Тем не менее этого первого условия недостаточно, чтобы понять, как общество может играть роль, которую мы ему приписали. Нужно еще, чтобы человек был заинтересован привязываться к нему. Если бы оно было просто иным, чем индивид, если бы оно отличалось от нас настолько, чтобы быть для нас чужим, то подобная привязанность была бы необъяснимой, так как она была бы возможной только в той мере, в какой человек бы отказывался в каком-то смысле от своей природы, с тем чтобы становиться чем-то иным, чем он сам. В самом деле, привязываться к какому-то существу – это всегда в какой-то мере смешиваться с ним, составлять с ним одно целое, это даже быть готовым заместить им себя, если привязанность доходит до самопожертвования. Но не было бы подобное самоотречение непонятным? Почему мы бы настолько подчинялись существу, от которого радикально бы отличались? Если общество пари´т над нами без всякой телесной связи, которая объединяла его с нами, то почему мы выбирали бы его в качестве цели нашего поведения, предпочитая его нам самим? Потому что оно обладает более важной ценностью, богаче разнообразными элементами, является более высокоорганизованным, словом, потому, что у него больше жизни и реальности, чем может иметь наша индивидуальность, всегда посредственная с точки зрения столь обширной и сложной личности? Но почему эта более высокая организация должна нас волновать, если она каким-нибудь местом нас не касается? А если она нас не волнует, то почему мы должны делать ее целью наших усилий? Может быть, скажут, и уже говорили, что общество обязательно полезно для индивида по причине тех услуг, которые оно ему оказывает, и в этом качестве он должен к нему стремиться, поскольку имеет место интерес. Но тогда мы снова прибегаем к концепции, от которой ранее отказались, так как она опровергается моральным сознанием всех народов. Индивидуальный интерес вновь должен был бы рассматриваться главным образом как моральная цель, а общество оказалось бы лишь средством достижения этой цели. Если мы хотим оставаться последовательными по отношению к самим себе и к фактам, если мы намереваемся отстаивать столь ясно выраженный принцип общего сознания, который отказывается объявлять моральными действия, являющиеся прямо или косвенно эгоистическими, нужно, чтобы общество было желанно в самом себе и для самого себя, а не только в той мере, в какой оно служит индивиду. Но как это возможно? Мы оказываемся таким образом перед трудностью, очень похожей на ту, с которой мы уже столкнулись, рассматривая первый элемент морали. Поскольку мораль – это дисциплина, нам показалось, что она заключает в себе ограничение человеческой природы, и в то же время могло показаться на первый взгляд, что подобное ограничение противоречит природе. Точно так же и здесь, цели, которые нам предписывает мораль, налагают на нас самоотречение, которое на первый взгляд, кажется, имеет следствием растворение человеческой личности в иной личности. И это поверхностное представление усиливается старыми умственными привычками, противопоставляющими общество и индивида как два противоположных и антагонистических понятия, которые могут развиваться только в ущерб друг другу.
Но в данном случае это также не более чем видимость. Конечно, индивид и общество – существа по природе своей различные. Но между ними не только нет какого-то антагонизма, индивид не только может привязываться к обществу без полного или частичного отказа от своей собственной сущности, но он по-настоящему является самим собой, целиком реализует свою сущность только при условии, что он привязан к обществу. Необходимости держаться в определенных границах требовала сама наша природа; там, где подобные ограничения отсутствуют, там, где моральные правила не имеют необходимого авторитета, чтобы оказывать на нас свое регулирующее воздействие в желаемой степени, мы видим общество, охваченное грустью, разочарованием, которые выражаются в статистике самоубийств. Точно так же там, где общество не имеет больше свойства привлекать волевые усилия, которое в норме оно должно иметь, там, где индивид отворачивается от коллективных целей, с тем чтобы преследовать только свои собственные, мы видим те же явления и рост числа добровольных смертей. Человек тем более склонен к тому, чтобы убить себя, чем более он оторван от всякого коллектива, т. е. чем более живет жизнью эгоиста. Так, самоубийства происходят приблизительно в три раза чаще среди холостых, чем среди женатых, в два раза чаще в бездетных семьях, чем в семьях с детьми; их число растет даже обратно пропорционально числу детей. В зависимости от того, входит индивид в семейную группу или нет, сводится эта группа только к супружеской паре или же, наоборот, она обладает большей устойчивостью вследствие присутствия более или менее значительного числа детей, следовательно, в зависимости от того, является ли семейное общество более или менее сплоченным, плотным и сильным, человек больше или меньше дорожит жизнью. Он убивает себя тем реже, чем больше ему надо думать о чем-то, кроме самого себя. Кризисы, усиливающие коллективные чувства, приводят к тем же результатам. Например, войны, стимулируя патриотизм, уменьшают озабоченность личными проблемами; образ родины, которой угрожает опасность, занимает в сознаниях то место, которое он не занимал в мирное время; в результате, связи, соединяющие индивида с обществом, усиливаются, и вместе с тем также усиливаются связи, которые соединяют его с жизнью. Число самоубийств уменьшается. Точно так же, чем сильней сплочены религиозные общины, и чем больше их члены с ними связаны, тем лучше, следовательно, они защищены от мысли о самоубийстве. Конфессиональные меньшинства всегда сильнее сконцентрированы на самих себе, по причине самого противодействия, с которым им приходится бороться; поэтому в одной и той же церкви насчитывается меньше самоубийств в тех странах, где она составляет меньшинство, чем в тех, в которых она охватывает большинство граждан.
Поэтому не надо думать, что эгоист – это хитроумный знаток жизни, лучше других владеющий искусством быть счастливым. Как раз наоборот, он находится в состоянии неустойчивого равновесия, и достаточно любого пустяка, чтобы его нарушить. Человек меньше дорожит собой, если он дорожит только собой. Отчего так происходит? Дело в том, что человек в основном есть продукт общества. Именно от него к нам приходит все лучшее в нас, от него проистекают все высшие формы нашей деятельности. Язык есть явление прежде всего социальное; его разработало общество, и через него он передается от поколения к поколению. Но язык – это не только система слов; каждый язык предполагает собственную ментальность, принадлежащую говорящему на нем обществу, в котором выражается его собственный характер, а именно эта ментальность составляет основу ментальности индивидуальной. И ко всем идеям, приходящим к нам из языка, следует добавить все те, которые приходят к нам из религии. Ведь религия – это социальный институт; именно она у бесчисленного множества народов послужила основой социальной жизни; все религиозные идеи, следовательно, имеют социальное происхождение; вместе с тем известно, что для значительного большинства людей они остаются еще ведущей формой общественного и личного мышления. Правда, сегодня в просвещенных умах наука заменила религию. Но именно и потому, что она имеет религиозное происхождение, наука, как и религия, наследницей которой она отчасти является, – это творение общества. Если бы индивиды жили изолированно друг от друга, наука была бы бесполезной. Ведь в подобных условиях человеческое существо было бы связано только с непосредственно окружающей его физической средой, а поскольку эта среда проста, ограниченна, достаточно неизменна, то новые умственные движения, чтобы к ней адаптироваться, сами были бы также простыми, немногочисленными и, всегда повторяясь в одном и том же виде вследствие постоянства среды, они бы легко приняли форму автоматических привычек. Инстинкта было бы достаточно для всего, как у животных, а наука, которая развивается только тогда, когда инстинкт отступает, не родилась бы. Если она родилась, значит, общество испытывает в ней потребность. Ведь столь сложная, столь изменчивая организация практически не могла бы функционировать из-за жесткой системы слепых инстинктов. Чтобы заставить гармонично работать ее многочисленные механизмы, очень быстро понадобилось участие глубокого ума. Таким образом, мы видим появление науки, но еще окутанной разного рода противоположными ей элементами и смешанной с ними в мифах религий, представляющих собой нечто вроде науки, только зарождающейся и сырой. Постепенно она освободилась от всех этих чуждых влияний, с тем чтобы сформироваться в нечто самостоятельное, под собственным именем и со своими особыми методами. Но это потому, что общество, все более усложняясь, делало ее все более необходимой. Таким образом, она сформировалась и развилась, имея в виду коллективные цели. Именно общество дает ей возможность существовать, принуждая своих членов получать образование. Таким образом, если изъять из человеческого сознания все, что приходит из научной культуры, то какая же тем самым образуется пустота! И то, что я сказал об уме, может быть повторено обо всех других наших способностях. Если у нас есть все более настоятельная потребность в деятельности, если мы можем все меньше и меньше довольствоваться вялой и тусклой жизнью, которую человек ведет в низших обществах, то это потому, что общество требует от нас все более и более интенсивной и прилежной работы, которую мы сделали привычкой, и со временем привычка становится потребностью. Но изначально в нас не было ничего такого, что побуждало бы нас к этому постоянному и мучительному усилию.
Таким образом, между индивидом и обществом совсем нет того антагонизма, существование которого столько теоретиков слишком легко предполагали. Наоборот, в нас есть множество состояний, которые выражают в нас нечто иное, чем мы сами, а именно общество; они представляют собой само общество, живущее и действующее в нас. Оно несомненно нас превосходит и выходит за наши пределы, так как оно бесконечно масштабней, чем наше индивидуальное существо, но в то же время оно проникает в нас со всех сторон. Оно вне нас и окутывает нас, но оно также и внутри нас, и значительной частью нашей природы мы с ним сливаемся воедино. Точно так же, как наш физический организм питается продуктами, которые он берет извне, наш ментальный организм питается идеями, чувствами, практиками, которые приходят к нам из общества. Именно из него мы черпаем наиболее важную часть самих себя. С этой точки зрения легко объяснить, как оно может становиться объектом нашей привязанности. В действительности мы не можем оторваться от него, не отрываясь от самих себя. Между ним и нами существуют самые тесные и самые сильные связи, поскольку оно составляет часть нашей собственной субстанции, поскольку в известном смысле оно есть лучшая часть нас самих. Учитывая это, становится ясно, насколько хрупко существование эгоиста.