, мы сами призываем и навлекаем на себя грозящую нам гибель. Как тело укрепляется в борьбе, так и душа.
«Мнение – могучая сила, дерзновенная и безмерная».
Это положение Монтень подкрепляет десятками примеров, показывает относительность точек зрения. Примеры его доказывают большей частью возможность идти наперекор нашей слабости, вследствие героизма, тщеславия или какой-нибудь другой причины. Таким образом, здесь уже содержится истина просветителей «мнения правят миром», распадающаяся на два элемента: а) извращения первоначальной простоты, б) способность противостоять самому себе. Как привести наше мнение в гармонию с объектом? – вот вопрос, который занимает уже Монтеня.
От просветителей Монтеня отличает гораздо более глубокое понимание того, что существующая дисгармония связана с историческим развитием самосознания. Признавая разнообразие и относительность точек зрения, просветители, в соответствии со своим познавательным объективизмом, искали некоего естественного мнения, исходили из абстрактного противопоставления истины и заблуждения. Развитие сознания было для них благом, противостоящим совокупности всех ошибок и блужданий фантазии и чувства. Для Монтеня характерно более диалектическое, более историческое понимание трагедии субъекта и объекта. Хотя он и признаёт преимущество природного состояния, но этот естественный идеал не является у него абстрактной программой. Для Монтеня решение вопроса содержится в самом скептицизме, или, иначе, – его скептицизм совпадает с проповедью гармонии субъекта и объекта. Монтень не знает абстрактного «естественного мнения», понятия естественной ценности, естественной полезности вещей. Не полезность, а труд является критерием ценности, добра и зла. Не естественное, а человеческое, субъективное начало. Добро измеряется трудностью преодоления соответствующего зла. У Монтеня нет того распада на трудовую и «естественную» стоимость, который характерен так или иначе для XVIII века. Вот политическая экономия Монтеня:
«Что наше мнение даёт цену вещам, видно из того, что имеется большое количество таких вещей, в которых мы ценим не столько их, сколько нас самих; мы обращаем внимание не на их качество или пользу, а только на то, чего стоило нам добыть их, словно это составляет часть их собственного существа, и называем их ценностью не то, что они нам приносят, а то, что мы им приносим. Отсюда я делаю вывод, что мы очень экономно распоряжаемся нашими затратами; мы придаём им значение в зависимости от того, насколько они тяжелы, и именно потому, что они тяжелы. Наше мнение не допускает здесь бесполезных издержек. Уплаченные при покупке деньги определяют цену алмаза, трудности достижения – цену добродетели, скорбь – цену благочестия, болезнь – цену медицины».
Таким образом, субъективность оценки является у Монтеня объективно-исторической. Его идея состоит в том, что в нашем мире всё обменивается «так на так». Всё эквивалентно. За благо нужно заплатить трудом и страданием. В этом и состоит исторически-возможная гармония. Предполагая пропорцию оплаты величиной неизменной, Монтень приходит к выводу, что нужно меньше заботиться о количестве благ для того, чтобы уменьшить трудности и страдания. Он решительно против накопления. Богатство приводит к своей собственной противоположности. «На мой взгляд, все денежные люди скупы». «Не нужда, а скорее изобилие порождает скупость». Богатство не спасает от бедности. «Нужда в недрах богатства – худшее из зол», – говорит Сенека. Вместе с богатством растут необеспеченность и затруднения:
«Получая свыше двух тысяч экю дохода, я вижу нищету так близко, как будто бы она уже стояла передо мной: в самом деле, рок даёт возможность бедности пробить сотни брешей в нашем богатстве, не допуская часто ничего среднего между высшим счастьем и полным несчастьем».
Между тем это среднее состояние и является настоящим идеалом. Монтень проповедует соответствие расходов и приходов, но не с точки зрения экономии, а, наоборот, с точки зрения бессмысленности накопления: сколько получаешь, столько нужно и проживать.
«Теперь я сообразую мои издержки с получками; то одно преобладает, то другое, но в общем они почти в точности уравновешивают друг друга. Я живу изо дня в день и доволен, что имею чем покрыть мои текущие и обычные нужды; что же касается нужд чрезвычайных, то всех имеющихся в мире запасов было бы недостаточно, чтобы удовлетворить их. Безрассудно было бы ожидать, что судьба сама даст нам оружие против себя; мы должны бороться с ней нашим собственным оружием; оружие, случайно подвернувшееся под руку, может предать нас в самом разгаре битвы. Если я накопляю теперь, то только ввиду каких-либо трат, предстоящих в ближайшем будущем, не для того, чтобы покупать земли, которые мне ни на что не нужны, но для того, чтобы покупать предметы, доставляющие удовольствие. Non esse cupidum, pecunia est; non esse emacem, vectigal est9.
Я никогда почти не испытываю ни страха, что мне не хватит моего состояния, ни желания увеличить его: divitiarum fructus est in copia; copiam declarat satietas10; я особенно благословляю судьбу за то, что эта перемена к лучшему произошла во мне в таком возрасте, который естественно склонен к скупости, и что я, таким образом, вижу себя избавленным от этого безумия, общего всем старикам, самого смешного из всех человеческих безумий».
Точка зрения джентльмена. Презрительные отзывы о торгашестве, склонности торговаться.
Формула счастья:
«Счастлив тот, кто сумел установить для своих нужд ту надлежащую меру, при которой богатство даёт ему возможность удовлетворить свои потребности без всяких попечений и забот с его стороны; так что распределение или накопление денег не нарушает других его занятий, которые для него более подходящи, более спокойны и более ему по душе».
Итак, достижение меры – вот цель. Но равенство страдания и наслаждения может существовать на разной основе. Это зависит от пропорции, а пропорция может измениться. Монтень чувствует это, ибо суть его аргументации сводится именно к признанию относительной трудности всего. Но Монтень консервативен. Глубокое прозрение в субъективную сущность общественных отношений не влечёт его к идее прогрессивного развития человеческих производительных сил, а только к идее жизнерадостного самоограничения в духе его эпохи. С одной стороны, не нужно стремиться к накоплению богатств, с другой стороны, следует приучать себя к труду, лишениям и страданию. Этим последним путём Монтень хочет изменить пропорциональное отношение между добром и злом, благом и лишением. Отсюда все его рассуждения о зле, проистекающем от излишней чувствительности. Таким образом, понятие «труд» приобретает чисто субъективный страдательный характер. Историческое понимание субъективности растворяется у Монтеня в смысле: «Итак, довольно…»
L'aisance donc et l'indigence despendent de l'opinion d'un chacun, et non plus la richesse, que la gloire, que la santé, n'ont qu'autant de beauté et de plaisir, que leur en preste celuy qui les possédé. Chacun est bien ou mal, selon qu'il s'en trouve. Non de qui on le croid, mais qui le croid de soy, est content: et en cella seul la creance se donne essence et vérité.
La fortune ne nous fait ny bien ny mal: elle nous en offre seulement la matière et la semence: laquelle nostre ame, plus puissante qu'elle, tourne et applique comme il luy plaist: seule cause et maistresse de sa condition heureuse ou malheureuse.
Les accessions externes prennent saveur et couleur de l'interne constitution: comme les accoustremens
nous eschauffent non de leur chaleur, mais de la nostre, laquelle ils sont propres à couver et nourrir: qui en abrieroit un corps froid, il en tireroit mesme service pour la froideur: ainsi se conserve la neige et la glace.
Certes tout en la maniéré qu'à un faineant l'estude sert de tourment, à un yvrongne l'abstinence du vin, la frugalité est supplice au luxurieux, et l'exercice geine à un homme délicat et oisif: ainsi est-il du reste. Les choses ne sont pas si douloureuses, ny difficiles d'elles mesmes: mais nostre foiblesse et lascheté les fait telles. Pour juger des choses grandes et haultes, il faut un'ame de mesme, autrement nous leur attribuons le vice, qui est le nostre. Un aviron droit semble courbe en l'eau. Il n'importe pas seulement qu'on voye la chose, mais comment on la voye.
Or sus, pourquoy de tant de discours, qui persuadent diversement les hommes de mespriser la mort, et de porter la douleur, n'en trouvons nous quelcun qui face pour nous? Et de tant d'especes d'imaginations qui l'ont persuadé à autruy que chacun n'en applique il à soy une le plus selon son humeur? S'il ne peut digerer la drogue forte et abstersive, pour desraciner le mal, au moins qu'il la preigne lenitive pour le soulager. «Certaine opinion effeminée et frivole gouverne le plaisir non moins que la douleur. C'est alors que, liquefies et coulant de mollesse, nous ne pouvons supporter un dard d'abeille sans jeter des cris. Le tout est ici de savoir se commander». (Cicéron, Tusculanes, II, XXII)
Au demeurant on n'eschappe pas à la philosophie, pour faire valoir outre mesure l'aspreté des douleurs, et humaine foiblesse. Car on la contraint de se rejetter à ces invincibles répliqués: S'il est mauvais de vivre en nécessité, au moins de vivre en nécessité, il n'est aucune nécessité.
Но помогают ли все эти истины человеку и в чём его последнее утешение?
Nul n'est mal longtemps qu'à sa faute.
Qui n'a le cœur de souffrir ni la mort ni la vie, qui ne veut ni résister ni fuir, que lui feroit-on?11
Глава XVБезрассудное упорство в отстаивании занятой позиции наказывается
Храбрость за пределами определённых границ переходит в дерзость и безрассудство. Но судьи кто? Варварство государей. Нужно остерегаться попасть в руки судьи, каким является вооружённый неприятель.