щанных нам прошлым и являвшихся условием тех, что формируются перед нашими глазами, – вот какова сегодня наиболее насущная цель морального воспитания. Сначала нам нужно создать душу, а душу эту нужно подготовить у ребенка. И конечно, моральная жизнь, которая возникнет таким образом, подвергнется опасности того, что она будет носить бурный характер, поскольку она организуется не сразу; но все позволяет надеяться, что когда она уже будет создана, то со временем отрегулируется и дисциплинируется.
Мы должны теперь убедиться в том, что результаты только что проведенного анализа соответствуют той программе, которую мы себе наметили. Так, мы задались целью найти рациональные формы тех моральных верований, которые до сих пор выражались почти исключительно в религиозной форме. Удалось ли нам это? Чтобы ответить на данный вопрос, посмотрим, каковы моральные идеи, которые нашли в религиозных символах относительно адекватное выражение.
Изначально, привязывая мораль к трансцендентной силе, религия сделала легко представимым авторитет, внутренне присущий моральным предписаниям. Этот повелительный характер правила, вместо того чтобы выступать как абстракция, не имеющая корней в реальности, объяснялась без всяких затруднений с того момента, как само правило стало восприниматься как эманация высочайшей воли. Моральная обязанность имеет объективное основание с того момента, когда над нами есть существо, обязывающее нас, и чтобы дать ощущение этого ребенку, было достаточно заставить его почувствовать, с помощью подходящих средств, реальность этого трансцендентного существа. Но божественное существо воспринимается не только как законодатель и хранитель морального порядка: это также и идеал, который индивид стремится реализовать. Homoiôsis tô theô[169]; прийти к тому, чтобы уподобиться богу, слиться с ним воедино – таков основополагающий принцип всякой религиозной морали. Если, в известном смысле, бог существует в другом, то он непрерывно становится, он постепенно реализуется в мире постольку, поскольку мы подражаем ему и воспроизводим его в нас самих. И если он может служить для человека образцом и идеалом, то это потому, что как бы высоко он ни находился по отношению к каждому из нас, все-таки есть нечто общее между ним и нами. В нас находится частица его самого; эта важнейшая часть нашего существа, называемая душой, исходит от него и выражает его в нас. Она – божественный элемент нашей природы, и именно этот элемент мы должны развивать. Благодаря этому человеческая воля оказывалась привязанной к сверхиндивидуальной цели, и тем не менее обязанности индивида по отношению к другим индивидам не были из-за этого отброшены, но были привязаны к более высокому источнику, из которого они проистекают. Поскольку мы все несем на себе божественную печать, чувства, внушаемые нам божеством, должны естественным образом переноситься на тех, кто сотрудничает с нами в осуществлении бога. В них мы также любим бога, и именно благодаря этому условию наша любовь имеет моральную ценность.
Можно увидеть теперь, что нам удалось выразить в рациональных терминах все эти моральные реалии; нам оказалось достаточно заменить концепцию сверхопытного существа эмпирическим, непосредственно наблюдаемым понятием этого существа, каковым является общество, при условии, что общество представляется не как арифметическая сумма индивидов, но как новая личность, отличная от индивидуальных личностей. Мы показали, как общество, понимаемое таким образом, нас обязывает, поскольку оно над нами доминирует, и как оно притягивает к себе воли, поскольку, хотя и доминируя над нами, оно в нас проникает. Подобно тому как верующий видит в важнейшей сфере сознания частицу, отражение божества, мы в ней увидели частицу и отражение коллектива. Соответствие в данном случае даже настолько полное, что оно само по себе является своего рода первым доказательством многократно здесь отмеченной гипотезы, согласно которой божество есть символическое выражение коллектива. Могут возразить, что перспектива загробных санкций лучше гарантирует авторитет моральных правил, чем простые социальные санкции, применение которых, подверженное ошибке, всегда ненадежно. Но уже то, что существуют великие религии, не ведающие этих санкций, наглядно показывает, что истинная причина эффективности религиозных санкций не в этом: таков пример иудаизма до весьма поздней эпохи его истории. Более того, сегодня все готовы признать, что в той мере, в какой относительное уважение к санкциям, какими бы они ни были по своей природе, влияет на совершаемое действие, в той же мере это действие лишено моральной ценности. Невозможно, следовательно, приписывать моральное значение концепции, которая не может воздействовать на поведение, не разрушая его моральный характер.
Мы, таким образом, обеспечили себе гарантию того, что, объясняя моральную реальность в рациональной форме, не обеднили ее. Но более того, легко увидеть, как мы и предсказывали, что это изменение форм предполагает и изменения в содержании. Конечно, это неплохой результат, особенно учитывая преследуемую нами цель, доказать, что вся мораль целиком, без умаления и искажения, может быть сведена к эмпирическим реалиям, и, следовательно, воспитание вещами применимо к моральной культуре так же, как и к культуре интеллектуальной. Но помимо этого, данная замена одной формы другой имеет также следствием выявление таких черт и элементов морали, которые иначе остались бы незамеченными. Дело, конечно, не в том, что простая логико-научная операция, подобная той, что мы осуществили, могла бы их создать из ничего, могла бы быть достаточной для того, чтобы породить их. Наука объясняет то, что есть, но не создает этого. Она не может сама по себе наделить мораль свойствами, которыми бы мораль не обладала ни в малейшей степени. Она может лишь помочь сделать очевидными характеристики уже существующие, но для выражения которых религиозный символизм был непригоден, потому что они возникли слишком недавно, а он, вследствие этого, стремился их отрицать или же, по крайней мере, оставлять в тени.
Уже благодаря тому, что она рационализирована, мораль избавлена от неподвижности, на которую она логически обречена, когда опирается на религиозное основание. Когда она рассматривается как закон вечного и неизменного существа, очевидно, что она должна восприниматься как незыблемая, как образ божества. Напротив, если, как я попытался доказать, она образует социальную функцию, она обладает и относительным постоянством, и относительной изменчивостью, которые присущи обществам. Общество остается в определенной мере тождественным самому себе на протяжении всего своего существования. За изменениями, через которые оно проходит, содержится основополагающий фон, всегда остающийся тем же самым. Используемая им моральная система поэтому представляет собой ту же степень тождества и постоянства. Между моралью Средневековья и моралью наших дней существуют общие черты. Но в то же время, поскольку общество, оставаясь самим собой, непрерывно эволюционирует, то и мораль вместе с ним трансформируется. И по мере того как общества становятся все более сложными и пластичными, эти трансформации становятся все более быстрыми и существенными. Вот почему мы сказали сейчас, что в настоящее время наша главная обязанность в том, чтобы создать себе мораль. Таким образом, моральная жизнь, если она выражает главным образом социальную природу, не будучи настолько текучей, чтобы не закрепляться на какое-то время, тем не менее способна бесконечно развиваться.
Но, каким бы значительным ни было это изменение в способе понимания морали, уже благодаря тому только, что она секуляризована, существует и другое, более важное изменение. Существует целый элемент морали, о котором мы до сих пор не говорили и который логически может появиться только в морали рациональной.
В самом деле, до сих пор мы представляли мораль как систему правил, внешних для индивида, которые навязываются ему извне, разумеется, не материальной силой, но благодаря содержащемуся в них авторитету. Тем не менее с этой точки зрения индивидуальная воля выступает как управляемая неким законом, который не является ее творением. В действительности не мы создаем мораль. Конечно, поскольку мы составляем часть разрабатывающего ее общества, в каком-то смысле каждый из нас содействует ее разработке. Но прежде всего собственное участие каждого поколения в моральной эволюции очень незначительно. Главные направления морали нашего времени в момент нашего рождения уже установлены; изменения, которые она претерпевает в процессе индивидуального существования, т. е. те, в которых каждый из нас может участвовать, чрезвычайно ограничены. Ведь великие моральные трансформации всегда предполагают значительное время. Более того, мы являемся лишь одной из бесконечного числа участвующих в них единиц. Наш личный вклад поэтому всегда есть лишь крошечный фактор сложной равнодействующей силы, в которой он исчезает, будучи анонимным. Таким образом, невозможно не признать, что хотя моральное правило есть создание коллективное, мы его гораздо больше заимствуем, чем создаем. Наша установка в данном случае гораздо более пассивна, чем активна. На нас воздействуют больше, чем воздействуем мы. Но эта пассивность находится в противоречии с нынешней тенденцией морального сознания, которая с каждым днем становится все сильнее. Действительно, одна из фундаментальных аксиом, можно даже сказать, фундаментальнейшая аксиома нашей морали, состоит в том, что человеческая личность есть явление поистине святое; она имеет право на уважение, которое верующий любой религии предназначает своему богу; и это то, что выражаем мы сами, когда создаем из идеи человечества цель и смысл существования отечества. В силу этого принципа всякое вторжение в глубины нашей души представляется нам аморальным, поскольку это насилие, совершаемое над нашей личной автономией. Все сегодня признают, по крайней мере в теории, что никогда, ни в каком случае определенный способ мышления не должен быть нам принудительно навязан, будь он даже освящен именем какого-нибудь морального авторитета. Правилом не только логики, но и морали, является то, что наш разум должен принимать в качестве истинного только то, что он самопроизвольно признает таковым. Но тогда и с практикой не может быть иначе. Поскольку идея имеет целью и смыслом существования руководство действием, то важно ли, чтобы мысль была свободной, если действие порабощено?