Помимо того, что оба элемента морали оказываются таким образом привязаны к реальности, мы лучше видим то, что создает их единство. Вопрос о том, как благо соединяется с долгом, и наоборот, часто смущал моралистов, и они не видели других способов решения этой проблемы, кроме как выводить одну отмеченную концепцию из другой. Для одних благо – это первичное понятие, из которого проистекает долг; у нас, говорят они, есть долг соблюдать правило, потому что поступок, который оно предписывает, является благим. Но тогда идея долга отступает на второй план и даже полностью исчезает. Делать нечто потому, что мы это любим, потому, что оно благое, это уже не значит делать это благодаря долгу. Долг, наоборот, почти обязательно предполагает идею усилия, требуемого сопротивлением чувственности; в основе понятия обязанности лежит понятие морального принуждения. Другие, наоборот, пытались выводить благо из долга и утверждали, что нет другого блага, кроме выполнения своего долга. Но тогда, наоборот, мораль лишается всего, что притягательно, что обращено к чувству, всего, что может вызывать спонтанные действия, становясь повелительным, чисто принудительным указанием, которому нужно повиноваться, так что навязываемые им действия ничему не соответствуют в нашей природе, не представляют для нас никакого интереса. Здесь исчезает понятие блага, а оно не менее необходимо, чем другое отмеченное понятие; ведь невозможно, чтобы мы действовали, а наша деятельность при этом не представлялась нам как благая в каких-то отношениях, чтобы мы в какой-то мере не были заинтересованы в ее осуществлении. Таким образом, все отмеченные попытки свести эти два понятия к единству, выводя одно из другого, имели следствием исчезновение либо одного, либо другого, поглощение либо долга благом, либо блага долгом; а это оставляет возможность для существования лишь такой морали, которая скудна и ущербна. Будучи поставленной таким образом, проблема неразрешима. Напротив, она легко решается с того момента, как мы осознали, что эти два элемента морали – лишь два различных аспекта одной и той же реальности. В таком случае создающее их единство состоит не в том, что последний является королларием первого, или наоборот; это само единство реального существа, различные способы действия которого они выражают. Поскольку общество выше нас, оно нами командует; вместе с тем все в нас возвышенно, поскольку общество проникает в нас, поскольку оно составляет часть нас самих, оно влечет нас к себе тем особым влечением, которым вдохновляют нас моральные цели. Нет поэтому необходимости пытаться выводить благо из долга или наоборот. Но в соответствии с тем, представляем мы себе общество в одном или в другом аспекте, оно выступает для нас как могучая сила, создающая для нас закон или же как любимое существо, которому мы себя жертвуем; и в зависимости от того, определяется наше действие одним или другим представлением, мы действуем из уважения к долгу или же из любви к благу. А поскольку мы, вероятно, никогда не можем представлять себе общество с одной из этих точек зрения при полном исключении другой, поскольку мы никогда не можем радикально разделить два аспекта одной и той же реальности, поскольку, благодаря естественной ассоциации, один аспект вряд ли может не быть представлен, хотя и в более стертом виде, когда другой занимает первый слой сознания, то отсюда следует, что, строго говоря, мы никогда не действуем целиком ни из чистого долга, ни из чистой любви к идеалу; на практике всегда одно из этих чувств должно сопровождать другое, по крайней мере в качестве вспомогательного и дополнительного средства. Очень мало таких людей, если они вообще существуют, которые могли бы выполнять свой долг только потому, что это долг, не имея хотя бы смутного осознания того, что предписанное им действие является благим в некоторых отношениях; словом, не склоняясь к нему каким-нибудь естественным влечением, исходящим от их чувств. И наоборот, хотя общество находится в нас, и мы частично сливаемся с ним воедино, коллективные цели, которые мы преследуем, когда действуем морально, располагаются настолько выше нас, что для того, чтобы достигнуть их высоты, чтобы мы могли до такой степени превзойти самих себя, нам необходимо обычно сделать какое-то усилие, на которое мы были бы не способны, если бы идея долга, чувство, что мы должны действовать таким-то образом, что мы обязаны это сделать, не усиливало нашу привязанность к коллективу и не поддерживало ее следствие.
Но какими бы тесными ни были связи, соединяющие между собой эти два элемента, как бы они ни были в действительности друг в друга вовлечены, важно отметить, что они остаются все-таки очень разными. Доказательством служит то, что у индивида, как и у целых народов, они развиваются в противоположных направлениях. У индивида всегда доминирует тот или иной из этих элементов, который окрашивает своим особым колоритом моральный облик субъекта. В этом отношении в моральных характерах людей можно различить два предельных, противоположных типа, которые, разумеется, связывают между собой множество промежуточных нюансов. У одних преобладает ощущение правила, дисциплины. Они выполняют свой долг сразу же, как только с ним встречаются, целиком и без колебаний, уже только потому, что это их долг, который сам по себе мало что говорит их сердцу. Это те люди, обладающие глубоким разумом и сильной волей, идеальным образцом которых был Кант, но у которых эмоциональные способности развиты гораздо меньше, чем мыслительные. Как только их разум сказал свое слово, они тут же повинуются; но они держат на расстоянии влияния, исходящие от их чувств. Поэтому их облик содержит нечто твердое и решительное, а также холодное, суровое и ригидное. Их особенность состоит в силе сдерживания, с которой они могут воздействовать на самих себя. Вот почему они не превышают своих прав и не посягают на права другого; но они не очень способны на те спонтанные порывы, в которых индивид отдает себя, жертвует собой, испытывая при этом радость. Другие, наоборот, вместо того чтобы сдерживать себя и сосредоточиваться, любят тратить свои силы и проявлять себя вовне; они любят привязываться, посвящать себя кому-то или чему-то; это любящие сердца, благородные и пылкие души, но зато их деятельность с трудом поддается регулированию. Кроме того, хотя они способны на стремительные действия, им гораздо труднее подчинять себя повседневной практике выполнения долга. Их моральное поведение поэтому лишено той логической последовательности, той прекрасной моральной устойчивости, которые мы наблюдаем у представителей первого типа. Мы менее уверены в этих страстных людях, потому что страсти, даже самые благородные, выдыхаются, сменяя друг друга под влиянием случайных обстоятельств и в самых разных направлениях. В целом эти два типа так же противостоят друг другу, как и два элемента морали. Одним свойственны то самообладание, та сила запрета, та власть над самими собой, которые развивает практика долга; другие отличаются той активной и творческой энергией, которую развивает настолько длительное и близкое, насколько только возможно, единение с самим источником моральных энергий, т. е. с обществом.
С обществами дело обстоит так же, как с индивидами. У них так же доминирует либо один, либо другой элемент; и в зависимости от одного или другого моральная жизнь изменяет свой вид. Когда народ достигает состояния равновесия и зрелости, когда разнообразные социальные функции обрели, по крайней мере на какое-то время, свою форму организации, когда коллективные чувства в своих главных чертах неоспоримы в глазах значительного большинства индивидов, тогда склонность к правилу, к порядку, естественным образом преобладает. Всякого рода попытки, даже бескорыстные, каким-то образом нарушить систему общепринятых взглядов и устоявшихся правил, пусть даже для ее усовершенствования, вызывают лишь отторжение. Бывает даже так, что это состояние духа настолько усиливается, что его влияние ощущается не только в нравах, но также и в искусстве и литературе, выражающих на свой лад моральную конституцию страны. Такова характерная черта таких эпох, как, например, эпоха Людовика XIV или Августа, когда общество пришло к полному осознанию самого себя. Напротив, в эпохи перехода и трансформации дух дисциплины не может сохранять свое моральное могущество, поскольку система используемых правил поколеблена, по крайней мере в некоторых ее частях. В такие времена сознания с неизбежностью меньше ощущают авторитет дисциплины, который оказывается реально ослабленным. В результате основной моральной пружиной тогда становится другой элемент морали, потребность в цели, к которой можно было бы стремиться, в идеале – которому можно было бы себя посвятить, словом, дух самопожертвования и самоотдачи.
Теперь – и именно к данному выводу мы хотели бы в данном случае подойти – мы как раз переживаем одну из этих критических фаз. Даже, можно сказать, нет в истории столь серьезного кризиса, как тот, в который европейские общества вовлечены вот уже более столетия. Коллективная дисциплина в ее традиционной форме утратила свой авторитет, как это доказывают разнообразные тенденции, воздействующие на общественное сознание, и то общее беспокойство, которое отсюда проистекает. В результате сам дух дисциплины утратил свое влияние. В данных условиях ресурс существует только в другом элементе морали. Конечно, дух дисциплины никогда не может быть маловажным явлением. Мы сами говорили, что больше, чем когда-либо, необходимость моральных правил нужно чувствовать в то время, когда люди работают над их трансформацией. Необходимо поддерживать это ощущение у ребенка, и здесь заключена задача, от выполнения которой воспитатель никогда не должен отказываться. Скоро мы увидим, как он должен ее выполнять. Но моральная дисциплина может возыметь все свое полезное воздействие только тогда, когда мораль сформировалась, поскольку данная дисциплина имеет целью закреплять, поддерживать существенные черты, которые эта мораль предположительно уже зафиксировала. Когда же, наоборот, морали предстоит сформироваться, когда она себя ищет, то чтобы ее создать, нужно опереться не на чисто консервативные силы, поскольку речь идет не о сохранении, а на активные и творческие силы сознания. Хотя, разумеется, не следует терять из виду необходимость дисциплинировать моральную энергию, все же воспитатель должен заниматься главным образом ее пробуждением и развитием. Нужно прежде всего стимулировать развитие способностей к самоотдаче, к самопожертвованию, их нужно разнообразно и постоянно подпитывать. Нужно вовлекать индивидов в достижение великих коллективных целей, к которым они могли бы привязываться; нужно заставить их полюбить социальный идеал, к осуществлению которого они могли бы однажды приступить. Иначе, если второй источник морали не компенсирует то, что в первом временно, но неизбежно, недостаточно, нация не может не впасть в состояние моральной астении, которая опасна даже для ее материального существования. Ведь если общество не обладает ни тем единством, которое возникает из того, что взаимоотношения между его частями точно отрегулированы, из того, что хорошая дисциплина обеспечивает гармоничное сотрудничество функций, ни тем единством, которое возникает из того, что все воли устремлены к общей цели, то это всего лишь куча песка, и достаточно малейшего сотрясения или дуновения, чтобы ее рассыпать. Следовательно, в нынешних условиях нужно в первую очередь стремиться к тому, чтобы пробудить веру в общий идеал. Мы видели, как одухотворенный патриотизм может обеспечить эту необходимую цель. Новые идеи справедливости, солидарности находятся в процессе разработки, и рано или поздно они создадут для себя соответствующие институты. Работать над извлечением этих идей, еще смутных и неосознанных, из них самих, заставить детей полюбить их, не возбуждая у них возмущения против идей и практик, заве