– Надо было крошек принести. – Мор благородно сделал выбор в пользу заведомо нейтральной темы разговора.
– Знаешь, он ведь сюда никогда не заходит, – сказала Изабель, наблюдая за рыбами. – Он сотворил этот уголок, чтобы я не скучала.
– И что же, не помогло?
– Он ненастоящий, – объяснила она. – Тут вообще нет ничего настоящего. Ну, по-настоящему настоящего. Просто ему нравится вести себя по-человечески. А сейчас он особенно усердствует, ты заметил? Сдается мне, это твое влияние. Ты знаешь, что он когда-то пробовал освоить игру на банджо?
– Мне кажется, ему больше подошел бы орган.
– У него так ничего и не получилось. – Изабель пропустила замечание Мора мимо ушей. – Понимаешь, он не способен создавать.
– Ты же сама сказала, что он сотворил этот пруд.
– Где-то увидел – и скопировал. Здесь кругом одни копии.
Мор неловко поерзал. Ему в штанину заползло какое-то мелкое насекомое.
– Все это довольно грустно. – Он понадеялся, что взял хоть сколько-нибудь правильный тон.
– Да.
Наклонившись, Изабель набрала с дорожки горстку гравия и принялась рассеянно бросать камешки в пруд.
– А что, у меня с бровями действительно беда? – спросила она.
– Эм-м, – замялся Мор, – боюсь, что так.
– Ох…
Шлеп, шлеп. Карпы презрительно следили за девушкой.
– А у меня – с ногами?
– Да. Ты уж прости.
Мор в тревоге перетасовал свой скудный запас светских оборотов речи и сдался.
– Да не страшно, – великодушно сказал он. – Тебе-то хотя бы пинцет помочь может.
– Он очень добр, – сказала Изабель, не слушая, – только немного рассеян.
– Он ведь тебе не родной отец, правда?
– Мои родители погибли очень давно, на пути через Великий Неф. По-моему, их накрыло бурей. Он меня нашел и взял к себе. Не знаю, почему он это сделал.
– Наверное, почувствовал жалость к тебе?
– Он никогда ничего не чувствует. Пойми, я говорю это не со зла. Ему просто нечем чувствовать. У него отсутствуют эти, как их, железы. Наверное, он помыслил жалость ко мне.
Она обратила бледное круглое личико к Мору.
– Я никому не позволю говорить об отце плохо. Он старается изо всех сил. Просто у него слишком много забот.
– Вот и мой отец был примерно таким же. То есть, я хочу сказать, был и есть.
– Однако у твоего, подозреваю, железы имеются.
– Думаю, да, – кивнул Мор, опять неловко поерзав. – Хотя я о них – о железах – никогда всерьез не задумывался.
Сидя бок о бок, они разглядывали форель. Форель, в свою очередь, разглядывала их.
– Я только что нарушил весь ход истории, – признался Мор.
– Правда?
– Понимаешь, когда он попытался ее убить, я убил его, однако же история предписывала ей умереть, а герцогу – взойти на престол, но хуже всего, хуже всего то, что он, хоть и прогнил насквозь, сумел бы объединить города и создать федерацию, которой книги предрекают век мира и изобилия. Ну, то есть можно было подумать, что наступит какое-нибудь царство ужаса, только вот истории, видимо, иногда требуются люди такого склада, а принцесса стала бы просто очередной правительницей. Пусть даже неплохой, пусть даже замечательной, но неподходящей, а теперь этого не произойдет: история пошла вразнос, и во всем виноват я.
Он умолк в напряженном ожидании ответа.
– Знаешь, ты был прав.
– Ты так считаешь?
– Нам действительно надо было принести крошек, – сказала она. – Хотя рыбы, наверное, питаются тем, что находят в воде. Жучками всякими…
– Ты хоть слышала, что я говорил?
– О чем?
– Ох… Так, ни о чем. О всякой ерунде. Извини.
Изабель со вздохом поднялась со скамьи.
– Должно быть, тебе не терпится приняться за дело, – сказала она. – Рада, что мы прояснили вопросы женитьбы и замужества. Приятно было с тобой поболтать.
– Можем остаться в отношениях ненависти – ненависти, – предложил Мор.
– Мне обычно не перепадает возможности поговорить с теми, с кем работает отец. – Она как будто не находила в себе сил уйти и, казалось, ждала от Мора еще каких-то слов.
– Оно и понятно, – больше он ничего придумать не смог.
– Тебя, наверное, ждет работа.
– В общем, да.
Мор колебался: он чувствовал, что разговор необъяснимым образом снялся с мели и теперь плывет над какими-то глубокими, не до конца понятными ему омутами.
И тут раздался звук, подобный…
Мор с тоской вспомнил двор старого родительского дома. Суровыми овцепикскими зимами семья держала во дворе тарг – неприхотливую горную скотину, – по мере необходимости подбрасывая им солому. После весенней оттепели двор превращался в глубокую лужу, покрытую довольно прочной коростой. По ней можно было ходить, но с осторожностью. Тот, кто проявлял беспечность, рисковал провалиться по колено в концентрированный навозный перегной, и хлюпанье вытащенных из него сапог, зеленых и дымящихся, знаменовало смену времен года с той же определенностью, с какой это делали птичьи трели и жужжанье пчел.
Именно такой звук и донесся сейчас до слуха Мора. Он машинально осмотрел свои башмаки.
Но оказалось, что это был плач Изабель: не приглушенные дамские рыдания, а громогласные всхлипы, которые клокотали, как лава подводного вулкана, и сражались за право первенства, вырываясь наружу. Вызревшие в рутинной тоске, они вылетали на волю под давлением.
– Э-э? – сказал Мор.
Ее тело содрогалось не хуже водяного матраса в зоне землетрясения. Изабель принялась отчаянно шарить в рукавах, ища носовой платочек, но в сложившихся обстоятельствах от него было бы не больше проку, чем от бумажного колпака под грозовым ливнем. Она пыталась что-то сказать, но лишь извергала поток согласных, прерываемых рыданиями.
– Эм? – сказал Мор.
– Я спросила: сколько, по-твоему, мне лет?
– Пятнадцать? – предположил он.
– Шестнадцать, – простонала она. – И как ты думаешь, давно ли мне шестнадцать лет?
– Прости, не пони…
– Где тебе понять? Никто не поймет.
Она высморкалась и, несмотря на трясущиеся руки, аккуратно вернула в рукав изрядно промокший платочек.
– Тебе позволено отсюда выходить, – сказала она. – Ты тут недавно и еще не успел заметить. Здесь время стоит на месте, неужели не видно? Нет, что-то здесь, конечно, течет, но это не настоящее время. Создать настоящее время ему не под силу.
– О-о.
Помолчав, Изабель заговорила снова – тонким, осторожным, но прежде всего отважным голосом девушки, которая потратила все силы на то, чтобы взять себя в руки, но может в любой момент снова себя из них выпустить.
– Мне шестнадцать уже тридцать пять лет.
– Правда?
– И я уже в первый год была этим по горло сыта.
Мысленно оглянувшись на последние недели, Мор сочувственно покивал.
– Так вот почему ты увлеклась этими книгами? – догадался он.
Изабель потупилась и принялась смущенно ковырять гравий носком сандалии.
– Они очень романтичные, – выговорила она. – Некоторые истории – просто чудо. Например, одна девушка выпила яд, узнав о смерти своего молодого человека, а другая бросилась с обрыва, потому что отец хотел насильно выдать ее за старика; третья утопилась, чтобы не подчиниться…
Мор слушал в изумлении. Судя по тщательно отобранным Изабель книгам, редкая женщина в Плоском мире успевала износить свои первые взрослые чулки.
– …а потом подумала, что он мертв, и наложила на себя руки, а он проснулся и тоже покончил с собой; а еще была девушка, которая…
Здравый смысл подсказывал, что встречаются, по крайней мере, отдельные особи женского пола, которые не убивают себя из-за несчастной любви, но в этих драмах[6],[7] здравому смыслу не отводилось даже проходной роли без слов. Мор уже убедился, что от любви человека бросает из жара в холод, из жестокости в слабость, но еще не осознал, что любовь способна лишить человека мозгов.
– …каждую ночь переплывал реку, но однажды грянула буря, и когда он не появился, девушка…
Мор подозревал, что есть-таки молодые пары, которые знакомятся, скажем, на деревенских танцульках, сходятся, гуляют год-другой, пару раз скандалят, мирятся, женятся – и даже не помышляют о самоубийстве.
В какой-то момент он сообразил, что перечень несчастных влюбленных подошел к концу.
– Надо же, – слабо выговорил Мор. – Неужели теперь ни у кого все счастливо не складывается?
– Любить – значит страдать, – отчеканила Изабель. – В любви неизбежны темные страсти.
– А без них нельзя?
– Без них никак. И еще душевные муки.
Казалось, Изабель о чем-то вспомнила.
– Ты, кажется, говорил, будто что-то пошло вразнос? – спросила она напряженным голосом человека, изо всех сил старающегося не расклеиться.
Поразмыслив, Мор ответил:
– Нет.
– Боюсь, я слушала не очень внимательно.
– Ничего страшного.
К дому они шли в молчании.
Вернувшись в кабинет, Мор обнаружил, что Смерть куда-то ушел, оставив на столе четыре жизнеизмерителя. Фолиант в надежно запертом кожаном переплете покоился на пюпитре.
Под жизнеизмерителями лежала записка.
Мору казалось, что почерк Смерти должен быть либо готическим, либо угловатым, как надгробные камни, однако Смерти довелось изучить один классический труд по графологии и в результате выработать для себя такие начертания букв, которые соответствуют уравновешенному и цельному складу характера.
В записке говорилось:
«Ушол на рыбалку. Задачи: казнь в Псевдополисе, истественные причины в Крулле, паденье с фотальным исходом в Карракских горах, малярия в Эль-Кинте. Остаток дня в твоем разпоряженье».
Мор воображал, что история разматывается подобно слетевшему с лебедки стальному тросу и хлещет по реальности то там, то здесь, разрушая все, к чему прикоснется.
Однако история не такова. История распускается мягко, как старая кофта. Заплатанная, заштопанная, не раз перешитая по меркам самых разных фигур, задвинутая в коробке под раковину цензуры, пущенная на половые тряпки пропаганды, она всякий раз – постепенно, конечно, – ухитряется принимать знакомую первоначальную форму. У истории есть привычка менять людей, которые возомнили, будто меняют