На другой день Конвент окружают санкюлоты. Депутация Коммуны, возглавляемая мэром Пашем, Шометтом и Эбером, является в зал заседаний. Шометт излагает обширную петицию. Главное в ней — создание революционной армии, которая отправится в провинцию, чтобы реквизировать продовольствие. «При армии, — заявляет Шометт, — должен находиться неподкупный и грозный трибунал, имеющий в своем распоряжении роковое орудие, сокрушающее одним ударом как заговоры, так и заговорщиков. Она должна покарать скупость и жадность, возвратить богатство…» Итак, гильотина — как средство решения социальных трудностей, как орудие борьбы против богачей — таково убеждение санкюлотов, стихийная вера во всемогущество насилия. Шометт обращается к депутатам Горы с патетическим призывом: «А вы, монтаньяры, навек прославленные на страницах истории… Пусть среди грозы прозвучат ваши декреты, отражающие идеи вечной справедливости и народной воли!.. Святая Гора, превратись в вулкан, горящая лава которого навсегда уничтожит надежды злодеев…»
Могли ли монтаньяры не откликнуться на такой пламенный и лестный призыв? Однако они в затруднительном положении. Как раз накануне в Якобинском клубе Робеспьер с возмущением осудил требование народа обеспечить его хлебом. Он объявил движение санкюлотов плодом заговора интриганов и врагов Революции. Другой монтаньяр, Базир считал, что «чрезвычайно опасные люди, это горлопаны секций». Он объявил, что главные враги не дворяне и священники, а «агитаторы и крикуны, которые вводят в заблуждение народ».
Иную, очень гибкую позицию занял Дантон: «Народ уже давно влачит плачевное существование. Народ — и только он один — сражался за свободу и в награду получил меньше всех. Лавочники и богачи хотели Революции только для того, чтобы воспользоваться привилегиями дворян и священников, присвоив их богатства… Так что же! Если на долю санкюлотов не досталось от Революции никаких выгод, нам ничего не остается, как начать против капиталистов и банкиров такую же точно Революцию, какую мы проделали в союзе с ними против аристократии и церкви».
5 сентября в Конвенте Дантон решительно поддержал петицию Коммуны и призвал удовлетворить требование народа. Он отверг опасение, что в секциях скрывается контрреволюция, и предложил для того, чтобы бедняки активнее участвовали в работе секций, выплачивать им за каждое заседание по 40 су. Однако ради экономии следует проводить не больше двух заседаний в неделю. Предложение Дантона Конвент горячо одобрил. В самом деле, секции, которые до этого заседали непрерывно, теперь неизбежно отставали бы от событий, ослаблялись бы их внутренняя сплоченность, единство. Дантон, который вместе с другими монтаньярами неодобрительно относился к «бешеным», к новым кордельерам и особенно к Эберу, вновь показал себя искусным тактиком.
Конвент принял требования Коммуны о создании революционной армии. Но декрет об этом превратил ее в нечто иное, чем хотели санкюлоты. Армию формировали только в Париже, а не во всей Франции, численность ее оказалась небольшой (семь тысяч), она не получала своих трибуналов с гильотиной. Задача армии состояла не в изъятии продовольствия у богатых, а в подавлении контрреволюции вообще. Конвент делал уступки, но контроль, власть оставлял за собой.
Конвент принял декрет о реорганизации Революционного трибунала. Это выглядело как удовлетворение требования санкюлотов о введении террора. Многие историки считают, что монтаньяры встали на путь террора только под давлением народа. Факты говорят о другом. Еще 25 августа Робеспьер выступил в Якобинском клубе с речью о медлительности Революционного трибунала. Он говорил: «Трибунал должен быть столь же активным, как и само преступление… Бесполезно собирать присяжных и судей, поскольку этому Трибуналу подсудно преступление одного лишь рода — государственная измена — и что за нее есть одно наказание — смерть».
После изменения состава Комитета общественного спасения, особенно после включения в него Робеспьера, тяга к террору чувствуется во многом. Так, 1 августа по докладу Барера декретируют решение судьбы Марии-Антуанетты Революционным трибуналом, разрушение могил и мавзолеев королей в Сен-Дени, арест всех иностранцев, не живших во Франции до 14 июля 1789 года, конфискацию имущества жирондистов, объявленных вне закона.
5 сентября Коммуна от имени народа действительно требовала террора. Но террора социального, террора против богатых. В этот же день в Конвенте депутация Якобинского клуба провозгласила: «Законодатели, поставьте террор в порядок дня!» Речь шла уже о политическом терроре, а не о терроре против скупщиков, спекулянтов, тех, кто наживается на страданиях народа. Поскольку якобинцы прямо указали на необходимость покарать Бриссо и других жирондистов, то ясно, что террор предназначался для устранения политических противников. Социальный смысл санкюлотского террора заменялся политическим. Бесспорно одно, Робеспьер опирался на народную веру (или суеверие) во всемогущество терроризма, чтобы получить оправдание, алиби собственной политики. Конечно, многие из народных инициатив, таких, как аресты подозрительных, чистка революционных комитетов, подхватывались монтаньярами. Но их включили в другой политический контекст; из орудия прямой народной демократии они превращались в орудие правительства монтаньяров — Комитета общественного спасения.
В сентябре Конвент согласился ввести и всеобщий максимум цен. Правда, установили максимум и на зарплату. К разочарованию бедняков, они мало выиграли. Продукты по твердым ценам просто исчезли, тогда как на черном рынке царило изобилие. Максимум на зарплату оказался еще более неприятным сюрпризом. Если бы он соблюдался, то произошло бы резкое, почти в два раза снижение зарплаты! Спасала положение санкюлотская Коммуна. Она просто не выполняла, саботировала декрет Конвента. Вообще монтаньярский Конвент не жаловал рабочих. Он даже повторил и подтвердил знаменитый закон Ле Шапелье о запрещении рабочих коалиций и сборищ! Могло ли быть иначе, если монтаньяры остались буржуазной партией?
Но буржуазия вовсе не единый монолитный блок. Монтаньярам удалось создать в Конвенте широкое большинство, за них голосует преобладающая здесь масса — Болото. Но сколько противоречивых стремлений, соображений, задних мыслей скрывается подчас среди депутатов, голосующих за одно и то же решение! 6 сентября Конвент голосует за расширение состава Комитета общественного спасения, за включение в него Колло д’Эрбуа и Бийо-Варенна. Для одних — это вынужденная уступка народу; ведь эти двое постоянно выступают в поддержку санкюлотов. Для других — попытка превратить их из критиков, из оппозиции в средство усиления власти Комитета, заткнуть им рот, связать руки. Член комитета Приер из Кот д'Ор так объяснит потом в воспоминаниях этот маневр: «Бийо и Колло поносили все наши действия. Чтобы откупиться от них, у нас был один способ заставить их молчать: присоединить их к себе». Надежда оправдалась, получив власть, эти два монтаньяра перестали активно защищать социальные интересы бедноты. Зато резко усилилась их склонность к террору.
Интересно, что одновременно вновь избрали в Комитет Дантона, хотя он заранее отказался от участия в его работе. Однако после двух дней размышлений Дантон снова категорически отказывается: «Клянусь свободой родины, что я никогда не соглашусь участвовать в Комитете!»
В чем дело? Ведь Дантон активно поддерживал «комитет Робеспьера», называл всех его членов «истинными патриотами». 5 сентября именно он оказал неоценимую услугу Комитету, разрядил обстановку конфликта и удивительно ловко выдвинул идею ликвидации непрерывности заседаний секций. Вплоть до 13 сентября он часто выступает с речами, в которых, казалось, возрождается ораторская мощь и обаяние великого трибуна. Все признавали, что всегда слушали Дантона с удовольствием и напряженным вниманием. Его коллеги тщательно готовили речи по 50-100 страниц, монотонно читали их часами. Они усыпляли депутатов и раздражали народ на трибунах. Дантон прежде всего будил их! Его голос вновь гремел, воодушевлял слушателей. Как только узнавали, что должен выступить Дантон, то все устремлялись к театру Тюильри.
О самых банальных, избитых вещах он мог сказать так, что его слова навеки входили в историю: «Велика слава тех, кто завоюет свободу Франции, кто обеспечит победу над ее врагами. Но нет ничего более великого, чем подготовить будущим поколениям систему обучения, достойную свободы. Надо дать народу национальное просвещение. Когда вы сеете его на широком поле Республики, вы не должны считаться с ценой семян для этого посева. После хлеба образование — первая потребность народа». Последняя фраза выбита на постаменте памятника Дантону в Париже…
Только речи, произнесенные им в августе — сентябре 1793 года, могли бы послужить великолепным украшением антологии ораторского искусства Франции. Его отказ от власти тем более казался непонятным, что Дантон дал ясную и дальновидную программу политики правительства по завершению Революции. Депутат, выдвинувший в сентябре кандидатуру Дантона в Комитет общественного спасения, так обосновывал свое предложение: «У Дантона революционная голова; только он сам может воплотить свой замысел; я предлагаю помимо его воли включить его в Комитет общественного спасения».
Почему же он отказался? Видимо, он предвидел небывало жестокую внутреннюю борьбу, уничтожение людей народа. Не хотел ввязываться в неизбежную схватку ярости, ненависти и страха. С него хватило прежних боев, которые он не сумел предотвратить. Он чувствовал усталость, отвращение к бесконечной братоубийственной распре. Ему не по душе схватка, где хороши любые средства, где царствуют клевета, ненависть. А он любил все делать с удовольствием, не принуждая себя. Он не умел ненавидеть и однажды признался: «Что до меня, то я никогда не буду клеветать ни на кого; нет во мне желчи, не в силу добродетели, а просто таков мой характер. Ненависть чужда ему. Она мне не нужна. Поэтому не могу я внушать подозрения даже тем, кто похваляется своей ненавистью ко мне».