После унизительного фиаско Робеспьера 28 августа, естественно, он имел психологическое основание замолчать, замкнуться в позе обиженного. Вот здесь как раз и проявилась впервые сила его характера, способность вступать в политический бой даже при самых неблагоприятных условиях. Он, как никто другой, глубоко осознал, что борьба против вето — основной, жизненный вопрос для развития революции. Поэтому он выступает против вето 29 августа, 7 сентября. Позиции сторонников абсолютного вето слабеют. Но предлагается опасный компромисс — предоставить королю приостанавливающее или суспенсивное вето, что, по мнению Робеспьера, было бы лишь замаскированной формой предательства революции. Он готовит большую речь, в которой хочет разоблачить всю опасную механику приостанавливающего вето и обосновать путь действия и продолжения революции. Он знает, что не встретит поддержки, хотя 10 сентября правые потерпели поражение. Собрание отвергло проект создания двух палат по примеру Англии и согласилось учредить единую палату. Однако создавалось впечатление, что на эту уступку пошли лишь для того, чтобы взять реванш в вопросе о вето. Об абсолютном вето уже не заикался сам Мирабо, хотя в душе он стремился именно к нему. Приходилось считаться с опасным движением в Париже против вето. Надеялись успокоить возбужденные умы с помощью приостанавливающего вето, изображая его как победу сторонников народного суверенитета. Особенно встревожила Робеспьера позиция близкого к нему Петиона, который считал, что опасность приостанавливающего вето в случае конфликта между королем и Собранием можно преодолеть путем обращения к народу, к избирателям. С трибуны Петион говорил, что решение спора народом будет не только «простым и легким делом», но и поможет политическому просвещению народа. Идея референдума казалась ему смелым, очень демократическим выходом, хотя на деле это было лишь маскировкой согласия предоставить королю право вето, хотя и приостанавливающего. Предложение обрекало революцию на страшный риск.
Практически только Робеспьер понимал это. Поскольку не только правые, но также триумвират, а теперь и левые в лице Петиона сошлись на общей идее, Робеспьер заранее явно изолирован. С тем большей энергией и напряжением он готовит свою первую большую, фактически программную речь и 11 сентября записывается в очередь выступающих. Но в списке уже около сотни ораторов, и Собрание решает прекратить прения и приступить к голосованию. 679 голосов подано за приостанавливающее вето, 325 — против. Максимилиан, однако, не впадает в отчаяние. Дело настолько серьезно, что он любой ценой должен выполнить свой долг. За свой счет он публикует речь отдельной брошюрой. Трудно сказать, какое это имело практическое значение; в то время различные брошюры появлялись ежедневно в огромном количестве. Во всяком случае, она оказалась ценнейшим документом политической эволюции Робеспьера и уже по одной этой причине вошла в историю.
Сам Робеспьер придавал особое значение выступлению о вето. Об этом свидетельствует не только то, что он специально опубликовал его, но главным образом и содержание речи, похожее на некое исповедание веры. В ней также сильно сказывается методический, вернее догматический склад ума автора, который не ограничивает себя конкретной темой королевского вето и разоблачением основных аргументов в его пользу. Он считает нужным связать эту тему с главными исходными принципами своего мировоззрения, с его сильными и, увы, слабыми сторонами. Экономическое, социальное содержание революции уже понимали многие. Вспомним хотя бы Антуана Варнава. Максимилиану это совершенно чуждо. Он вообще не склонен искать объяснения каких-либо событий в материальной области. Он живет в мире идей, принципов, духа, права, морали. Ключ к пониманию действительности для него «вечные законы справедливости и разума». Он не хочет видеть исторически необходимой сущности самой революции. Она для него «столь же чудесная, сколь неожиданная». Ведь он же религиозен, правда не в смысле принадлежности к церкви, к вере в сверхъестественную волю христианского богочеловека, но в провидение, в безличную первопричину мира, которая и предопределяет судьбу народов и отдельных людей. Поэтому революция — плод неожиданного чуда.
Робеспьер начинает прямо с изложения главного постулата политической философии Руссо. Подобно тому, как человек по своей естественной природе обладает правом распоряжаться собой, нация также выражает общую волю, которая не может быть ограничена никем и ничем. Вето — любое, абсолютное или приостанавливающее — является отрицанием общей воли, суверенитета нации, реваншем абсолютизма и торжеством принципа, что «нация есть ничто». Робеспьер приходит к выводу: вето «политическое и моральное чудовище», упразднение нового порядка, провозглашенного Декларацией прав, фактическая отмена революции. Он также разоблачает софизмы роялистов в защиту права вето, вроде того, что будто бы Собрание может заблуждаться, а король якобы нет. В действительности дело обстоит как раз наоборот. Он опровергнет без труда и ссылки на опыт Англии. Робеспьер формулирует «первейшие принципы государственного права», вытекающие из идеи народного суверенитета.
Он дает свое понимание монархии, основанной на этой идее, по которой монарх лишь носитель исполнительной власти, «уполномоченный народа», подотчетный ему, а следовательно, законодательному собранию. Но основное полемическое острие речи Робеспьера направлено не против правых, а против наиболее близких к нему левых, в особенности против Петиона. Этот несомненный патриот выдвинул внешне весьма демократическую мысль о том, что если король откажется одобрить какой-либо закон, принятый Собранием, то спор может быть решен путем обращения непосредственно к народу. Петион считал это «простым и легким делом», когда «нация без труда выскажет свое мнение». Робеспьер решительно отвергает эту иллюзию, показывая, что проведение такого референдума в условиях революции будет не только невероятно сложным делом, но и крайне опасным для революции, крайне выгодным для осуществления контрреволюционных замыслов аристократов.
Мнимая смелость Петиона была лишь оправданием согласия предоставить королю приостанавливающее вето. Спор Робеспьера и Петиона явился первым историческим проявлением конфликта внутри революционной буржуазии, который приведет к ее расколу на жирондистов и монтаньяров. Петион, один из будущих вождей жирондистов, хотел закончить революцию сделкой с монархией за счет народа. Робеспьер стремился к твердой и концентрированной народной власти. Если бы восторжествовала линия Робеспьера, то удалось бы избежать многих дальнейших трагических этапов революции. Но тогда это было просто невозможно, ибо революционную позицию Робеспьера не поддерживал почти никто в Собрании.
Столкнулись также и два противоположных тактических направления: оппортунизм, мнимая гибкость, а фактически беспринципность Петиона и принципиальность Робеспьера. Он считал, что «не следует идти на компромисс за счет свободы, справедливости, разума и что непоколебимое мужество, нерушимая верность великим принципам — единственные ресурсы, соответствующие нынешнему положению защитников народа». Так, в самом начале революции, Робеспьер формулирует то, что станет смыслом, духом политики монтаньяров, родившимся как протест против попытки ограничить, задержать революцию.
Практических непосредственных результатов непроизнесенная речь Робеспьера не имела, естественно. Она приобрела свое значение только в свете последующей истории монтаньяров.
Приостанавливающее вето Собрание одобрило, а это вдохновило короля и особенно его окружение на новый контрреволюционный заговор. В Версаль прибывают верные королю войска, затем на банкете 1 октября происходит вызывающая роялистская демонстрация. Все подтверждает слухи о том, что 30-тысячная армия маркиза Буйе, стоявшая в Меце, готовится к походу на Париж, чтобы восстановить «порядок», Мария-Антуанетта вдохновляет заговор, она побуждает вялого, ленивого Людовика XVI действовать.
5 октября в Учредительном собрании зачитывают ответ короля по поводу Декларации прав человека и гражданина. Король отказывается утверждать этот документ, который призван стать основой будущей конституции. Левые возмущены. Робеспьер решительно берет слово и разоблачает попытки замаскировать отказ двусмысленными оговорками, раскрывает его опасное значение. «Ответ короля, — говорит Робеспьер, — сводит на нет не только всю конституцию, но и право нации иметь таковую…, он ставит свою волю выше права нации». Робеспьер снова напоминает о принципах суверенитета народа и добавляет: «Вас уверяют, что не все статьи конституции достигли совершенства; не высказывают своего мнения о Декларации прав; разве это дело исполнительной власти — критиковать власть учредительную, которая является ее источником? Нет такой власти на земле, которая имела бы право разъяснять принципы нации, ставить себя над нацией и критиковать ее волеизъявления. Вот почему я рассматриваю ответ короля как противоречащий принципам и правам нации, как несовместимый с конституцией». И далее Робеспьер призывает «сокрушить препятствие», возникшее на пути осуществления суверенитета нации. Уж не призывает ли он таким образом сокрушить короля, ликвидировать монархию? Нет, Робеспьер еще очень далеко от такой революционной позиции. Он предлагает лишь определить форму, в которой король должен давать свою санкцию законодательных актов Собрания. Другие депутаты предлагают более решительные меры для того, чтобы принудить короля признать Декларацию, например, декретировать отказ нации от уплаты налогов. В Собрании поднимают вопрос о концентрации войск, об угрозах во время банкета лейб-гвардейцев 1 октября, о роли Марии-Антуанетты. Мирабо, который стремится прежде всего сохранить монархию, пытается умерить негодование левых. В конце концов решают направить делегацию к королю, «дабы умолять Его Величество соблаговолить безоговорочно принять Декларацию прав». В этом решении твердое требование еще сочетается с раболепной формой Старого порядка. И это не сулит надежды на успех, ибо Собранию явно недостает революционной смелости…