ти, уже не грех, а подлинный грех все больше совпадает с моральной виной. Несомненно, Бог продолжает играть важную роль в морали. Именно он обеспечивает уважение к ней и карает за посягательства на нее. Обиды, нанесенные ей, – это обиды, нанесенные ему. Но он для нее уже только блюститель. Моральная дисциплина была установлена не для него, а для людей, и он вмешивается в нее лишь для того, чтобы сделать ее более эффективной. Поэтому содержание наших обязанностей в большой мере было независимым от религиозных понятий, которые обеспечивали выполнение этих обязанностей, но не создавали их. С возникновением протестантизма автономия морали еще больше усиливается, уже благодаря тому только, что доля собственно культа уменьшается. Моральные функции божества становятся единственным смыслом его существования; это единственный аргумент, приводимый для доказательства его существования. Спиритуалистическая философия продолжает дело протестантизма. Даже среди философов, верящих в настоящее время в необходимость потусторонних санкций, вряд ли найдутся те, кто бы не допускал, что мораль целиком может быть построена независимо от всякой теологической концепции. Таким образом, связь, которая первоначально объединяла и даже смешивала обе системы, все более и более ослабевает. Не вызывает сомнений, что в тот момент, когда мы окончательно ее разорвали, мы находились в согласии с направлением и смыслом исторического развития. Если когда-либо революция готовилась долго заранее, то это именно она.
Но если данная операция и была возможна и необходима, если раньше или позже она должна была обязательно осуществиться, если даже нет никаких оснований полагать, что она была преждевременной, то это не значит, что она проходит без всяких трудностей. Важно отдавать себе в этом отчет, так как именно при условии, что таковые не будут утаиваться, можно будет преодолеть их. Полностью одобряя выполненную работу, нельзя не думать, что, может быть, она продвинулась бы дальше и была бы сделана основательней, если бы первоначально ее не представляли себе слишком легкой и простой. В самом деле, ее задумывали главным образом как операцию чисто негативную. Казалось, что для того чтобы сделать воспитание светским, рациональным, достаточно извлечь из него все, что имеет внесветское происхождение. Простое извлечение должно было иметь следствием освобождение рациональной морали от всех наносных и паразитических элементов, которые ее покрывали и мешали ей быть самой собой. Говорили, что достаточно будет учить старой морали наших отцов, запрещая себе вместе с тем использовать какие-либо религиозные понятия. Но в действительности задача была гораздо сложнее. Недостаточно было действовать путем простой ликвидации старого, чтобы достигнуть поставленной цели; необходима была глубокая трансформация.
Конечно, если бы религиозные символы просто наслаивались извне на моральную реальность, то очевидно оставалось бы лишь извлечь их, с тем чтобы найти в чистом и обособленном виде рациональную мораль, способную быть самодостаточной. Но в действительности эти две системы верований и практик были слишком тесно соединены в истории, они веками были слишком внедрены друг в друга, чтобы их связи смогли остаться настолько внешними и поверхностными, а их разделение смогло быть совершено посредством такой несложной процедуры. Не следует забывать, что еще вчера у них была одна и та же основа, поскольку Бог, центр религиозной жизни, был также и высшим гарантом морального порядка. И в этом частичном слиянии нет ничего, что должно было бы удивлять, если представить себе, что обязанности религии и обязанности морали имеют между собой то общее, что те и другие – это обязанности, т. е. морально принудительные практики. Вполне естественно поэтому, что люди склонны были видеть источник всякой обязанности в одной и той же сущности. Но в таком случае можно легко предположить, что вследствие этого родства и частичного слияния некоторые элементы той и другой системы сблизятся настолько, что смешаются и образуют уже единое целое; что некоторые моральные идеи соединятся с некоторыми идеями религиозными до такой степени, что станут неразличимыми, и первые в конце концов уже больше не будут иметь, или будут казаться не имеющими, собственного существования и реальности вне последних. В результате, если с целью рационализации морали и морального воспитания мы ограничиваемся тем, что из моральной дисциплины изымаем все религиозное, ничего не заменяя, мы почти неизбежно рискуем вместе с тем изъять из нее и элементы собственно моральные. А в таком случае под именем рациональной морали мы имеем уже дело с моралью обедненной и полинявшей. Поэтому, чтобы избежать этой опасности, не следует довольствоваться проведением внешнего разделения. Необходимо обнаруживать внутри самих религиозных концепций моральные реалии, которые в них как бы затеряны, спрятаны; их надо выявить, найти, в чем они состоят, определить их собственную природу и выразить ее посредством рационального языка. Словом, необходимо открыть рациональные субституты этих религиозных понятий, которые так долго служили проводниками для наиболее важных моральных идей.
Приведу пример, уточняющий сказанное.
Нет необходимости проводить в данном случае основательный анализ, так как всем хорошо известно, что в одном, впрочем, вполне относительном смысле, моральный порядок в мире образует нечто вроде отдельной системы. Предписания морали отмечены своего рода приметой, заставляющей испытывать совершенно особое уважение. В то время как все мнения, касающиеся материального мира, физической или психической организации либо животного, либо человека, сегодня могут свободно обсуждаться, мы не можем допустить, чтобы моральные верования так же свободно подвергались критике. Если кто-нибудь в нашем присутствии будет оспаривать, что у ребенка имеются обязанности по отношению к своим родителям, что жизнь человека следует уважать, то он вызовет у нас осуждение, весьма отличное от того, которое может вызвать научная ересь и которое со всех сторон напоминает то, которое богохульник вызывает в душе верующего. С еще бóльшим основанием можно полагать, что чувства, пробуждаемые нарушениями моральных правил, никак не сопоставимы с чувствами, вызываемыми повседневными несоблюдениями предписаний практической мудрости или профессионального мастерства. Таким образом, сфера морали как бы окружена таинственным барьером, отделяющим от нее осквернителей, точно так же, как сфера религии ограждена от посягательств со стороны мирянина. Эта сфера священна. Все охватываемые ею вещи наделены особым достоинством, которое возвышает их над нашими эмпирическими индивидуальностями, которое придает им своего рода трансцендентную реальность. Не говорим ли мы часто, что человеческая личность священна, что ей необходимо по-настоящему поклоняться? Имея в виду, что религия и мораль тесно взаимосвязаны, этот священный характер легко объясняется, поскольку в таком случае мораль точно так же, как и религия, понимается как зависящая и исходящая от божества, источника всего священного. Все, что идет от нее, обладает свойствами трансцендентности и тем самым оказывается несопоставимым с остальными явлениями. Но если мы систематически запрещаем себе использовать понятие божества, не заменяя его каким-нибудь другим, то можно опасаться того, что этот квазирелигиозный характер морали покажется тогда лишенным всякого основания, поскольку мы отказываемся от идеи, которая была ее традиционным основанием, не устанавливая другого. Мы, таким образом, почти неизбежно склоняемся к тому, что отвергаем этот характер морали; для нас даже становится невозможным ощущать его реальность, в то время как он, вполне вероятно, коренится в природе вещей. Вполне вероятно, что в моральных правилах есть нечто, что достойно именоваться подобным образом и тем не менее может быть логически обосновано и объяснено без привлечения при этом представления о трансцендентном существе и собственно религиозных понятий. Если высокое достоинство, приписываемое моральным правилам, выражалось до сих пор почти исключительно в форме религиозных концепций, то отсюда не следует, что оно не сможет выражаться иначе, а потому нужно остерегаться того, чтобы оно не растворилось в тех идеях, с которыми длительная привычка связывала его слишком тесно. Из того, что народы, чтобы объяснить себе мораль, сделали из нее результат воздействия, отражение божества, не следует, что она не может быть увязана с какой-нибудь другой реальностью, реальностью чисто эмпирической, в которой она находит объяснение, а идея Бога, к тому же, есть лишь ее символическое выражение. Если поэтому, рационализируя воспитание, мы не будем заботиться о том, чтобы сохранить этот квазирелигиозный характер и дать его почувствовать ребенку в рациональной форме, то мы передадим ему лишь такую мораль, которая будет лишена своего естественного достоинства. В то же время может возникнуть опасность того, что иссякнет источник, из которого сам учитель черпает часть своего авторитета и тепла, необходимого, чтобы согреть сердца и пробудить умы. Ведь чувство, которое им владело, когда он говорил от имени высшей реальности, возвышало его над самим собой и придавало ему дополнительную энергию. Если нам не удастся сохранить у него это же чувство, то обосновывая его иначе, мы рискуем тем, что получим моральное воспитание безжизненное и не пользующееся уважением.
Таков первый комплекс реальных и сложных проблем, которые настоятельно требуют внимания, когда мы приступаем к секуляризации морального воспитания. Недостаточно устранять, надо заменять. Необходимо обнаружить те моральные силы, которые до сих пор люди усваивали, представляя их себе только в форме религиозных аллегорий; их нужно отделить от их религиозных символов, представить их, так сказать, в их рациональной наготе и найти средство дать почувствовать ребенку их реальность, не прибегая ни к какому мифологическому посреднику. Вот чем прежде всего мы должны заняться, если хотим, чтобы моральное воспитание, становясь рациональным, породило все те результаты, которых мы должны от него ожидать.