Этого первого замечания, мало чем отличающегося от обыденного соображения, достаточно тем не менее, чтобы подчеркнуть один важный и слишком часто игнорируемый факт. Большинство моралистов в действительности представляют мораль так, как если бы она вся целиком отражалась в одной-единственной и очень общей формуле; именно поэтому они так легко допускают, что мораль полностью содержится в индивидуальном сознании, и простого взгляда, направленного внутрь нас самих, достаточно, чтобы там ее обнаружить. Эту формулу выражают по-разному: кантовская отличается от утилитаристской, а у каждого утилитаристского моралиста имеется своя собственная. Но как бы ни понимали эту формулу, все согласны в том отношении, что приписывают ей выдающееся место. Вся остальная часть морали оказывается лишь применением этого фундаментального принципа. Именно данная концепция выражает классическое различие между так называемой теоретической моралью и моралью прикладной. Объект первой – определить этот высший закон морали, объект второй – исследовать, как таким образом сформулированный закон должен применяться в основных жизненных комбинациях и обстоятельствах. Конкретные правила, выводимые этим методом, сами по себе не обладают, следовательно, собственной реальностью; они являются лишь продолжениями, короллариями первой морали, результатом ее преломления через факты опыта. Примените общий закон морали к различным семейным отношениям, и вы получите семейную мораль, к различным политическим отношениям – и вы получите гражданскую мораль и т. д. Не будет обязанностей, но будет один долг, единое правило, которое будет служить путеводной нитью в жизни. Учитывая чрезвычайное разнообразие и сложность ситуаций и отношений, мы видим, насколько сфера морали с этой точки зрения представляется неопределенной.
Но подобная концепция переворачивает истинные отношения между явлениями. Если мы наблюдаем мораль в том виде, как она существует, то мы видим, что она состоит в бесчисленном множестве специальных, точных и определенных правил, которые предписывают определенное поведение человека для различных ситуаций, возникающих наиболее часто. Одни правила определяют, какими должны быть отношения супругов между собой; другие – каковы отношения людей с вещами. Некоторые из этих максим изложены в кодексах и применяются четко установленным образом; другие вписаны в публичное сознание, выражаются в афоризмах народной морали и подвергаются санкциям просто осуждением нарушающего их поступка, а не посредством определенных наказаний. Но и те и другие не перестают обладать собственным существованием и жить собственной жизнью. Доказательством служит то, что некоторые из них могут находиться в болезненном состоянии, тогда как другие, наоборот, – в нормальном. В одной стране правила семейной морали могут обладать всем необходимым авторитетом, всей необходимой устойчивостью, тогда как правила гражданской морали, наоборот, ослаблены и размыты. Здесь, следовательно, существуют факты не только реальные, но также и относительно автономные, поскольку они могут быть по-разному затронуты происходящими в обществах событиями. У нас нет никаких оснований видеть в них просто аспекты одного и того же предписания, которое составляло бы всю их сущность и всю их реальность. Наоборот, как раз это общее предписание, каким бы образом его ни понимали в прошлом или ни понимают теперь, образует не реальный факт, а простую абстракцию. Никогда ни один кодекс, никогда общественное сознание не признавали и не санкционировали ни моральный императив Канта, ни закон полезного, в том виде как его сформулировали Бентам, Милль или Спенсер. Все это общие соображения философов и гипотезы теоретиков. То, что называют общим законом нравственности, – это просто более или менее точный способ схематически, ориентировочно представлять моральную реальность, но это не сама моральная реальность. Это более или менее удачный итог, синтез черт, общих для всех моральных правил; это не есть правило подлинное, действующее, устоявшееся. Для реальной морали общий закон морали – то же самое, что гипотезы философов, предназначенные выражать единство природы, представляют собой для самой природы. Он принадлежит сфере науки, а не сфере жизни.
Таким образом, фактически мы руководствуемся на практике не этими теоретическими взглядами, не этими общими формулами, но частными правилами, направленными исключительно на особые ситуации, которые они регулируют. Во всех, даже наиболее важных, событиях жизни, чтобы узнать, каким должно быть наше поведение, мы не обращаемся к так называемому общему принципу нравственности для того, чтобы затем выяснить, как он применяется к отдельному случаю. Но существуют способы действия, определенные и специальные, которые нам навязываются. Разве, когда мы повинуемся правилу, предписывающему нам стыд и запрещающему инцест, мы знаем только связь, которую он поддерживает с основополагающей аксиомой морали? А если мы отцы и, оказавшись вдовцами, обязаны полностью управлять жизнью нашей семьи? Чтобы знать, как мы должны действовать, нам нет необходимости восходить ни к высшему источнику нравственности, ни даже к абстрактному понятию отцовства, для того чтобы из этого вывести, что оно требует в данном случае. Право и нравы определяют наше поведение.
Мораль, таким образом, не нужно представлять себе как нечто очень общее, что конкретизируется по мере того, как это становится необходимым. Наоборот, это совокупность определенных конкретных правил; это своего рода шаблоны с четкими очертаниями, в которых должно протекать наше поведение. Мы не должны конструировать эти правила в тот момент, когда надо действовать, выводя их из более высоких принципов; они существуют, они полностью готовы, они живут и функционируют вокруг нас. Они представляют собой моральную реальность в ее конкретной форме.
Эта первая констатация имеет, с нашей точки зрения, важное значение. Она показывает, что в действительности роль морали состоит прежде всего в том, чтобы определять поведение, направлять его, освобождать его от индивидуального произвола. Несомненно, содержание этих моральных предписаний, т. е. сущность предписываемых актов, также имеет моральную ценность, и нам предстоит о них говорить. Но поскольку все они стремятся регулировать действия людей, то существует моральный интерес в том, чтобы эти действия не только были такими-то и такими-то, но, в общем, отличались также определенной регулярностью. Иными словами, регулировать поведение – основная функция морали. Вот почему люди неуправляемые (les irréguliers), не умеющие принуждать себя к определенным регулярным занятиям, всегда рассматриваются общественным мнением с недоверием. Дело в том, что их моральный облик порочен в своей основе, а потому их нравственность носит в высочайшей степени неопределенный и случайный характер. В самом деле, если они отказываются от выполнения регулярных функций, то это потому, что им претит всякая устоявшаяся привычка, а их деятельность противостоит принятию сложившихся форм, испытывая потребность в том, чтобы оставаться свободной. Но это состояние неопределенности предполагает также и состояние вечной нестабильности. Подобные субъекты зависят от теперешнего впечатления, от предрасположений данного момента, от идеи, занимающей сознание в то мгновение, когда надо действовать, поскольку у них нет достаточно прочных привычек, чтобы помешать настоящему господствовать над прошлым. Конечно, может произойти так, что удачный толчок склонит их волю к верному направлению; но это результат соединения таких случайностей, возвращения которых ничто не гарантирует. Однако мораль по сути своей есть вещь постоянная, всегда тождественная самой себе, до тех пор, пока наблюдение не охватывает чрезвычайно обширные периоды времени. Моральный поступок завтра должен быть тем же, чем он был сегодня, каковы бы ни были личные диспозиции агента, который его совершает. Мораль предполагает поэтому определенную способность совершать одни и те же поступки в одних и тех же обстоятельствах и, следовательно, она означает способность усваивать привычки, определенную потребность в регулярности. Близость привычки и моральной практики даже такова, что всякая коллективная привычка почти неизбежно обладает каким-то моральным свойством. Когда какой-нибудь способ действия стал привычным в группе, то все, что от него отклоняется, вызывает осуждение, очень близкое тому, которое вызывают моральные проступки в собственном смысле. Они способствуют каким-то образом тому особому уважению, объектом которого являются моральные практики. Хотя не все коллективные привычки являются моральными, все моральные практики являются коллективными привычками. Поэтому всякий, кто невосприимчив ко всему, что есть привычка, рискует также быть невосприимчивым к морали.
Но регулярность (régularité) – лишь один элемент морали. Само понятие правила (règle), будучи основательно проанализировано, приведет нас к обнаружению другого понятия, не менее важного.
Для того чтобы регулярность обеспечивалась, ей необходимы только достаточно основательно устоявшиеся привычки. Но привычки по определению представляют собой внутренние для индивида силы. Она относится к деятельности, аккумулированной в нас, и развертывается сама собой посредством своего рода спонтанной экспансии. Она движется от внутреннего к внешнему импульсивно, как склонность или влечение. Но правило, наоборот, по существу есть нечто внешнее по отношению к индивиду. Мы можем воспринимать его только в форме приказа или, по крайней мере, повелительного совета, приходящего извне. Допустим, речь идет о правилах гигиены. Они приходят к нам из науки, которая их предписывает, или, более конкретно, от ученых, которые ее представляют. Или, допустим, речь идет о правилах профессиональной техники. Они приходят к нам из корпоративной традиции и, более непосредственно, от тех старших наставников, которые нам ее передали и которые воплощают ее в наших глазах. Именно по этой причине народы в течение веков видели в правилах морали приказы, исходящие от божества. Дело в том, что правило – это не просто привычный способ действия, это такой способ действия, который мы не чувствуем себя способными свободно изменять по нашему желанию. Оно в какой-то мере, и даже именно в той мере, в какой оно является правилом, не подвластно нашей воле. Есть в нем что-то такое, что нам сопротивляется, нас превосходит, навязывается нам, принуждает нас. От нас не зависит ни то, будет оно или не будет, ни то, чтобы оно было иным, чем оно есть. Правило есть то, что оно есть, независимо от того, кем мы являемся. Оно доминирует над нами, но отнюдь не выражает нас. Если бы оно целиком относилось к внутренним состояниям, подобно чувству или привычке, то у него бы не было никакой причины не следовать за всеми изменениями, всеми колебаниями наших внутренних состояний. Конечно, случается, что мы устанавливаем сами себе некую линию поведения, и мы говорим тогда, что мы создали себе правило, предписывающее нам действовать таким-то и таким-то образом. Но прежде всего слово это здесь больше не сохраняет весь свой смысл, по крайней мере в общем виде. Программа действий, которую мы намечаем сами, которая зависит только от нас, которую мы можем всегда изменить, – это проект, а не правило. Или же, если в действительности она в какой-то степени не подвластна нашей воле, то это значит, что в той же мере она опирается не на нашу волю, а на нечто иное, что она базируется на чем-то внешнем по отношению к нам. Например, мы выбираем такой-то жизненный план, потому что он основан на авторитете науки; и именно авторитет науки создает его авторитет. Осуществляя этот план, мы повинуемся науке, а не самим себе. Именно ей мы подчиняем нашу волю.