Из примеров, приводимых Монтенем в начале этого отрывка, совершенно очевидно, что он имеет в виду именно нарушение общественного порядка со стороны частных сил, домогающихся господства, и даже прямо со стороны претендентов на диктатуру. Тайна консерватизма Монтеня – в его ненависти к борьбе клик. Отсюда осуждение мятежа и оправдание чрезвычайных мер со стороны власти предержащей.
Общий итог таков: людские обычаи относительны, и, может быть, разумно было бы многие из них осудить. Внутренняя свобода суждения должна сохраняться. Но изменять обычаи не под силу людям, и лучше следовать существующему закону, чем его разрушать. Нужно принимать всяческие меры против людей, желающих нарушить общественный мир, не будучи готовыми ни к чему лучшему. В основе своей этот консерватизм Монтеня есть осуждение неосновательных претензий высших классов, их ложной и неглубокой революционности. Устами философа говорит простолюдин, которому приходится выносить на своих плечах все политические невзгоды.
Глава XXIVРазличные последствия того же самого умысла
Властители, которым грозит убийство, могут добиться кротостью и прощением большего, чем местью. Исторические примеры подобного укрощения строптивых. Император Август и Цинна. Мимоходом: «Я готов думать о врачебном искусстве всё, что угодно, и самое худшее и самое лучшее, так как, благодарение богу, я не имею с ним ничего общего».
Самое высокое искусство нуждается в чём-то совершенно не зависящем от человека, противоположном понятию искусства, – нуждается в счастье:
«Но я говорю, что не только в медицине, но и в других искусствах, более надёжных, счастье играет большую роль. Вспышки поэтического вдохновения захватывают автора и восхищают его за пределы его самого; почему же мы не приписываем их его счастью, раз он сам признаётся, что они превосходят его способности и силы, ощущает, что они приходят к нему извне и отнюдь не находятся в его власти? Равным образом, не говорят ли ораторы, что не подвластны им те внезапные порывы и возбуждения, которые заставляют их выходить из рамок их замысла? Точно так же и в живописи с кисти художника порою слетают мазки, которые превосходят его замысел и его познания и приводят его самого в изумление и восхищение. Однако счастье показывает ещё более наглядно своё участие во всех этих произведениях тем, что прелесть и красота их создаются не только без намерения, но и без ведома автора: достаточно подготовленный читатель часто открывает в чужих мыслях такие совершенства, которых автор не вкладывал и не приметил, и обнаруживает там более богатые чувства и образы».
Роль счастья, внезапного наития и т. д. в военном искусстве:
«Ибо то, чего в состоянии достигнуть наша мудрость, не многого стоит: чем более остёр и жив наш ум, тем скорее он замечает свою слабость, тем сильнее его недоверие к самому себе».
Посреди неуверенности и запутанности положения всегда лучше «принять то решение, которое наиболее благородно и справедливо». В поисках кратчайшего пути лучше идти прямой дорогой. Неблагородное состояние души у тех монархов, которые постоянно опасаются покушений и ограждают себя свирепыми мероприятиями.
Любопытно – к психологии деспотизма. Впоследствии разбор психологического одиночества злых монархов становится общераспространённым приёмом. (Пушкин «Борис Годунов».) Обратные примеры у Монтеня. Александр и врач его Филипп.
Против подозрительности и недоверия к людям:
Благоразумие, слишком осторожное и осмотрительное, – смертельный враг высоких подвигов. Властители больше выигрывают от доверия, чем от недоверия: Людовик XI, Цезарь. Но для успеха необходимо полное отсутствие колебания. Весьма характерный пример: прекрасное средство склонить на свою сторону сердце и волю других – это подчиниться им свободно и гордо, без всякого внешнего принуждения, проявляя самую чистую и ясную доверчивость или, по крайней мере, не подавая и вида, что вас обуревают какие-либо сомнения.
«В детстве я видел одного дворянина, начальника большого города, который пытался заискивать у разъярённого бунтующего народа; чтобы потушить начавшееся волнение, он покинул совершенно безопасное убежище, в котором находился, и вышел к мятежной толпе; но он был плохо принят и самым жалким образом убит. Однако, на мой взгляд, его ошибка заключалась не столько в том, что он вышел, – обычный упрёк, посылаемый памяти покойного, – сколько в том, что он принял покорный и смиренный вид и вознамерился успокоить ярость толпы, скорее следуя за ней, чем ведя её за собой, скорее умоляя, чем увещевая. Я полагаю, что милостивая суровость в соединении с военной повелительностью, полной решимости и самоуверенности, приличествуя его сану и достоинству занимаемого им поста, позволила бы ему выйти из затруднительного положения с большим успехом и, во всяком случае, с большей честью и благопристойностью. Ничто не может быть более безнадёжным перед лицом этого возбуждённого чудовища, как мягкость и кротость: оно способно ощущать лишь почтение и страх. Я упрекнул бы погибшего также в том, что, приняв решение, на мой взгляд, скорее смелое, чем безрассудное, появиться без защиты и оружия посреди бушующего моря обезумевших людей, он не довёл дела до конца и не выдержал взятой на себя роли; увидав опасность вблизи, он струсил; принятый им ранее униженный и льстивый тон сменился страхом, в глазах и голосе его отразились изумление и ужас, и, пытаясь укрыться и спрятаться, он ещё больше воспламенил толпу и навлёк её гнев на себя». Таким образом, необходима смелая духовная энергия для того, чтобы воскресить пассивность массы. Начальники не должны обнаруживать боязни – в этом секрет повиновения массы. Лучше отдаться в руки врага без страха.
Таким образом, Монтень придаёт аристократизму более теоретический характер. Он считает мудрость выше законов света, но в педантстве видит нечто гораздо более низкое. Его аристократизм – совершенно пушкинский. Дворянский характер мышления Монтеня сказывается, однако, и в большей отвлечённости аристократизма. Он совмещает уважение к предкам с республиканским безразличием и спартанской добродетелью истинной мудрости (вместе с Сократом Монтень признаёт превосходство спартанских форм общественного управления, счастья и добродетели частной жизни в Спарте). Мысль та, что умственное достоинство и достоинство хорошего происхождения должны быть едины. Хуже всего профессиональная учёность. Прихлебательская, а потому реакционная и лакейски-низменная. Мысль глубоко верная для положения идеологических слоёв новой Европы (особенно, конечно, России, ср. идеи Пушкина). Буржуазное «достоинство литератора», опирающееся на развитие печати и книготорговли, пришло позднее, да и то лишь на время и в очень относительной форме.
Простые люди лучше кичливых мещан-педантов: «Возьмите крестьянина или сапожника: вы видите, что они просто и наивно идут своей дорогой, говоря лишь о том, что они знают; а эти, петушась и кичась своими знаниями, осевшими у них в мозгу на самой поверхности, то и дело путаются и попадают в затруднение. У них нет метких слов, – надо, чтобы кто-нибудь другой им подготовил их; они хорошо знают Галена, но не знают больного; ещё не разобрав, в чём суть вашего дела, они уже успевают набить вам голову всякого рода законами; они знают теорию всевозможных вещей, но кто-то другой должен применить её на практике».
Если бы не страсть к обогащению, которая поддерживает престиж некоторых видов знания, то науки и посейчас находились бы в таком же захудалом состоянии, как некогда. Профессиональные учёные, вылезшие на свет божий из «кудлашкиной конуры», приносят больше вреда, чем пользы.
«Но причина указанного выше заключается, быть может, также и в том, что у нас во Франции обучение наукам почти не преследует другой цели, кроме выгоды, если не считать тех, которые отдаются науке, будучи по самой природе своей более приспособлены к благородным занятиям, чем к прибыльным, а также тех, которые обучаются слишком короткое время и, не успев приобрести вкуса к науке, бросают её для какой-нибудь другой профессии, не имеющей ничего общего с книгами. Таким образом, обычно по-настоящему занимаются наукой лишь люди низкого состояния, которые ищут в этом средств к жизни. А так как души этих людей и по природе, и вследствие домашнего воспитания являются весьма низкопробными, то они дают ложное представление о плодах науки; ибо наука не для того существует, чтобы дать свет душе, которая его не знает, или заставить видеть слепого; задача науки – не даровать зрение, а вышколить его, обучить человека правильно ходить, предполагая, что он и сам по себе не кривоног и способен к этому. Наука – прекрасное снадобье; но никакое снадобье не достаточно сильно для того, чтобы сохраниться без изменения и порчи, если загрязнён сосуд, в котором оно помещено. Иной видит ясно, но косит; другими словами, он видит благо, но не следует ему; видит науку, но не пользуется ей. Главное предписание Платона для его государства состояло в том, чтобы «дать гражданам занятие, сообразное их природе». Природа может всё и делает всё. Хромые мало пригодны для телесных упражнений, а для умственных упражнений мало пригодны хромые души; незаконнорождённые и простолюдины не достойны философии. Увидев человека, обутого в скверные сапоги, мы говорим, что не будет ничего удивительного, если он окажется сапожником. Равным образом опыт доказывает, по-видимому, что часто лекарь хуже лечится, теолог меньше заботится об исправлении своих пороков и учёный обладает меньшими познаниями, чем всякий другой».
Психология вполне противоположная взгляду восемнадцатого столетия, исходившего из первоначальной одинаковости душевных качеств. С точки зрения Монтеня, хороши лишь простолюдины, остающиеся при своей простоте и не лезущие в высшие регионы духа. Хуже всего люди дурной середины.