Он решительно постучал в дверь, и мы услышали тот же голос:
— Вам я уже по-русски говорил, молодые люди, что у меня нет кожи. Или вам по-немецки говорить надо? Тогда я полицая позову. Чего вы улыбаетесь? — по-видимому, он наблюдал за нами в щелочку двери.
— Извините, гражданин, — сказал Саша, — нам надо сапоги на дратве заказать…
Наступило молчание, затем щелкнула задвижка, и мы увидели на пороге морщинистого, седого человечка в жилетке, с очками в металлической оправе на маленьком носу. Наклонив голову, он вопросительно посмотрел поверх очков сначала на Сашу, потом на меня. Глаза у него были светлые, добродушные, с хитрецой.
— На дратве? Конечно, можно подумать, — сказал он, продолжая рассматривать нас. — А скажите, молодые люди, так-таки на мне и свет клином сошелся? Так-таки один Воронков и может сапоги на дратве шить? Или больше нет сапожников в Борисове?
Я торопливо проговорил:
— Нам посоветовал один старый знакомый…
— Ну, если старый знакомый, тогда заходите.
Через крошечные сени мы прошли в низенькую квадратную комнату со светлыми зелеными стенами. Половицы тонко запели у нас под ногами. Почти половину комнаты занимала большая русская печь.
В комнате было чисто, пахло кожей. Старик сейчас же сел за столик подле окна и, поправив на носу очки, принялся за работу. Мы все еще стояли у порога с фуражками в руках.
Через несколько минут, словно вспомнив, что мы в комнате, старик разогнулся и коротко спросил:
— А сколько вам лет?
— Четырнадцать, — сказал я. — Обоим.
— Ну, обоим, положим, двадцать восемь, — почему-то вздохнул Воронков и снова углубился в работу. Но через — минуту он опять посмотрел на нас поверх очков. — Значит, по четырнадцати? — повторил он вопрос. — Это хорошо.
— Скажите, пожалуйста, что нам нужно делать? — спросил Саша.
— А я почем знаю! — довольно равнодушно проговорил старик. — Мое дело — сторона, — прибавил он, заколачивая гвоздь в подошву старого ботинка.
— Да как же так? — растерялся я.
— А так же. Я политикой не занимаюсь, я не комсомолец. Мне, молодые люди, седьмой десяток идет!
— Так что ж нам, уходить? — У Саши дрогнул голос.
— Зачем уходить, подождите. Да вы чего стоите? Ступайте-ка в ту комнату. — Воронков кивнул на двустворчатую голубую дверь. — Уж вы меня простите, угостить вас нечем. Сахара нет, да и чая нет… А ты ремесленник?
— Учащийся ремесленного училища!
— Так, так, я и смотрю — форма у тебя, как у ремесленника.
Он распахнул створки двери и пропустил нас в другую, беленькую комнату. У стен стояли две одинаковые крашеные кровати, покрытые светлыми покрывалами, множество подушек — одна меньше другой — лежало поверх них под кружевными накидками. На окнах, задернутых занавесками, розовыми огоньками цвела герань, а на стенке, над небольшим столиком, хрипло и сбивчиво стучали ходики.
Мы сели у столика на заскрипевшие стулья, и старик закрыл за нами дверь. Яркоперая птичка запрыгала в клетке над окном и склонила набок голову, словно разглядывая нас.
Ждали мы недолго. Через четверть часа Воронков впустил кого-то в дом, мы услышали тихие голоса, дверь открылась, и в комнату вошли Валя и смуглолицая девочка в клетчатом платье.
— Ну, давайте знакомиться, — смущенно сказала девочка и, протянув мне руку, представилась: — Нина Воронкова.
Потом она подошла к клетке и громко спросила:
— Батя, вы кормили чижа?
— Ну, конечно, про чижа ты вспомнила, — заворчал старик в соседней комнате. — А ты бы лучше спросила, чем сам батя кормился?
Девочка взглянула на нас и, смущенно улыбнувшись, сказала отцу:
— А в ящике нет проса, батя?
— Вот и посмотри сама.
Нина быстро вышла. В соседней комнате заскрипел выдвигаемый ящик, и она принесла в вытянутой руке горсточку зерен. Пока она кормила чижа, Валя безмолвно стояла, прислонившись к стене и заложив руки за спину.
— Мы, наверно, все ровесники, — сказала вдруг она.
— Мне скоро пятнадцать, — солидно кашлянул Саша.
— Мне-то четырнадцать, — вздохнула Нина. — А Вале уже пятнадцать.
— Какая же это разница — пять-шесть месяцев! — Саша махнул рукой. — Все равно, можно сказать, одногодки.
— Вот и не все равно! — запротестовала Нина. — Валя уже комсомолка, а у меня заявление не принимали. Так вожатая и сказала: погоди еще немножко.
— А вы комсомольцы, ребята? — спросила Валя.
— Нет, — смутился Саша, — нам война помешала.
— Война не может помешать стать комсомольцем, — быстро сказала Валя, вероятно заметив его смущение. Она помолчала. — А вы знаете, что подпольная работа очень опасна?
— Знаем, — кивнул я.
— Оружия только у нас нету, — тихонько и с надеждой в голосе сказал Саша.
— Оружия нам и не надо! — покачала головой Валя. Она обняла подошедшую подругу и задумчиво прибавила: — Есть совсем другое оружие, но тоже страшное для фашистов. Вы догадываетесь, какое?
— Нет, — искренне сознался я.
Валя подошла к столу, увлекая за собой Нину.
— Фашисты распускают слухи, что наша армия разбита и что Гитлер не сегодня-завтра будет в Москве. Только Москвы ему не видать, как своих ушей! — Валя нахмурилась. — Нужно, ребята, чтобы народ знал правду! Чтобы наши люди могли время от времени читать сводку Совинформбюро…
— Мы будем распространять листовки? — перебил ее Саша, и у него заблестели глаза.
— Но это очень опасно, — продолжала Валя, садясь рядом с нами.
— Да что ты все — опасно да опасно! — обиделся Саша. — Что мы, маленькие?
— Ты не сердись, — чуть улыбнулась она. — Дело не в том, маленькие мы или большие, а в том, что нужно быть осторожными. Двух наших товарищей фашисты уже расстреляли за распространение листовок… Но дело это очень нужное! И нам, ребята, следует помнить, что это поручение партии и комсомола!
— Мы не подведем, Валя! — сказал я, чувствуя, что меня охватывает ликование. — Можно будет сегодня приступать к делу?
— Сегодня наши не смогли напечатать листовки, а завтра, я думаю, будет работа.
— А можно нам привлечь еще одного? — спросил Саша. — Есть такой Гриша Науменко… Замечательный челе век! Мы с ним из одного ремесленного.
Валя вопросительно посмотрела на Нину.
— Я не знаю его, — чуть-чуть пожала Нина плечами.
Валя задумалась, тонкая морщинка обозначилась на ее переносице.
— Нина, а почему ты чижу воды не даешь? — спросила она и, снова помолчав, прибавила: — Понимаете, ребята, каждый новый человек, которого мы не знаем… Валя проследила, как ее подруга наливает в клетку воду.
— Ты что, не веришь мне? — спросил Саша. Ты почему молчишь?
Валя поспешно сказала:
— Ты очень быстро хочешь все решить… Ну хорошо, пусть это будет на твоей ответственности и… на моей… Пусть он приходит завтра, Саша! — И Валя приветливо улыбнулась, — Нина, ты бы угостила чем-нибудь наших гостей.
— Хочете семечек, ребята? — весело спросила Нина.
— Нина, Нина! — шутливо вскрикнула Валя. — Во-первых, не «хочете», а «хотите». А во-вторых, кто же угощает семечками?
— Хотите? — поправилась совсем смутившаяся и покрасневшая Нина. — Все я на этом слове спотыкаюсь… Вы меня поправляйте, пожалуйста, ребята, если я еще ошибусь.
Он не ответил. Наступило неловкое молчание. Яркоперая птичка пила воду, запрокидывая головку и зажмурив от наслаждения глазок. Мы начали прощаться.
— А зачем ты себе косы отрезала? — тихонько спросил я Валю на пороге.
— Некогда возиться теперь с косами, — вздохнула она и грустно улыбнулась. — До завтра, ребята.
Глава СЕДЬМАЯ КЛЯТВА
На улице Саша достал из кармана табак и высыпал его на дорогу.
— Все, Витя!
— Больше не будешь курить?
— Не буду!
— Врешь ведь!
— Посмотришь.
Я недоверчиво покрутил головой.
Дома, на лавочке возле ворот, нас ожидал Гриша Науменко. Увидев меня и Сашу, он вскочил, маленький и юркий, и возбужденно спросил своим особенным писклявым голосом:
— Что же ты, Александр? — Гриша всех товарищей называл полными именами. — Пришел, наговорил с три короба и, здрасте, как сквозь землю провалился.
— Ишь, ты какой быстрый, — улыбнулся Саша, подмигивая мне. — Может, мы тебя проверяли, какой ты есть и можешь ли тайну хранить.
Гриша не понял шутки и обиделся.
— Я не умею тайны хранить? — Глаза его забегали с Саши на меня, и он растерянно провел ладонью по веснушчатой щеке. — Это я-то не умею?!
— Кто тебя знает, может, у тебя в гестапо друзья есть.
— Дурак! — дрожащим голосом сказал Гриша.
— Да он шутит! — не выдержал я. — Ты не обращай внимания.
— За такие шутки, Александр, можно и по носу дать!
Лишь когда мы рассказали о свидании на улице Первого мая и ответили на все его вопросы, Гриша обрадовался и успокоился.
— А я, ребята, начал уже действовать.
— Как?
— Помните нашу стенгазету?
— Какую стенгазету?
— Ну, ту, что мы в ремесленном выпустили. Ты, Виктор, еще приходил картинки рисовать.
— Ну и что же?
— Ну, я ее спрятал дома, когда немцы пришли. Думаю, такая красивая она получилась, нельзя ей пропадать. А сегодня взял и повесил на базаре.
— Да зачем же?
— Уж очень там хорошо было написано, что нашему народу дала советская власть. Думаю, пускай люди читают и вспоминают, какая жизнь была до немцев!
— И тебя не заметили? — спросил я. — Как же ты умудрился повесить?
— Умудрился… Народ сразу окружил, читают и молчат. А одна женщина, смотрю, даже заплакала.
— Глупо ты сделал, — нахмурился Саша. — В заголовке написано, что это орган печати нашего ремесленного. Теперь нам хоть форму снимай. А то сразу в гестапо попадем.
— А я что, дурак, что ли? — усмехнулся Гриша. — Старый-то заголовок я вырезал, а новый приклеил.
— Какой?
— «Правила торговли на рынке».
Я прыснул, а Саша присел и от удовольствия громко захохотал.
— Ой, Гришка, ну и учудил! И что же потом?
— Потом полицай подошел, давай свистеть, кричать: «Разойдись!» Только как прочитал: «Правила торговли на рынке», успокоился и пошел дальше.