ние, на котором мы остаемся от нее удаленными, всегда остается тем же самым, какой бы путь мы ни проделали. Что может быть более разочаровывающим, чем движение к конечному пункту, который не находится нигде, поскольку он ускользает по мере того, как к нему продвигаются? Столь тщетное движение ничем не отличается от топтания на месте; поэтому оно не может не оставлять за собой печаль и уныние. Вот почему такие эпохи, как наша, которые познали зло беспредельного, неизбежно являются печальными эпохами. Пессимизм всегда сопровождает безграничные стремления. Литературный персонаж, который может рассматриваться как истинное воплощение этого чувства беспредельного, это Фауст Гёте. Поэтому не без основания поэт рисует нам его как одолеваемого непрерывными мучениями.
Таким образом, для того чтобы обладать полным ощущением самого себя, человеку совсем не обязательно испытывать потребность видеть перед собой эти безграничные горизонты; в действительности ничто для него так не болезненно, как подобная неопределенная перспектива. Хотя он и не чувствует потребность в постоянно и точно определяемом жизненном пути, он может быть счастлив только тогда, когда он посвящает себя выполнению определенных и специфических задач. Это ограничение никоим образом не означает, впрочем, что он должен когда-либо достигать неподвижного состояния, в котором он окончательно обретет покой. Можно, непрерывно продвигаясь, переходить от одних специфических задач к другим, также специфическим, не погружаясь при этом в отмеченное разлагающее ощущение безграничного. Важно, чтобы деятельность всегда имела точно определенный объект, к которому она могла бы прикрепиться и который бы ее ограничивал, определяя ее. А всякая сила, которую никакая противоположная сила не сдерживает, необходимо стремится затеряться в бесконечности. Так же как газообразное тело заполнило бы безмерность пространства, если бы никакое другое тело не противостояло его распространению, всякая физическая или моральная энергия стремится бесконечно расширяться до тех пор, пока ничто ее не останавливает. Отсюда необходимость регулирующих органов, которые удерживают совокупность наших витальных сил в обоснованных границах. Что касается физической жизни, то в ней эта роль принадлежит нервной системе. Это она заставляет органы двигаться и распределяет среди них количество энергии, причитающееся каждому из них. Но моральная жизнь не поддается влиянию этих органов. Ни мозг, ни нервные узлы не могут устанавливать границы стремлениям нашего ума или нашей воли. Ведь ментальная жизнь, особенно в своих высших формах, выходит за пределы организма. Она, конечно, зависит от него, но по-своему, и узы, которые ее с ним связывают, тем более опосредованы и слабы, чем о более высоких функциях идет речь. Ощущения, физические аппетиты лишь выражают состояние организма, а не чистые идеи и сложные чувства. Над этими чисто духовными силами существует лишь одна власть, способная на них воздействовать, также духовная. Этой духовной властью является авторитет, внутренне присущий моральным правилам.
В самом деле, благодаря этому авторитету, находящемуся в них, моральные правила – это настоящие силы, с которыми сталкиваются наши желания, потребности, аппетиты всякого рода, когда они стремятся стать чрезмерными. Несомненно, эти силы не являются материальными; но, хотя они не приводят в движение тела, они осуществляют движение сознаний. Они содержат внутри все, что нужно, чтобы заставить подчиниться воли, принудить их, обуздать их, склонить их в ту или иную сторону. И, следовательно, можно сказать, что они являются силами без всякого метафорического значения этого слова. Мы прекрасно ощущаем их как таковые всякий раз, как пытаемся действовать против них, поскольку они оказывают нам сопротивление, которое нам не всегда удается преодолеть. Когда нормально скроенный, здоровый человек пытается совершить поступок, порицаемый моралью, он чувствует нечто, что его останавливает, точно так же как тогда, когда он пытается поднять тяжелый, непосильный для него груз. Откуда у моральных правил появляется эта необычная способность? Еще раз отметим, что мы откладываем рассмотрение этой проблемы и обратимся к ней в свое время. В данный момент мы ограничиваемся констатацией факта, который неоспорим. В то же время, поскольку мораль есть дисциплина, поскольку она нам приказывает, то очевидно, что поступки, которые она от нас требует, не подвержены воздействию склонностей, проистекающих из нашей индивидуальной природы. Если бы она просто требовала от нас следовать нашей природе, то ей не нужно было бы говорить с нами в повелительном тоне. Авторитет необходим только для того, чтобы останавливать, сдерживать мятежные силы, а не для того, чтобы побуждать данные силы развиваться в своем же направлении. Сказано было, что функция морали в том, чтобы мешать индивиду вторгаться в те области, которые для него запретны, и, в известном смысле, точнее не скажешь. Мораль есть обширная система запретов. Это значит, что она имеет целью ограничить круг, в котором обычно может и должна протекать индивидуальная деятельность, и мы видим теперь, для чего нужно это необходимое ограничение. Совокупность моральных правил в самом деле образует вокруг каждого человека нечто вроде идеального барьера, у основания которого поток человеческих страстей угасает, не имея возможности нестись дальше. И именно благодаря тому, что они сдерживаются, становится возможным их удовлетворять. Стоит этому барьеру в каком-нибудь месте ослабнуть, как тотчас же через образовавшуюся брешь до того сдерживаемые человеческие силы бурно устремляются; но, будучи выпущенными, они уже не могут найти предела, где они могли бы остановиться. Они могут лишь болезненно напрягаться, преследуя цель, которая все время от них ускользает. Пусть, например, правила супружеской морали потеряют свой авторитет, пусть обязанности супругов по отношению друг к другу станут меньше уважаться, и страсти, аппетиты, которые эта часть морали сдерживает и регламентирует, разгуляются, распустятся, обострятся благодаря самому этому расстройству в правилах; и, будучи не в состоянии успокоиться, поскольку они освободятся от всяких ограничений, эти страсти вызовут разочарование, которое видимым образом выразится в статистике самоубийств. Точно так же, допустим, будет поколеблена мораль, направляющая экономическую жизнь, и тогда экономические амбиции, не знающие больше границ, вызовут возбуждение и страсти; но тогда же мы увидим увеличение ежегодного количества добровольных смертей. Перечень примеров можно продолжить. К тому же именно потому, что функция морали – ограничивать и сдерживать, слишком большое богатство так легко становится источником аморальности. Дело в том, что благодаря власти, которой богатство нас наделяет, оно реально уменьшает сопротивление, оказываемое нам вещами; вследствие этого оно придает нашим желаниям дополнительную силу, из-за которой их труднее умерять. Они меньше поддаются удержанию в нормальных границах. В таких условиях моральное равновесие менее устойчиво; достаточно малейшего толчка, чтобы его поколебать. И благодаря этому возможно увидеть, в чем состоит и откуда проистекает эта болезнь беспредельного, которая терзает наше время. Для того чтобы человек вообразил перед собой безграничные, свободно распахнутые пространства, нужно, чтобы он не видел больше этот моральный барьер, который обыкновенно должен был бы останавливать его взгляды; нужно, чтобы он не ощущал больше те моральные силы, которые его сдерживают и ограничивают его горизонт. Но если он их больше не ощущает, то потому, что у них больше нет нормальной степени авторитета; это значит, что они ослабли, что они уже не те, какими они должны быть. Ощущение беспредельного может, следовательно, появляться только в такие моменты, когда моральная дисциплина утратила свое воздействие на воли; и оно есть знак этого ослабления, возникающего в эпохи, когда моральная система, действовавшая веками, поколеблена, не отвечает больше новым условиям человеческого существования, а новая система еще не сформировалась, с тем чтобы заменить ту, которая исчезает.
Итак, давайте будем остерегаться того, чтобы видеть в дисциплине, прививаемой детям, инструмент давления, к которому нужно прибегать только тогда, когда это необходимо, чтобы предупреждать повторения предосудительных поступков. Дисциплина сама по себе есть фактор воспитания sui generis; в моральной личности есть такие существенные элементы, формирование которых может быть обязано только ей. Через нее и только через нее мы можем научить ребенка умерять свои желания, устанавливать границы для своих аппетитов разного рода, ограничивать, и тем самым определять, объекты своей деятельности; и это ограничение есть условие счастья и морального здоровья. Разумеется, это необходимое ограничение варьируется сообразно странам и эпохам; оно не одно и то же в различные периоды жизни. По мере того как ментальная жизнь людей развивается, по мере того как она становится более интенсивной и сложной, необходимо, чтобы в той же мере расширялся круг их моральной деятельности. Ни в области науки, ни в области искусства, ни в области благосостояния мы не можем сегодня довольствоваться тем же, чем довольствовались наши отцы. Воспитатель, следовательно, противостоял бы самим целям дисциплины, если бы пытался искусственно суживать существующую границу. Но хотя и нужно, чтобы она варьировалась, хотя и нужно учитывать ее вариации, необходимо тем не менее, чтобы она была, и это все, на что я в данный момент хочу указать.
Но можно задаться вопросом: не слишком ли дорого обойдется это счастливое состояние? В самом деле, разве не является всякая граница, устанавливаемая для наших способностей, сама по себе ослаблением возможностей, разве всякое ограничение не предполагает зависимость? Кажется поэтому, что ограниченная активность может быть не только менее свободной и менее самостоятельной, но в то же время и менее плодотворной.
Подобный вывод напрашивается и кажется трюизмом. В действительности же это лишь иллюзия обыденного сознания, и стоит только немного поразмыслить, чтобы убедиться, что, наоборот, абсолютное всесилие есть лишь иное обозначение крайнего бессилия.