Когда кто-то устроился с удочкой выше по течению, Терпсик не огорчился. Разумеется, некоторых его собратьев-рыбаков возмутило бы такое нарушение приличий, но у Терпсика был свой взгляд на вещи: все, что снижало его шансы поймать проклятущую рыбину, полностью его устраивало. Сейчас он краем глаза заметил, что незнакомец ловит на мушку: занятие, спору нет, увлекательное, но Терпсику оно не подходило, поскольку для подготовки оснастки нужно было проводить дома слишком много времени.
Такой способ ловли на мушку он увидел впервые. Бывают мушки тонущие, бывают не тонущие, а эта вгрызалась в воду с воем циркулярной пилы и возвращалась с уловом.
Не в силах оторваться от этого жуткого зрелища, Терпсик наблюдал, как скрытая за ивами фигура забрасывает удочку снова и снова. Вода вскипала: все рыбьи стаи торопились убраться с пути этого жужжащего кошмара. И надо же было такому случиться: здоровенная, совершенно обезумевшая щука в смятении заглотила крючок Терпсика.
Только что он спокойно стоял на берегу, а в следующий миг рухнул в зеленый обволакивающий сумрак, где его дыхание всплывало пузырями, а перед мысленным взором раскручивалась вся жизнь, и даже сейчас, идя на дно, он страшился увидеть отрезок между днем свадьбы и настоящим временем. Ему пришло в голову, что Гвлэдис вот-вот останется вдовой, и эта мысль его немного приободрила. Вообще говоря, Терпсик во всем старался видеть позитивное начало и теперь, блаженно погружаясь в ил, вдруг осознал, что отныне его существование будет меняться только к лучшему…
Но чья-то рука схватила его за волосы и вытащила на поверхность, поразительно полную боли. Перед глазами плыли мерзкие иссиня-черные кляксы. Легкие горели. В горле угнездилась агония.
Руки – холодные, просто ледяные, на ощупь похожие на перчатки, набитые игральными костями, – протащили его по воде и швырнули на берег, где, невзирая на смелые попытки Терпсика продолжить тонуть, грубой силой заставили его вернуться к тому состоянию, которое он вынужден был называть своей жизнью.
Злился Терпсик редко, потому как Гвлэдис этого не терпела. Но сейчас он чувствовал себя обманутым. Его родили, не спросив, женили стараниями Гвлэдис и ее папаши, а единственное значительное достижение, которое принадлежало ему лично, теперь грубо вырвали у него из рук. Несколько мгновений назад все было так просто. А сейчас опять усложнилось.
И ведь не сказать, что он искал смерти. В вопросах самоубийства боги чрезвычайно суровы. Он просто не хотел, чтобы его спасали.
Сквозь маску из водорослей и слизи он красными глазами вперился в нависающую над ним фигуру и вскричал:
– Зачем было меня спасать?
Ответ вызвал у него тревогу. Хлюпая к дому, Терпсик обдумывал услышанное. Эти слова маячили у него на задворках сознания, пока Гвлэдис бранилась последними словами из-за его перепачканной одежды. Они сновали у Терпсика в голове, пока он отогревался у печки и чихал, сгорая со стыда, потому как болезней его Гвлэдис тоже не терпела. Потом он лежал в ознобе на холодной постели, а слова айсбергом вторгались в его сны. В горячечном бреду он то и дело бормотал: «Как это понимать: „ОСТАНЕШЬСЯ НА ПОТОМ“?»
В городе Сто Лате пылали факелы. Целым взводам солдат было велено следить, чтобы огни не гасли. Улицы сияли. Шипящее пламя отгоняло тени, которые на протяжении веков спокойно занимались своими ночными делами. Факелами освещались даже древние закоулки, где из глубины крысиных нор поблескивали удивленные глазки. Факелы заставляли воровскую братию отсиживаться по домам. Факелы полыхали в ночных туманах, создавая желтое зарево, которое затмевало даже холодные языки небесного огня, струящиеся от Пупа. Но преимущественно они озаряли лицо принцессы Кели.
Это лицо было повсюду. Оно занимало собой каждый сантиметр любой плоской поверхности. Бинки галопом скакал по освещенным улицам мимо портретов принцессы Кели на дверях, стенах и фронтонах. Мор изумленно взирал на плакаты с изображением своей возлюбленной, висевшие везде, куда их только смогли приклеить рабочие.
Самым удивительным было то, что никто, похоже, не обращал на портреты особого внимания. Хотя ночная жизнь Сто Лата не могла похвалиться такой колоритностью и насыщенностью, как жизнь Анк-Морпорка (куда уж простой корзине для бумаг соперничать с муниципальной свалкой), улицы тем не менее кишели народом и звенели от криков менял, игроков, торговцев сладостями, наперсточников, дамочек легкого поведения, карманников и редких честных торговцев, которые забрели сюда по ошибке и теперь не могли даже собрать денег на обратную дорогу. Пока Мор, проезжая верхом сквозь эти толпы, улавливал обрывки фраз на полудюжине разных наречий, к нему приходило безмолвное осознание того факта, что все они ему понятны.
Наконец он спешился и повел коня по Стенной улице, безнадежно пытаясь отыскать дом Кувыркса. И нашел его лишь благодаря тому, что под ближайшим плакатом обнаружился пузырь, который приглушенно ругался.
Осторожно протянув руку, Мор отвел в сторону полоску бумаги.
– Благодарфтвую, – сказала дверная колотушка в виде горгульи. – Не пофавидуефь, да? В одну минуту ты горя не знаефь, а в фледуюфую у тебя полон рот клейфтера.
– Где Кувыркс?
– В фамок перефелилфя. – Ухмыльнувшись Мору, колотушка подмигнула чугунным глазом. – Прифли какие-то типы и уволокли его вефи. А потом какие-то другие типы нафали лепить куда ни попадя портреты его подруфки. Фволофи, – добавила она.
Мор залился краской.
– Его подружки?
Горгулья, поскольку была сродни демонам, захихикала. Будто ногтем провели по слесарной пиле.
– Ага, – подтвердила она. – К твоему фведению, они, похофе, очень фпефили.
Мор уже вскочил на Бинки.
– Эй, мальфик! – прокричала горгулья ему в спину. – Мальфик! Мофет, отдерефь ф меня эту дрянь?
Поводья натянулись так резко, что конь встал на дыбы и, пятясь, заплясал по брусчатке. Не спешиваясь, Мор нагнулся и ухватился за дверное кольцо. Горгулья взглянула в его лицо и вдруг ощутила себя весьма перепуганной колотушкой. Глаза Мора сверкали, как два тигля, от лица шел жар, будто из раскаленной топки, а голос мог плавить железо. Горгулья не знала, на что он способен, и предпочла бы вовек этого не знать.
– Как ты меня назвала? – прошипел Мор.
Горгулья соображала быстро.
– Гофподин? – нашлась она.
– А о чем ты просила?
– Отодрать ф меня эту дрянь?
– Не дождешься.
– Ну и флавненько, – зачастила колотушка, – флавненько. Не вофрафаю. Офтавим так.
Она проводила Мора взглядом и, содрогнувшись от облегчения, непроизвольно стукнула в дверь кольцом.
– Чу-у-уть не вли-и-ипли, – проскрипела одна из петель.
– Рот факрой!
Мор оставил позади нескольких ночных стражников, чья работа, по всей видимости, заключалась теперь в том, чтобы звонить в колокольчики и выкрикивать имя принцессы, но как-то неуверенно, будто с трудом припоминая. Он не обратил на них внимания, потому что слушал другие голоса – у себя в голове:
«Она и видела-то тебя всего раз, дуралей. С какой стати ей о тебе задумываться?»
«Да, но я как-никак спас ей жизнь».
«Но эта жизнь принадлежит ей. А не тебе. К тому же он – волшебник».
«И дальше что? С девушками гулять волшебникам не положено, они же дают это… обед бездрачия…»
«Обед бездрачия?»
«Ну, им не положено, это самое…»
«Что, совсем никакого этого самого?» – внутренний голос, похоже, ухмылялся.
«Считается, что это вредит магическим способностям», – с горечью подумал Мор.
«В интересном же месте у них хранятся магические способности».
Мор был неприятно поражен.
«А ты кто такой?» – требовательно спросил он.
«Я – это ты, Мор. Твой внутренний голос».
«В таком случае мне бы хотелось, чтобы я убрался из моей головы, а то мне и одному тут тесно».
«Как скажешь, – ответил голос, – я просто помочь хотел. Но помни, если тебе когда-нибудь понадобишься ты, то ты всегда рядом».
Голос затих.
«Что ж, – мрачно подумал Мор, – похоже, это действительно был я. Ведь я – единственный, кто называет меня Мором».
Он был ошеломлен этим открытием и не осознал, что, погрузившись во внутренний монолог, проехал через замковые ворота. Разумеется, люди проезжали через них каждый день, но большинству требовалось, чтобы ворота были открыты.
Стражники по другую сторону ворот застыли от ужаса, подумав, что увидели привидение. Они ужаснулись бы куда сильнее, если бы знали, что это было никакое не привидение, а почти полная его противоположность.
Стражник у входа в главный зал тоже видел, как это произошло, но у него, по крайней мере, было время собраться с мыслями – теми, что остались, – и копьем преградить дорогу пересекающему внутренний двор Бинки.
– Стой, – прохрипел страж. – Стой. Кто зачем и ты пришел?
Мор заметил его только сейчас.
– Что-что? – переспросил он, все еще погруженный в свои мысли.
Облизнув пересохшие губы, стражник попятился. Мор соскочил с седла и шагнул к нему.
– Я спрашиваю: кто пришел и ты зачем? – сделал новую попытку стражник с той смесью настырности и самоубийственной глупости, которая немало способствовала его продвижению по службе.
Мор мягким движением отвел копье от двери. В этот миг ему на лицо упал свет факела.
– Мор, – тихо представился он.
Любому нормальному стражнику этого хватило бы с лихвой, но на посту стоял готовый кандидат в офицеры.
– Отвечай: друг ты или враг? – запинаясь, потребовал он, стараясь не смотреть Мору в глаза.
– А какой вариант тебе больше нравится? – ухмыльнулся в ответ Мор. Это была еще не совсем та ухмылка, которую ему случалось видеть на лице учителя, но уже вполне действенная, без тени юмора.
Стражник облегченно выдохнул и отступил в сторону.
– Проходи, друг, – сказал он.
Мор широкими шагами устремился через главный зал к лестнице, ведущей в королевские покои. Со времени его последнего визита зал изменился до неузнаваемости. Повсюду висели портреты Кели; они заменили даже ветхие от времени боевые знамена под сумрачными высокими сводами. Нельзя было и пары шагов пройти, чтобы не наткнуться на очередной портрет. Какой-то уголок сознания Мора задавался вопросом: «Зачем так много?», другой думал только о мерцающем куполе, неуклонно смыкающемся над городом, однако большая часть его сознания представляла собой горячее, клубящееся облако гнева, недоумения и ревности. Права была Изабель, подумал он, не иначе как это любовь.