Если заменить понятие целенаправленного действия более широким понятием действия, ориентированного на достижение взаимопонимания, и положить его в основу трансцендентально-прагматического анализа, то на горизонте, конечно же, еще раз появится скептик с вопросом о том, не предопределит ли это выделение нормативно-содержательного понятия социального действия морально-теоретическую цель всего исследования.117 Если исходить из того, что действия, нацеленные на взаимопонимание, и действия, ориентированные на достижение успеха, разделены строгой дизъюнкцией, то как раз возможность перехода от коммуникативного действия к стратегическому предоставляет скептику новый шанс. Теперь он мог бы упорствовать не только в своем отказе от аргументации, но и в отказе осуществлять коммуникативные действия, и таким образом постараться во второй раз лишить почвы анализ предпосылок, обращенный теперь не на дискурс, а на действие.
Чтобы возразить на это, нужно суметь показать, что взаимосвязи коммуникативного действия образуют некий взаимозаменимый порядок. В этом месте я хочу
ки, основывая требования, предъявляемые к образу жизни, на тех j чертах человеческой жизни, которые делают ее собственно челове- f ческой. Ибо это было бы повторением ошибок, присущих древнегреческой доктрине действия. Скорее следует сказать, что человеческая ^ жизнь уже свидетельствует в пользу требований разума. Без некото- ‘ рого одобрения людьми таких требований их жизнь стала бы неин- j теллигибельна. Но, принимая эти требования, они ведут себя таким 1 образом, который не годится, для того чтобы им удовлетворить. Забота об истине вписана в жизнь человека». Peters R. S. Education and the education of teachers. London, 1977. P. 104 ff. '
87 Очень остро ставит этот вопрос Т. А. Маккарти; см.; Oelmuller i| W. (Hrsg.). Transzendentalphilosophische Normenbegrundungen. 1979. I S. 134 ff.
отказаться от концептуальных аргументов и удовлетвориться одним эмпирическим указанием, которое может убедить противную сторону в том, что коммуникативному действию присуще центральное значение. Возможность выбирать между коммуникативным и стратегическим действием абстрактна в силу того, что она дана только в случайной перспективе отдельного актора. В перспективе жизненного мира, которому так или иначе принадлежит актор, эти два способа действия не находятся в свободном доступе. Ведь символические структуры всякого жизненного мира воспроизводят себя в формах культурной традиции, социальной интеграции и социализации, а эти процессы, как я показал в другом месте,118 могут быть осуществлены только через посредство ориентированного на взаимопонимание действия. В выполнении упомянутых функций этому посредничеству нет никакой равносильной замены. Поэтому и для отдельных индивидов, которые могут обрести и утвердить свою тождественность не иначе как через усвоение традиций, через принадлежность к социальным группам и через свое участие в социализующих интеракциях, выбор между коммуникативным и стратегическим образом действий открыт только в абстрактном смысле, то есть от случая к случаю. Они не располагают возможностью надолго выпадать из контекстов ориентированного на взаимопонимание действия. Такое выпадение означало бы уход в монадическую обособленность стратегического действия — или же в шизофрению и самоубийство. Практикуемое в течение длительного времени, оно обладает саморазрушительной силой.
(б) Если бы скептик последовал за продолжающейся уже без его участия дискуссией и осознал бы, что
6 Ю. Хабермас
демонстративный отказ от аргументации и ориентированного на взаимопонимание действия приводит его к некоему экзистенциальному тупику, возможно, он в конце концов был бы готов принять предложенное обоснование морального принципа и согласиться с приведенным основоположением этики дискурса. Конечно, он делает это лишь затем, чтобы исчерпать те возможности аргументации, которые у него еще остались: он ставит под сомнение сам смысл такой формалистской этики. Укорененность аргументативной практики во взаимосвязях коммуникативного действия, погруженного в жизненный мир, и без того напомнили ему гегелевскую критику в адрес Канта; теперь скептик направит ее против когнитивиста.
В формулировке А. Веллмера это возражение гласит, «что это только кажется, что с идеей .дискурса, свободного от отношений господства” мы обрели объективный масштаб, которым могли бы „измерять” практическую рациональность, свойственную тем или иным индивидам или обществам. В действительности было бы самообманом полагать, что мы можем эмансипироваться от будто бы нормативно нагруженной фактичности нашей исторической ситуации вместе с транслируемыми в ней традиционными нормами и критериями рациональности, чтобы, так сказать, „со стороны” постичь и историю в целом, и наше положение в ней. Попытка, осуществленная в этом направлении, могла бы окончиться только теоретическим произволом и практическим террором».119 Мне нет надобности повторять те контраргументы, которые Веллмер развивает в своей блестящей статье; но я хочу, по крайней мере, перечис-шть те аспекты, в которых обвинение в формализме услуживает обсуждения.
I. Основоположение этики дискурса соотносится с некоей процедурой, а именно с дискурсивным подкреплением притязаний на нормативную значимость; н постольку этика дискурса по праву может быть на-'вана формальной. Она не предлагает никаких содержательных ориентиров, но только процедуру: процедуру практического дискурса. Последний, разумеется, предназначен не для продуцирования оправданных норм, а для проверки действенности предложенных и гипотетически взвешенных норм. Содержание практических дискурсов должно быть привнесено в них извне. Намерение осуществить тот или иной практический дискурс обессмыслилось бы, если бы не горизонт жизненного мира, окружающего определенную социальную группу, и если бы не конфликты, связанные с действиями в определенной ситуации, в которой их участники считают своей задачей урегулирование какого-либо спорного общественного дела на основе консенсуса. Конкретная исходная ситуация с нарушением согласия в отношении норм, с которой как со своим антецедентом так или иначе соотносятся практические дискурсы, определяет те предметы и проблемы, которые «предстоит» обговорить. Тем самым, эта процедура формальна не в смысле абстрагирования от содержаний. В своей открытости дискурс отличается как раз тем, что условные содержания «привносятся» в него. Конечно, эти содержания обрабатываются в дискурсе таким образом, что частные оценочные точки зрения отпадают в итоге как не способствующие юстижению консенсуса; не эта ли избирательность и делает обсуждаемую процедуру непригодной для разрешения практических вопросов?
II. Если мы определяем практические вопросы как вопросы «добропорядочной жизни», которые относятся к целому той или иной частной формы жизни или к целому той или иной индивидуальной жизненной истории, то этический формализм действительно бросается в глаза: принцип универсализации действует подобно ножу, одним взмахом отделяющему «благое» от «справедливого», оценочные высказывания от строго нормативных. Хотя культурные ценности и содержат притязание на интерсубъективную значимость, но настолько сплетены с тотальностью той или иной особой жизненной формы, что не могут с самого начала претендовать на нормативную значимость в строгом смысле слова; они являются разве что кандидатами на то, чтобы получить воплощение в нормах, которые должны способствовать осуществлению всеобщего интереса.
Тогда участники дискурса могут лишь в той степени дистанцироваться от норм и нормативных систем, выделяемых из целокупности общественных жизненных взаимосвязей, насколько это необходимо, для того чтобы принять по отношению к ним гипотетическую установку. Объединенные в некое сообщество индивиды не могут избрать гипотетическую установку в отношении той жизненной формы или жизненной истории, в которой сформировалась их собственная самотождествен-ность. Все это требует более точно определить область применения деонтологической этики: она распространяется только на практические вопросы, которые можно обсуждать рационально, то есть в перспективе достижения консенсуса. Она имеет дело не с приоритетом тех или иных ценностей, а с присущей нормам действия значимостью долженствования.
III. В дальнейшем остается, однако, сомнение герменевтического характера: не лежит ли в основе того
пособа, который в этике дискурса применяется для >боснования норм, некая преувеличенная и даже опасная в своих практических последствиях идея. С основоположением этики дискурса дело обстоит так же, как и с прочими принципами: оно не может урегулировать проблемы, связанные с его собственным применением. Применение правил требует практического умения, ко-юрое предшествует истолкованному с точки зрения > гики дискурса практическому разуму, и во всяком случае, не подчиняется, в свою очередь, правилам дискур-а. Но тогда основоположение этики дискурса может обрести действенность только с учетом той способности, которая привязывает его к локальным договоренностям исходной герменевтической ситуации и ограничивает его провинциальностью определенного исторического горизонта.
С этим нельзя спорить, если рассматривать проблемы применения правил с позиции третьего лица. И все же рефлексивная точка зрения герменевтика не обесценивает трансцендирующие все локальные договоренности притязания дискурсивного принципа; ведь участник дискуссии не может избавиться от него до тех пор, пока он, находясь в перформативной установке, всерь-з принимает смысл свойственной нормам значимости олженствования и не объективирует нормы в качестве оциальных фактов, в качестве всего лишь чего-то, что имеет место в мире. Трансцендирующая сила