийства!
Составление закона, списанного Кутоном с пресловутой «инструкции» Робеспьера, окружено тайной. Проект закона не согласован с Комитетом безопасности. В Комитете общественного спасения о нем сказано только несколько общих фраз.
Конвент слушает в ужасе. Большинство депутатов являются юристами. Они сразу улавливают, что речь идет о ликвидации самого понятия суда, правосудия. Для обвинения впредь не потребуется никаких доказательств. Обвиняемые полностью лишаются средств защиты. Понятие преступления извращается до такой степени, что позволяет послать на эшафот любого невинного человека.
Смерти заслуживает каждый, кто может «вызвать упадок духа», кто «распространяет ложные известия», кто «препятствует просвещению народа», «портит нравы», «развращает общественное сознание». Итак, любое сказанное слово может отныне стать поводом для смертной казни. Закон и не предусматривает никакого другого наказания. Не требуется никаких улик, достаточно «моральных» доказательств. Никаких свидетелей, никаких присяжных, защитников. В сущности, это расправа с неугодными без суда, программа массового уничтожения людей. Тогда еще не знали слова «геноцид», но его смысл уже содержался в прериальском законе. Конвенту объясняют, что нормальный республиканский порядок будет установлен ужасом, смертью, страхом…
Депутаты поняли, что они сами окажутся жертвами закона. Один из них срезу потребовал отсрочки принятия закона, угрожая в противном случае покончить самоубийством. Его поддерживают другие. Даже Барер, член Комитета общественного спасения, от имени которого вносится закон, выступает против него.
На трибуну немедленно бросается Робеспьер и произносит яростную речь в защиту закона, в котором, оказывается, «нет ни одной статьи, которая не была бы основана на справедливости и разуме». Облик Неподкупного внушает отвращение и страх. Никто не решается возразить. Ведь в Конвенте столько пустых мест напоминают о судьбе тех, кто осмеливался противоречить Робеспьеру. И все же Бурдон из Уазы довольно робко предлагает одобрить пока состав присяжных, а остальные статьи обсудить потом. Робеспьер снова на трибуне. Он лжет, льстит, уговаривает. Речь Неподкупного поистине шедевр двусмысленной психологической атаки. Он прославляет настоящих монтаньяров, но тут же делает невероятное признание о том, что больше такой партии нет: «В Конвенте могут быть только две партии — добрые и злые, патриоты и контрреволюционеры». И он клятвенно заверяет, что никто из членов Конвента не пострадает, что «система клеветы скоро исчезнет». И он одновременно грозит тем, кто попытается возразить: «Горе тому, кто сам себя называет!»
Запуганный Конвент, уже приученный одобрять все единогласно, не только утверждает кровавый закон, но и продлевает полномочия Комитета общественного спасения.
Однако на следующем заседании, пользуясь отсутствием Робеспьера, тот же Бурдон, которому уже нечего терять, выступил против одного незаметного, но очень важного пункта нового закона, разрешающего впредь отправлять в трибунал депутатов без согласия Конвента. Его поддерживают еще несколько депутатов-монтаньяров. Конвент голосует за поправку о неприкосновенности депутатов. Агенты Неподкупного немедленно бегут к нему, и взбешенный Максимилиан вечером в Якобинском клубе громит подлых приспешников Дантона и Шометта, то есть партию монтаньяров. «Есть люди, — заявляет он, — с громадным пылом защищающие Конвент и в то же время оттачивающие против него кинжал… Патриоты, будьте на страже более, чем когда-либо: люди развращенные идут на все для того, чтобы задушить защитников отечества и уничтожить Конвент».
Так он наконец выдает собственный замысел, приписывая его другим, и раскрывает цель своего нового закона. Это совершенно ясно всем, и в тот же день, вечером на заседании Комитета общественного спасения разыгрывается бурная сцена. Бийо-Варенн прямо обвиняет Робеспьера в том, что он навязал свой новый закон, чтобы гильотинировать в Конвенте всех монтаньяров. Высохший, широкоплечий Бийо, возвышаясь над тщедушным Робеспьером, в ярости бросает ему гневные слова: «Я знаю, кто ты! Ты — контрреволюционер!»
Но Неподкупного не так-то просто запугать или смутить. Он справлялся с врагами и посильнее Бийо, сокрушив самого Дантона! На другой день Робеспьер при поддержке верного Кутона добивается отмены поправки Бурдона, разрушающей его замыслы. Теперь у него развязаны руки, и Робеспьер торжествует в душе близкое уничтожение всех «интриганов». Но как он ошибается! Он просто в трансе опьянения своим могуществом и не догадывается, что новый закон смертельно опасен для него самого.
Комитет общей безопасности, где Робеспьера поддерживают только два преданных, но политически беспомощных человека — Леба и художник Давид, — не может простить, что закон, прежде всего относящийся к его сфере деятельности, проведен без ведома Комитета. А в нем вершит всем старик Вадье, которого не зря прозвали «гасконский Вольтер». Враг религии, возмущенный культом Верховного существа, при поддержке Амара и Вуллона действует и раскрывает ужасный «заговор» именно на религиозной почве.
Вадье обнаружил старуху Катерину Тео, ясновидящую, которая рассказывала своим фанатичным поклонникам о божественных видениях, которые позволили ей предсказать приход в мир нового Мессии, спасителя человечества, сына Бога. Этим Мессией является, естественно, не кто иной, как проповедник добродетели Максимилиан Робеспьер. Святость Катерины Тео авторитетно подтверждал монах Жерль, бывший депутат Учредительного собрания. Жерль имел документы о его гражданской благонадежности, подписанные самим Робеспьером! Более того, Жерль жил в доме Дюпле, а члены этого семейства входили в секту проповедницы. Выяснилось, что Катерина Тео связана с группой аристократов, которые переписывались с Лондоном и Женевой.
15 июня, когда еще свежа у многих память о грандиозной церемонии в честь Верховного существа, Вадье выступает в Конвенте с докладом об этом новом ужасном «заговоре»! Тощий, седовласый старик неторопливо, с нарочитой торжественностью излагал с трибуны Конвента живописные, гротескные детали всей этой трагикомической истории. Его поистине вольтеровская ирония имела тем больший эффект, что по злой шутке судьбы председательствовал на заседании Конвента… Робеспьер!
Намеренно растянутый доклад Вадье много раз прерывали взрывы хохота и аплодисментов. Закончил Вадье вполне в духе Неподкупного: он обвинил всех замешанных в деле Катерины Тео в контрреволюционной деятельности и пропаганде и потребовал передачи дела об этом «ужасном заговоре» в Революционный трибунал. Конвент единодушно одобрил предложение Вадье и, кроме того, постановил отпечатать доклад Вадье и разослать его по армиям и всем коммунам Франции.
Нетрудно представить, что испытывал Робеспьер, вынужденный присутствовать при всем этом изощренном издевательстве над столь близкими его сердцу религиозными идеалами. Он понимал также, что Фукье-Тенвиль в Революционном трибунале превратит все дело в спектакль, в котором главным действующим лицом окажется именно он, Неподкупный!
Робеспьер прежде всего попытался отвратить нависшую над ним угрозу публичного поношения и заменить Фукье-Тенвиля более преданным человеком. Это ему не удалось. Его коллеги по Комитету воспротивились также изъятию дела из трибунала. По этому поводу возникали столь бурные споры, что под открытыми из-за жары окнами Комитета собиралась толпа. Перенесли заседание в другое помещение, этажом выше. В конце концов Робеспьеру удалось добиться отсрочки слушания дела Тео. Но он понимал, что под него подложена мина замедленного действия. Вообще отношения между триумвиратом и остальными членами Комитета общественного спасения достигли такой остроты, что 29 июня Робеспьер хлопнул дверью и перестал являться на его заседания. Его не увидят в Комитете до 23 июля. А это была решающая пора для судьбы Неподкупного, для всех монтаньяров. Впоследствии Бийо-Варенн скажет: «Он дал нам время договориться о том, как свалить его».
Между тем после принятия закона 10 июня (22 прериаля) наступил Большой террор. Большим он был не потому, что казнили опасных врагов Революции. На эшафот отправляли как раз людей маленьких, неизвестных, преимущественно бедняков. В тюрьмах Парижа скопилось восемь тысяч «подозрительных». Под предлогом опасности заговора в тюрьмах на гильотину посылали партиями по 50 и более человек сразу. Не хватало палачей, потребовались новые кладбища для обезглавленных тел.
Ежедневное зрелище верениц телег с осужденными, проезжавших через весь центр Парижа от Консьержери до площади Революции, создавало атмосферу ужаса. Тогда перенесли гильотину на восточную окраину, на Тронную заставу. Теперь телеги с осужденными тянулись через Сент-Антуанское предместье, и бедняки видели, что жертвами оказываются не пресловутые аристократы, а такие же простые люди, как и они сами. За четырнадцать месяцев террора до принятия Прериальского закона в Париже казнили 1251 человека, а за шесть недель после введения в действие «закона Робеспьера