В предыдущих работах мы выделили и кратко охарактеризовали три разновидности «коллективного возбуждения» у Дюркгейма: «новаторское», «креативное» возбуждение, при котором в соответствующие периоды происходит создание новых идеалов; «обычное», «традиционное», имеющее место в обычные периоды, когда эти идеалы традиционализируются и выступают в форме разного рода ритуалов, праздников, церемоний и т. п.; наконец, те формы возбуждения, которые не обязательно носят ритмический, периодический характер[142]. Последние связаны с тем, что Дюркгейм характеризует как «болезнь беспредельного» (“le mal de l’infini”), «беспредельность мечтаний» (“l’infini du rêve”), «беспредельность желания» (“l’infini du désir”) или «страсть к беспредельному» (“la passion de l’infini”)[143]; они могут поражать не только индивидов, но и группы, и быть более или менее постоянными. Эти проявления возбуждения относятся, по Дюркгейму, и к хроническому состоянию аномии в сфере экономики, и к самоубийствам, как «эгоистическим», так и к «аномическим»[144]. Если у «эгоистических» самоубийц «болезнь беспредельного» поражает главным образом интеллект, то у «аномических» – эмоциональную сферу[145].
Следует уточнить, что отмеченная «болезнь беспредельного» связана с одним из проявлений «двойственности человеческой природы», которой Дюркгейм посвятил две свои широко известные работы 1913 и 1914 гг.[146] Согласно изложенной в этих работах своеобразной философско-антропологической концепции, человек по своей природе – это homo duplex, человек двойственный. В нем сосуществуют, взаимодействуют, борются как бы два различных человеческих существа: индивидуальное и социальное. Первое выражает биопсихическую природу человека, представленную в разного рода импульсах, потребностях, аппетитах, желаниях, эмоциях и т. п.; последнее – его социальную природу, выступающую в социальных, прежде всего моральных правилах и нормах. «Болезнь беспредельного» возникает тогда, когда первое из этих существ не ограничивается, не сдерживается, не регулируется последним. Как и у Фрейда, биопсихическая природа человека в дюркгеймовской трактовке выступает как мустанг, как дикая необузданная лошадь, которая при отсутствии всадника в лице социальных норм находится во власти сил саморазрушения, несущих ее вскачь куда попало, навстречу гибели. Речь здесь идет об отсутствии нормативной регуляции, т. е., по существу, об аномии. Характерно, что данная концепция двойственности человеческой природы изложена уже «поздним» Дюркгеймом. Это еще раз свидетельствует о том, что хотя он с 1902 г. и перестал использовать термин «аномия», он отнюдь не отказался от идеи аномии и своей первоначальной ее интерпретации.
Эта третья из выделенных нами в дюркгеймовских трудах разновидностей «возбуждения», основанная на обострении «болезни беспредельного», целиком связана с дерегуляцией и снижением уровня солидарности, т. е. носит заведомо социально-деструктивный характер. Что касается двух других его разновидностей: «креативного», создающего идеалы, и «обычного», воспроизводящего их, то они, по Дюркгейму, хотя и сопровождаются дерегуляцией, все же являются в целом позитивными и плодотворными в социальном отношении.
Это относится прежде всего к первому из выделенных нами у Дюркгейма, «креативному возбуждению», возникающему в новаторские периоды социального развития (приводимые им примеры из истории Европы перечислены выше). Но и в «обычные периоды», когда происходит традиционализация идеалов, «коллективное возбуждение», согласно Дюркгейму, также имеет место в разного рода праздниках, ритуалах, церемониях и т. п., причем степень возбуждения в данном случае очевидным образом ниже, чем в «креативные» периоды.
Необходимо подчеркнуть в связи с этим, что в церемониях корробори, периодически практикуемых австралийскими аборигенами, согласно дюркгеймовской логике, имеет место вторая из выделенных нами разновидностей «возбуждения». Здесь происходит не создание, а воссоздание идеалов, которые носят традиционный характер, а потому степень эмоционального подъема здесь ниже, чем в периоды их создания. Точно так же, следуя той же логике, степень эмоционального возбуждения, испытываемого французскими гражданами ежегодно 14 июля, в день взятия Бастилии, явно ниже той, что испытывали французы непосредственно в момент революции, в частности, в 1789 г., когда это взятие произошло.
Дюркгейм постоянно подчеркивает плодотворный и стимулирующий характер первых двух видов социального «возбуждения». Он постоянно делает акцент на том, что эти процессы сопровождаются усилением социальной интеграции, солидарности и альтруизма, но оставляет в тени тот факт, что речь чаще всего идет об интеграциях и солидарностях во множественном числе, что они ограничены рамками определенных групп, часто выступают в форме «групповых эгоизмов» и сопровождаются межгрупповыми конфликтами, нередко носящими ожесточенный характер.
Правда, Дюркгейм так или иначе признавал противоречивый характер всех форм «коллективного возбуждения», выраженного в разгуле необузданных страстей и эмоций, отмечая, что оно реально и потенциально несет с собой немалый разрушительный заряд. Его деструктивный характер он констатировал и применительно к созданию новых идеалов в истории европейских обществ, и применительно к воссозданию традиционных идеалов (обычаев) у австралийских аборигенов. Дюркгейму было, разумеется, хорошо известно, что приводимые им примеры «новаторских» периодов, включая наиболее важный для него пример Французской революции, отличались не только «креативностью», благородными стремлениями и плодотворным идеализмом, но и массовыми проявлениями кровавого насилия и варварства[147]. И у австралийских аборигенов, совместно праздновавших корробори, межклановые отношения, как и отношения между индивидами, были далеки от солидаристской идиллии.
Дюркгейм отмечал, что эта возбужденная креативность неразрывно связана с социальной дерегуляцией, с ослаблением и исчезновением всех и всяческих правил. Под воздействием «общего возбуждения, характерного для революционных или креативных эпох», человек становится совершенно иным, чем в обычные времена: «Обуревающие его страсти настолько неистовы, что могут удовлетворяться только посредством насильственных, необузданных действий, в которых проявляются сверхчеловеческий героизм или кровавое варварство. Именно этим объясняются, например, крестовые походы и множество эпизодов Французской революции, иногда величественных, иногда диких. Мы видим, как под влиянием общей эмоциональной экзальтации совершенно незаметный, безобидный обыватель превращается либо в героя, либо в палача»[148].
Подобные эксцессы, связанные с дерегуляцией, Дюркгейм констатировал и в отмеченных праздниках корробори у австралийских аборигенов. Поведение их участников, согласно его характеристике, отличается такими чертами, как «бурные страсти, лишенные всякого контроля», «суматоха», «сексуальные связи вне всяких правил, которые бы ими управляли», «инцесты», «бред и патологическая нервозность» и т. п.
Тем не менее, как уже отмечалось выше, Дюркгейм в целом оценивает первые две разновидности коллективного «возбуждения», особенно «новаторскую», как позитивные. Его не смущают ни реальные конфликты, ни дерегуляция, т. е. аномия, ни разгул иррациональных страстей, во власти которых оказываются общества и индивиды в «креативные», или «революционные» периоды, когда создаются новые социальные идеалы. Он интерпретирует «креативные» периоды как времена торжества, как праздники социальных инноваций и социального творчества. Здесь напрашивается сравнение с одним широко известным высказыванием молодого Ленина: «Революции – праздник угнетенных и эксплуатируемых. Никогда масса народа не способна выступать таким активным творцом новых общественных порядков, как во времена революции. В такие времена народ способен на чудеса…»[149].
Любопытно, что Дюркгейм позитивно оценил вклад Рабле в революционные идеи в педагогике и в институт школьного образования в эпоху Ренессанса. А ведь Рабле был как раз своего рода идеологом аномии и неконтролируемых эмоций, желаний и страстей. Такое состояние, по Дюркгейму, оказывается условием и фактором создания нового, взамен существовавшего и реализованного ранее, педагогического идеала.
Чем же объяснить тот факт, что вопреки осознанию и признанию Дюркгеймом негативных последствий «коллективного возбуждения», необузданного разгула страстей и ослабления регулятивной системы, он все-таки оценивал данные явления позитивно? Можно предположить, что в данном случае он, по-видимому, находился все-таки в плену своей общей интегративно-солидаристской модели общества и в значительной мере выдавал желаемое за действительное. Вера в грядущий прогресс и укрепление социальной интеграции и регуляции под воздействием создаваемых в «креативные» эпохи новых идеалов делала его оптимистом в оценке аномических состояний, несмотря на понимание связанных с ними опасностей и деструктивных тенденций. Согласно логике Дюркгейма, «возбуждение» призвано освобождать пространство ценностей и идеалов от отживших, устаревших, нежизнеспособных принципов, создавая условия для новых, перспективных правил и порождая их. Допуская возможность временного ослабления регулятивной системы, он предполагал, что в долгосрочной перспективе новые идеалы все-таки стимулируют ее укрепление, так же как и будущее усиление социальной солидарности.
В общем, Дюркгейм всегда осознавал двойственный и противоречивый характер «коллективного возбуждения» и аномии, неразрывно с ним связанной. Он отмечал и креативный, и деструктивный аспекты и последствия этих явлений. Но к концу жизни он гораздо меньше опасался их деструктивных последствий и возлагал больше надежд на результаты конструктивные и креативные. Соответственно, его оценка «коллективного возбуждения» с социологической точки зрения стала более позитивной, чем в начале его творческого пути. Вместе с тем неявно его негативизм в отношении аномии уменьшился.