и слова их мало внушают доверия в известных случаях».
Нужно уметь признавать свои ошибки: «упрямиться и оспаривать свойственно в таких случаях людям толпы и есть признак низменной души». Нужно беседовать не только с баловнями судьбы, которые редко бывают людьми способными и достойными. «Пусть исследует он способности и силы каждого человека: пастуха, каменщика, первого встречного, всё надо использовать, от каждого заимствовать то, что он может дать по роду своих занятий, ибо в жизненном обиходе всё может пригодиться». Надо пробудить в ученике благородную любознательность ко всему, что его окружает, интерес к истории. «Как жаль, что люди, одарённые выдающимся умом, так любят краткость: без сомнения, от этого выигрывает их слава, но мы от этого проигрываем». «Имеющие тощее тело придают себе более тучный вид, обёртываясь холстом; имеющие скудное содержание раздувают его словами».
«Мысль человеческая приобретает изумительную ясность вследствие общения с миром; все мы стеснены и загромождены собой и видим не дальше собственного носа». «Но кто представляет себе, как на картине, грандиозный образ нашей матери природы во всём его величии; кто читает в её лице всё её постоянное разнообразие; кто замечает себя самого там, внутри, и не только себя, а целые царства, как мельчайшие чёрточки, – тот и только тот постигает вещи в их подлинных размерах».
Вот почему необходимо ознакомление со всем разнообразием чужих склонностей, суждений, сект, законов и обычаев. Мы лучше познаём благодаря этому свою собственную слабость.
Демократическое содержание этой теории относительности:
«Пышность и гордость чужестранных торжеств, величие и надменность стольких властителей и их дворов укрепят наше зрение и позволят нам уверенно выдерживать блеск наших собственных, не жмуря глаз».
Пифагор: одни упражняют своё тело, другие ищут прибыли; есть и такие – далеко не худшие, – которые «хотят быть зрителями жизни других людей». Воспитание должно носить практический нравственный характер – внушать правила и меру всего. Из искусств нужно выбрать наиболее свободные. Из наук большая часть не нужна – ограничиться требованиями пользы.
«Замечательно, что в наш век философия, даже для людей сведущих, есть не более как пустое и фантастическое наименование и не находит себе применения и надлежащей оценки ни во мнениях, ни на деле. Виноваты тут, как я полагаю, эти бесплодные словопрения, захватившие подступы к философии». Её изображают недоступной и хмурой. «Не такова действительная физиономия философии; нет ничего более весёлого, бодрого, радостного, я чуть было не сказал – игривого; она проповедует только праздники и хорошую погоду; её печальный и оцепенелый вид показывает, что она не в своей тарелке». Подробное обоснование весёлого нрава философии. Цель её – добродетель – находится вовсе не на вершине недоступной скалы, а посреди плодоносной и цветущей равнины. Достигнуть её можно по тенистым тропам, среди цветов и благоуханий. «Им не случалось встречаться с этой высочайшей добродетелью, прекрасной, торжествующей, любвеобильной, одновременно кроткой и мужественной, являющейся заклятым и непримиримым врагом всякой злобы, неудовольствия, страха и гнёта, имеющей своим вождём природу, своим спутником – счастье и наслажденье, и вот они по слабости своей измыслили этот дурацкий образ: мрачный, сварливый, сердитый, угрожающий, коварный и поместили его на удалённой скале, обросшей терниями, – призрак для запугивания людей».
Дальнейшее описание добродетели-мудрости: «ценность и возвышенность истинной добродетели состоят в лёгкости, пользе и удовольствии её применения; бремя её настолько не тяжело, что дети в силах нести его в такой же мере, как взрослые, простые люди – в такой же мере, как образованные. Её оружие – порядок, а не сила». «Она упрочивает и очищает наши удовольствия, внося в них справедливость; умеряя, делает их более привлекательными и желанными». «Она умеет стать богатой, могущественной, учёной, покоиться на раздушенных подушках; она любит жизнь, любит красоту, славу, здоровье; но её собственное и подлинное дело – научить пользоваться всеми этими благами упорядоченно и всегда, если нужно обходиться без них, – обязанность, гораздо более благородная, чем тягостная; без неё всё течение жизни было бы извращено, обезображено и превращено в хаос; отсюда-то, без сомнения, и возникают все наши подводные камни, дебри и уродства». Высшая добродетель – мера.
Если ученик скорее слушает басни, чем мудрые речи, если звукам тамбурина он предпочитает игру фигляров, если выигрыш он предпочитает военной доблести, то нет другого выхода, как сделать его пирожником, хотя бы он был сыном герцога.
Это красноречиво.
Не следует учить чему-нибудь большему, чем простым рассуждениям философии. Они понятны. «Дитя, только что вышедшее из рук кормилицы, способно к этому гораздо больше, чем к постижению чтения и письма». Не следует заставлять ребёнка слишком много работать, он потеряет способность поддерживать светское общение и т. д. Алчность в познании приводит к тупости. Всё окружающее даёт ученику материал для изучения: комната, обеденный стол, общество и т. д. Урок должен быть нечувствительно примешан ко всему. Самые игры будут обучением, прогулка, музыка, танцы, охота, управление лошадьми и оружием. Внешние способности должны формироваться вместе с душой. «Обучению подвергается не душа и не тело, а человек; не следует разделять его надвое». Прав в этом отношении Платон: «И всё же он, по-видимому, не уделял достаточно времени и внимания упражнениям тела и думал, что не душа упражняется вместе с ним, а наоборот».
Очень ярко выраженная материалистическая мысль.
Не должно быть насилия и принуждения. Следует приучать ребёнка к опасностям и устранить всякую изнеженность. «Пусть он будет не щёголем и дамским угодником, а крепким и сильным юношей». Осуждение существующей системы обучения в коллегиях. Наказания приучают к распутству. Особенно против телесных наказаний. Подсластить полезные кушанья и придать горький вкус вредным. Платон много занимался вопросом об увеселениях, а не о книжной мудрости.
«Всего странного и исключительного в наших нравах и нашем поведении следует избегать как враждебного обществу». Нужно с юности приучать человека ко всему, даже к беспутству, раз это необходимо. Его навыки должны следовать обычаям: пусть он умеет делать всё, но любит делать только хорошее. Пусть даже в кутеже превосходит своих сотоварищей, пусть не обижает других по доброму нраву, а не по отсутствию силы. «Благоразумие в начинаниях, доброта и справедливость в отношениях к людям, логичность и изящество в речах, стойкость в болезнях, скромность в забавах, умеренность в страстях, порядок в хозяйстве, неприхотливость вкуса в пище и питье». «Мы, желающие воспитать дворянина, а не грамматика или логика…».
Если человек плохо выражается, то не по отсутствию умения при наличии прекрасных мыслей, а потому что вместо мыслей у него имеются лишь «смутные тени каких-то бесформенных представлений».
Против механического понимания искусства формы. Формальные недостатки коренятся в недостатках содержания.
Простые люди – слуга или торговка с Малого Моста – прекрасно займут вас разговорами «и ни разу не отступят от правил своего языка, не хуже самого учёного профессора Франции». А между тем они не знают риторики. «Я не принадлежу к числу тех, которые думают, что раз ритм хорош, то хорошо и стихотворение; пусть автор, если это ему угодно, удлиняет короткий слог: что за важность; если его образы дышат жизнью, если его ум и его логика хорошо выполнили своё дело, то я скажу: вот хороший поэт, но плохой стихослагатель». Ссылки на Горация. Хороший поэт узнаётся даже, если выкинуть все сочетания и размеры. Так думал и автор комедий Менандр: «Раз содержание им продумано, он не придавал особого значения остальному».
«С тех пор как Ронсар и дю Беллэ подняли престиж нашей французской поэзии, нет такого юного школьника, который не подбирал бы напыщенных слов и не составлял бы стихов, звучащих почти как у них. “Больше благозвучия, чем смысла”29. Для людей толпы никогда не существовали поэты в настоящем смысле этого слова; но так как им нетрудно было усвоить себе их ритмы, они с одинаковой лёгкостью подражали богатым описаниям одного, изящным образам другого».
Поэтика Монтеня направлена против формализма.
То же применительно к прозе. «По-моему, вещи должны всплывать наверх и таким образом заполнять воображение слушателя, чтобы слова не оставляли в нём никакого воспоминания».
Эта мысль высказывалась много позднее Шиллером.
«Речь, которую я люблю, – это речь простая и естественная, всё равно, письменная или устная; речь сочная и нервная, краткая и сжатая; не столько изящная и разукрашенная, сколько сильная и острая… скорее трудная, чем скучная; далёкая от натянутости; неправильная, незализанная и смелая; каждый кусок её должен иметь самостоятельное значение; построенная не по-учёному, не по-монашески, не по-адвокатски, а скорее по-солдатски, как Светоний называет речь Юлия Цесаря, хотя я не совсем понимаю, почему он её так называет». Погоня за новыми фразами и мало известными словами свидетельствует о «схоластическом и детски примитивном честолюбии». Почему я не могу удовольствоваться употреблением одних тех слов, которыми пользуются при дворе в Париже? «Всякая натянутость, особенно при нашей французской весёлости и свободе, не прилична для придворного, а в монархии каждый дворянин должен быть воспитан по образцу придворных; поэтому мы хорошо поступаем, уклоняясь в сторону простоты и небрежности». Отсюда допустимость небрежности в костюме.
Далее некоторые подробности из собственного воспитания Монтеня.
Мягкая система воспитания. Даже будят его, по распоряжению отца, посредством музыки. Незаметное обучение латыни «наподобие латински