Если педагогика выходит за пределы своей собственной сферы, если она пытается заменить собой опыт, давать готовые рецепты, которые практику останется лишь механически применять, она вырождается в произвольные конструкции. Нов то же время, если опыт лишен всякой педагогической рефлексии, он, в свою очередь, вырождается в слепую рутину или же идет на поводу у такой рефлексии, которая не базируется ни на хорошей информации, ни на обоснованном методе. Ведь педагогика в конечном счете есть не что иное, как наиболее методичная и основанная на фактах рефлексия, поставленная на службу практике преподавания.
Решив этот предварительный вопрос, мы можем приступить к рассмотрению предмета, который должен будет нас занимать в течение этого года, а именно к проблеме морального воспитания. Для того чтобы трактовать ее методически правильно, необходимо, я полагаю, определить понятия, в которых она выступает в настоящее время. Она ведь предстает перед нами в особых условиях. В самом деле, именно в данной части нашей традиционной педагогической системы кризис, о котором я говорил на последней лекции, достигает максимальной остроты. Поэтому важно понять его причины.
Если я выбрал в качестве предмета курса проблему морального воспитания, то не только по причине первостепенного значения, которое за ней всегда признавали педагоги. Дело в том, что сегодня она приобретает чрезвычайный характер. Здесь потрясение, возможно, наиболее глубоко и серьезно, так как все, что может иметь следствием снижение эффективности морального воспитания, все, что может сделать его воздействие менее надежным, угрожает самому первоисточнику публичной нравственности. Нет, стало быть, другого такого вопроса, который должен был бы привлекать внимание педагога столь же настоятельным образом.
Что не создало, но сделало явной эту ситуацию, которая в действительности давно в значительной мере была реальной, хотя и скрытой, – это великая педагогическая революция, переживаемая нашей страной в течение двух десятилетий. Мы решили давать нашим детям в школах моральное воспитание, которое было бы сугубо светским; под последним нужно понимать воспитание, запрещающее себе всякое заимствование из принципов, на которых базируются религии откровения; воспитание, опирающееся исключительно на идеи, чувства и практики, подверженные только суду разума; словом, воспитание чисто рационалистическое. Но столь важное новшество не могло возникнуть, не задевая предвзятых идей, не нарушая устоявшихся привычек, не требуя перестройки всей совокупности процессов нашего воспитания, а вслед за этим – не требуя постановки новых проблем, которые важно осознать. Я понимаю, что касаюсь здесь вопросов, обладающих грустной привилегией возбуждать противоречивые страсти. Но не приступать к активному обсуждению этих вопросов никак нельзя. Говорить о моральном воспитании, не уточняя, в каких условиях надо будет его осуществлять, значило бы заранее обречь себя на то, чтобы ограничиваться общими, туманными и ничего не значащими рассуждениями. Нам следует здесь изучать не то, чем должно быть моральное воспитание для человека вообще, а то, чем оно должно быть для людей нашего времени и нашей страны. Ведь именно в наших государственных школах получают образование большинство наших детей, именно эти школы являются и должны быть главным образом хранительницами нашего национального типа. Как бы то ни было, они являются своего рода регулирующим механизмом общего воспитания, и поэтому мы должны здесь заниматься именно ими, следовательно, моральным воспитанием, таким, каково оно в них есть и как оно в них должно пониматься и применяться. У меня есть к тому же уверенность в том, что когда мы привносим в рассмотрение этих вопросов некоторую толику научного духа, то легче трактовать их, не возбуждая никаких страстей, не оскорбляя ничьих чувств.
Прежде всего отметим: то, что моральное воспитание может быть полностью рациональным, заключено в положении, лежащем в основании науки; я имею в виду постулат рационализма, который может быть сформулирован так: в реальности нет ничего, что можно было бы обоснованно рассматривать как радикально непроницаемое для человеческого разума. Называя этот принцип постулатом, я, по правде говоря, использую весьма неподходящее выражение. Он действительно носил такой характер тогда, когда ум впервые попытался подчинить себе реальность, по крайней мере, если можно говорить о том, что это первое завоевание мира умом имело какое-то первоначало. Когда наука начала формироваться, она обязательно должна была постулировать, что она возможна, т. е. что вещи могут выражаться на научном, или, иначе говоря, рациональном языке, поскольку оба термина были синонимами. Но то, что тогда было лишь предвосхищающим ожиданием ума, мимолетной догадкой, постепенно оказалось доказанным всеми результатами, достигнутыми наукой. Она доказала, что факты могут быть связаны между собой рациональными отношениями, раскрывая эти отношения. Конечно, их много, более того, бесчисленное их количество остается непознанным; ничто не может как-то нам гарантировать, что все они когда-нибудь смогут быть обнаружены, что хоть когда-нибудь сможет наступить момент, когда наука получит завершение и выразит адекватным образом совокупность всех вещей в целом. Все заставляет нас скорее думать, что прогресс науки никогда не будет остановлен. Но принцип рационализма не содержит предположения, что наука на самом деле может исчерпывающим образом охватить реальность; он лишь отрицает то, что мы вправе рассматривать хоть какую-то часть реальности, какую-то категорию фактов как совершенно непроницаемую для научного мышления, т. е. как иррациональную по своей сути. Рационализм никоим образом не предполагает, что наука сможет когда-нибудь охватить всю данность вплоть до последних пределов; но он исходит из того, что в данной нам реальности нет таких пределов, которые наука никогда не смогла бы преодолеть. Можно сказать, что, понимаемый таким образом, этот принцип доказан самой историей науки. Тот путь, которым она прогрессировала, демонстрирует, что невозможно указать пункт, после которого было бы невозможным научное объяснение. Ему удавалось преодолеть все границы, в которых пытались его удержать. Всякий раз, когда думали, что научное объяснение достигло крайней зоны, доступной для него, через какое-то, более или менее длительное время, выяснялось, что оно снова продолжает свой путь вперед и проникает в такие области, которые считались для него закрытыми. Когда сформировались физика и химия, казалось, что наука должна на этом остановиться. Мир жизненных явлений, казалось, зависит от таинственных принципов, которые не поддаются пониманию научного мышления. И тем не менее в конце концов в свое время сформировались биологические науки. Затем была основана психология, доказавшая рациональность психических явлений. Ничто поэтому не позволяет нам предположить, что с моральными явлениями должно быть иначе. Подобное уникальное исключение противоречит любым обоснованным умозаключениям. Нет оснований полагать, что этот последний барьер, который еще пытаются противопоставить прогрессу разума, труднее преодолеть, чем другие. В действительности создана наука, которая находится еще в начале пути, но которая стремится трактовать явления моральной жизни как естественные, т. е. рациональные. Но если мораль есть явление рациональное, если она порождает только те идеи и чувства, которые подчиняются разуму, то почему нужно прибегать к методам, ускользающим от воздействия разума, для того чтобы зафиксировать ее в умах и нравах?
Чисто рациональное воспитание не только представляется логически возможным, но оно еще и востребовано всем нашим историческим развитием. Безусловно, если бы воспитание внезапно, всего несколько лет назад обрело эту особенность, то можно было бы усомниться в том, что столь резкая трансформация сможет оказаться основательно внедренной в природу вещей. Но в действительности оно есть лишь результат постепенного развития, истоки которого восходят, так сказать, к истокам самой истории. Воспитание становилось светским в течение веков. Иногда утверждали, что у первобытных народов не было морали. Это было историческим заблуждением. Не существует народа, у которого бы не было своей морали; но только мораль низших обществ отличается от нашей. Ее отличает именно то, что она является главным образом религиозной. Под этим я понимаю тот факт, что наиболее многочисленные и важные обязанности человека – не те, что у него существуют по отношению к другим людям, а те, что он должен выполнять по отношению к своим богам. Основные обязанности состоят не в том, чтобы уважать своего ближнего, не помогать, не содействовать ему, а в том, чтобы точно выполнять предписанные обряды, давать богам то, что им положено, и даже, если потребуется, пожертвовать собой во славу этих богов. Что касается человеческой морали, то она сводится тогда к небольшому числу принципов, нарушение которых пресекается довольно слабо. Эти принципы находятся только на пороге морали. Даже в Греции убийство на шкале преступлений занимало гораздо более низкое место в сравнении с серьезными актами богохульства. В этих условиях моральное воспитание по своей сути могло быть только религиозным, так же как и сама мораль. Только религиозные понятия могли служить основанием для воспитания, целью которого было прежде всего научить человека тому, как он должен вести себя по отношению к религиозным существам. Но положение понемногу меняется. Постепенно обязанности по отношению к людям становятся многочисленнее, точнее, выходят на первый план, тогда как другие, наоборот, имеют тенденцию к упадку. Можно сказать, что христианство само больше всего способствовало приближению этого результата. Будучи религией глубоко человечной, поскольку оно заставило умереть своего Бога ради спасения человечества, христианство учит, что главная обязанность человека по отношению к Богу – это выполнять свои обязанности человека по отношению к себе подобным. Хотя еще и сохраняются религиозные обязанности в собственном смысле, т. е. обряды, обращенные только к божеству, тем не менее занимаемое ими место, придаваемое им значение постепенно уменьшаются. Вина, в сущнос