Мы пришли, таким образом, к рациональному обоснованию полезности дисциплины, точно так же как это происходит в наиболее известных моральных системах. Необходимо лишь отметить, что наше представление о ее роли сильно отличается от того, которое предложили ее признанные апологеты. В самом деле, очень часто, для того чтобы доказать благотворный характер дисциплины, опирались на принцип, с которым я борюсь и на который ссылаются как раз те, кто видит в дисциплине лишь зло, достойное сожаления, хотя и необходимое. Вслед за Бентамом и утилитаристами выдвигают в качестве очевидного положение о том, что дисциплина состоит в насилии, совершаемом над природой; только вместо того, чтобы из этого делать вывод, что это насилие плохое, поскольку оно направлено против природы, считают, наоборот, что оно хорошее, так как полагают, что природа плохая. Природа, с данной точки зрения, это материя, плоть, источник зла и греха. Она поэтому дана человеку не для того, чтобы он ее развивал, но, напротив, чтобы он ее одолевал, чтобы он ее побеждал и заставлял ее молчать. Природа для него лишь отличная возможность для прекрасной борьбы, для доблестного усилия против самого себя. Дисциплина – это сам инструмент победы. Такова аскетическая концепция дисциплины, в том виде как она отстаивается в некоторых религиях. Я вам предложил совсем иное представление о ней. Если мы полагаем, что дисциплина полезна, необходима индивиду, то потому, что, на наш взгляд, она востребована самой природой. Она есть средство, благодаря которому природа обычно себя реализует, а не средство ее ограничения или разрушения. Как и все, что существует, человек – существо ограниченное; он есть часть целого: физически он – часть вселенной, морально – он часть общества. Он не может поэтому, не противореча своей природе, стремиться освободиться от границ, навязываемых любой его части. И фактически все, что есть в нем наиболее фундаментального, связано именно с этим свойством частичности. Ведь сказать, что он – личность, значит сказать, что он отличается от всего, что им не является; следовательно, отличие предполагает ограничение. Если, поэтому, с нашей точки зрения, дисциплина хороша, то не потому, что мы считаем ее неким вызовом природе, не потому, что мы видим в ней дьявольские происки, которые необходимо пресекать; но дело в том, что природа человека может быть самой собой, если только она дисциплинирована. Если мы считаем необходимым, чтобы естественные склонности удерживались в определенных границах, то не потому, что эти склонности кажутся нам плохими, не потому, что мы отрицаем за ними право быть удовлетворенными; наоборот, дело в том, что иначе они не могут получить свое истинное удовлетворение. Отсюда первое практическое следствие, состоящее в том, что всякий аскетизм сам по себе не есть благо.
Из этого исходного различия между двумя концепциями вытекают другие, не менее важные. Если дисциплина – это средство реализации природы человека, то она должна изменяться вместе с природой человека, которая, как известно, варьируется в соответствии со временем. По мере того как мы продвигаемся в истории, благодаря самому воздействию цивилизации, человеческая природа обогащается более сильными энергиями, она испытывает потребность в большей активности; вот почему естественно, чтобы круг индивидуальной активности расширялся, чтобы границы нашего интеллектуального, морального, эмоционального горизонта отступали все дальше. Отсюда бесполезность теоретических систем, которые либо в области науки, либо в области благосостояния, либо в области искусства стремятся запретить нам идти дальше того места, на котором остановились наши отцы, или же хотели бы вернуть нас к нему. Нормальная граница состоит в непрерывном изменении, и всякое учение, стремящееся, от имени абсолютных принципов, зафиксировать эту границу незыблемо, раз и навсегда, рано или поздно наталкивается на природу вещей. Изменяется не только содержание дисциплины, но также и способ, которым она прививается и должна прививаться. Варьируется не только сфера действия человека, но и сдерживающие нас силы не совсем одинаковы в различные эпохи истории. В низших обществах, поскольку социальная организация в них очень проста, мораль обладает одними и теми же особенностями, и потому нет ни необходимости, ни даже возможности, чтобы дух дисциплины специально разъяснялся. Благодаря самой простоте моральных практик они легко принимают привычную форму автоматизма, и в этих условиях автоматизм не имеет нежелательных последствий; поскольку социальная жизнь все время подобна самой себе, поскольку она мало отличается от одного места к другому или от одного момента к другому, лишенных рефлексии привычек и традиций достаточно для всего. К тому же у них есть престиж, авторитет, не оставляющие никакого места рассуждению и анализу. Напротив, чем более сложными становятся общества, тем труднее морали функционировать посредством чисто автоматического механизма. Обстоятельства здесь никогда не являются одними и теми же, и моральные правила вследствие этого требуют, чтобы их применяли с умом; природа общества претерпевает непрерывную эволюцию: поэтому сама мораль должна быть достаточно гибкой, чтобы быть в состоянии трансформироваться по мере необходимости. Но для этого нужно прививать ее таким образом, чтобы она не оказывалась над критикой и над рефлексией, главных факторов всех трансформаций. Нужно, чтобы индивиды, приспосабливаясь к ним, отдавали себе отчет в том, что они делают, и чтобы их уважение к правилам не доходило до полного порабощения интеллекта. Таким образом, из того, что мы верим в необходимость дисциплины, не следует, что она должна быть слепой и порабощающей. Нужно, чтобы моральные правила были наделены авторитетом, без которого они не эффективны, но, начиная с определенного момента истории, нельзя допускать, чтобы этот авторитет препятствовал их обсуждению и делал из них идолов, на которые человек не осмеливался бы, так сказать, поднять глаза. Мы должны будем позднее выяснить, как можно удовлетворить эти две, внешне противоположные, потребности; пока же нам достаточно указать на них.
Данное соображение приводит нас к рассмотрению одного возражения, которое могло у вас появиться. Мы уже говорили о том, что неуправляемые (irréguliers), недисциплинированные люди, являются неполными моральными личностями (des incomplets moraux). Тем не менее не могут ли и они играть полезную в моральном отношении роль в обществе? Разве Христос, так же как и Сократ, не был неуправляемым (irrégulier), и не обстояло ли дело таким же образом со всеми историческими личностями, с именами которых связаны великие моральные революции, через которые прошло человечество? Если бы они обладали слишком сильным чувством уважения к моральным правилам, которым следовали в их время, они бы не осуществили их реформирование. Для того чтобы осмелиться сбросить иго традиционной дисциплины, нужно не слишком сильно ощущать ее авторитет. Нет ничего более бесспорного. Но прежде всего из того, что в критических, анормальных обстоятельствах ощущение правил и дух дисциплины должны ослабевать, не следует, что это ослабление нормально. Более того, нужно избегать смешения двух очень разных чувств: потребность заменить старую регламентацию новой и неприятие всякой регламентации, боязнь всякой дисциплины. В определенных условиях первое из этих чувств носит естественный, здоровый и плодотворный характер; второе же всегда анормально, поскольку оно толкает нас к тому, чтобы жить вне фундаментальных условий жизни. Несомненно, у великих революционеров в области морального порядка в действительности легитимная потребность в нововведении часто вырождалась в анархическую тенденцию. Поскольку правила, бытовавшие в их время, болезненно ранили их, они, испытывая боль, обрушивались не на ту или иную конкретную и врéменную форму моральной дисциплины, а на сам принцип всякой дисциплины. Но именно это всегда обесценивало их деяния, именно из-за этого столько революций были бесплодными или же давали результаты, не соответствующие тем усилиям, которых они стоили. Вот почему необходимость правил нужно ощущать сильнее, чем когда-либо, как раз в тот момент, когда против них восстают. Именно в то время, когда их расшатывают, следует постоянно помнить, что без них обойтись невозможно, так как только при условии их наличия можно осуществить позитивную работу. Таким образом, исключение, казавшееся противоречащим сформулированному выше принципу, лишь подтверждает его.
Подводя итог, можно сказать, что теории, прославляющие благотворные последствия нерeгулируемой свободы, восхваляют болезненное состояние. Можно даже сказать, вопреки поверхностному взгляду, что эти два слова – «свобода» и «нерегулируемость» – плохо сочетаются друг с другом, так как свобода есть плод регулирования. Именно под воздействием моральных правил, через их практическое применение мы обретаем способность владеть собой и себя контролировать, что образует подлинную суть свободы. Это также те самые правила, которые, благодаря содержащимся в них авторитету, силе, защищают нас от безнравственных, аморальных сил, осаждающих нас со всех сторон. Поэтому правило и свобода совсем не исключают друг друга как два противоположных понятия: второе возможно только благодаря первому; а правило не должно больше просто приниматься со смиренной покорностью; оно заслуживает того, чтобы его любили. Это истина, которую важно напоминать сегодня, к ней как можно чаще необходимо привлекать общественное внимание. Ведь мы живем как раз в одну из таких революционных и критических эпох, когда обычно ослабевает авторитет традиционной дисциплины, а это может легко породить дух анархии. Вот откуда приходят эти устремления анархизма, которые, осознанно или нет, обнаруживаются сегодня не только в особой секте, носящей это имя, но и в самых разнообразных учениях; будучи противоположными в других вопросах, они сходятся в общем неприятии всего того, что относится к регламентации.
Мы определили, таким образом, первый элемент морали и показали его роль. Но этот первый элемент выражает лишь то, что наиболее формально в моральной жизни. Мы констатировали, что мораль состоит в своде повелевающих нами правил, и мы проанализировали выявленное таким образом понятие правила, не стремясь узнать, какова природа действий, которые посредством него нам предписываются. Мы изучили его как пустую форму, посредством правомерной абстракции. Но в действительности у правила есть содержание, которое, как можно предположить, также обладает моральной ценностью. Моральные заповеди предписывают нам определенные действия, а поскольку все эти действия являются моральными, поскольку они принадлежат к тому же роду, поскольку, иначе говоря, они по своей сути те же самые, то они должны обладать некоторыми общими признаками. Этот или эти общие признаки образуют другие существенные элементы морали, так как они обнаруживаются во всяком моральном действии, и, следовательно, нам нужно постараться их найти. Как только мы их узнаем, мы вместе с тем определим другую фундаментальную способность морального характера, а именно ту, которая склоняет человека выполнять действия, соответствующие этому определению. И в связи с этим воздействию воспитателя будет задана новая цель.